Как объяснить ломаную траекторию луча в аквариуме

Простые опыты по моделированию преломления света в атмосфере

Описание собственных наблюдений некоторых удивительных световых явлений, попытка объяснить их, смоделировать и исследовать их на опыте в условиях школьного кабинета физики.

Скачать:

Вложение	Размер
Рефракция света в земной атмосфере и обманы зрения (статья)	516 КБ
Простые опыты по моделированию преломления света в атмосфере (презентация)	3 МБ

Предварительный просмотр:

Муниципальное общеобразовательное учреждение

«Средняя общеобразовательная школа №8 Волжского района

Рефракция света в земной атмосфере и обманы зрения

Учебно-исследовательская работа по физике

Автор: Михальчук Артём

ученик 10 «В» класса

МОУ «СОШ №8» г. Саратова

Руководитель: учитель физики

Иванова Татьяна Петровна

1. Введение……………………………………………………………………… 3
2. Полное внутреннее отражение света……………. ………………………. 4
3. «Чёрное зеркало»…………………………………………………………….. 5
4. Отражение от нагретой воды….……………………………………………. 6
5. Распространение света в слоисто-неоднородной среде…………………. 7
6. Астрономическая рефракция……………………………………………….. 8
7. Своеобразие солнечных закатов……………………………………………. 9
8. Земная рефракция…………………………………………………………. 11
9. Моделирование двойного миража………………………………………… 13
10. Заключение………………………………………………………………… 14
11. Список использованной литературы……………………………………. 15

Чтобы наблюдать многие оптические явления, не обязательно находиться в физической лаборатории, оборудованной дорогостоящими приборами. Жизнь на Земле невозможна без тёплого и светлого прикосновения солнечных лучей. Стоит лишь приглядеться, и рядом с нами обнаружится множество удивительных явлений, связанных со светом.

Глядя в обычное зеркало, можно понять законы отражения. Любуясь закатом Солнца, размышлять о преломлении света. Радуга напоминает о дисперсии, цветные крылья стрекоз – об интерференции.

В некоторых случаях для объяснения оптических явлений не важна природа света, достаточно знать его основные свойства: прямолинейность распространения в однородной среде, законы отражения и преломления, т.е. владеть геометрической оптикой.

Цель данной работы – описать собственные наблюдения некоторых удивительных световых явлений, попытаться объяснить их, смоделировать и исследовать их на опыте в условиях школьного кабинета физики. Были выполнены следующие демонстрации опытов, описанных В.В. Майером в учебных руководствах: полное отражение света, отражение от нагретой воды, искривление светового пучка оптически неоднородной жидкостью и неравномерно нагретым оргстеклом. Проведённые исследования помогли объяснить красивые оптические явления, происходящие со светом на границе раздела оптически однородных сред и в слоисто-неоднородной среде, какой и является земная атмосфера.

Полное внутреннее отражение света

Первое знакомство с полным отражением света в школе происходит, как правило, при известной демонстрации хода луча через полуцилиндр из оргстекла. Преломление света происходит на границе раздела стекло-воздух (n 1 > n 2 ).

Согласно закону преломления, отношение синуса угла падения к синусу угла преломления есть величина постоянная, равная относительному показателю преломления второй среды относительно первой или отношению абсолютных показателей преломления второй и первой сред.

Т.к. n 1 > n 2 , то sin β > sin α и, следовательно, β > α . При увеличении угла падения растут углы отражения и преломления, причём интенсивность отражённого света увеличивается, а преломлённого уменьшается. α 0 , при котором β=π/2, называется предельным углом полного отражения света. При любых углах падения, превышающих предельный, падающий пучок полностью отражается.

Существует целый ряд занимательных и поучительных опытов, исследующих

явление полного отражения света.

Вот один из них. Металлическая пластинка покрывается слоем копоти. Такая поверхность может отражать свет лучше любого зеркала, если её опустить в сосуд с водой. При определённом угле между поверхностью пластинки и направлением наблюдения чёрная поверхность блестит, как зеркало! Можно в этом «чёрном зеркале» получить изображение какого-нибудь предмета. На границе каких сред происходит полное отражение света? Копоть не прозрачна, значит не она участвует в «возврате» луча обратно в воду. Дело в том, что между водой и слоем копоти образуется тонкая воздушная плёнка. Вода не смачивает копоть. Полное отражение света возникает на границе сред вода – воздух. Глядя на пластинку сверху сквозь поверхность воды, мы увидим её блестящей.

Эффект «Чёрного зеркала»

Но не при любом положении пластинки по отношению к боковой стенке сосуда это можно увидеть, если смотреть не сверху, а сквозь боковую стенку. Ожидаемого полного отражения наблюдать не удаётся, если пластинка параллельна стенке сосуда, т.е. тогда, когда слой воды, отдаляющий нас от воздушной прослойки, является плоскопараллельным.

Поворачивая пластинку вокруг вертикальной оси, можно добиться появления «чёрного зеркала». Объяснение явления в сравнении хода лучей через плоскопараллельный слой воды и через слой воды в виде клина (рис. 1 и 2).

Полное отражение имеет место в том случае, если на границу между водой и воздушной прослойкой, отделяющей воду от чёрной пластинки, свет падает под углами, превышающими предельный. Но таких лучей в первом случае просто нет, а во втором – из-за расширения слоя воды добиться полного отражения света можно даже при α π/2.

Рис. 2 Эффект «Чёрного зеркала» отсутствует

Цель. Наблюдение полного отражения света.

Приборы и материалы: стеклянный сосуд, алюминиевая пластина, свеча, вода.

Ход опыта. 1. Закоптить алюминиевую пластину над пламенем свечи.

2. Опустить пластину в сосуд с водой.

3. Наблюдать появление «Чёрного зеркала» поворачивая пластину вокруг вертикальной оси.

Отражение от нагретой воды

Для проведения следующего опыта понадобится большой сосуд с холодной водой, жестяная банка из-под кофе, кипяток. Поверхность банки должна быть тёмной. При быстром заливании в эту банку, закреплённую вертикально в большом сосуде, кипятка, можно увидеть, как поверхность её становится блестящей! Объяснить появления «зеркала» в этом опыте полным отражением света не удастся, т.к. жесть хорошо смачивается водой, в отличие от копоти. Кроме того, появившееся «чёрное зеркало» в предыдущем опыте может сохраняться сколь угодно долго, тогда как в новой ситуации оно само через некоторое время пропадёт. Измерение температуры воды в радиальном направлении к центру большого сосуда показывает, что исчезновение блеска происходит тогда, когда вся толща воды во внешнем сосуде прогреется до примерно одной и той же температуры. Наблюдается же полное отражение лишь при условии, что вода во внешнем сосуде нагрета неравномерно. Вблизи банки с горячей водой её температура наибольшая, а плотность – наименьшая. Следовательно, минимальна и оптическая плотность. Показатель преломления этого слоя воды меньше, чем у холодной воды.

Нет резкой границы между средами с разной оптической плотностью, а значит, нет и отражения в привычном смысле этого слова.

Вода вокруг горячей банки оптически неоднородна с плавным изменением оптической плотности. В такой среде луч света распространяется криволинейно, загибаясь в сторону от меньших значений показателя преломления к большим его значениям (Рис. 3).

Рис. 3 Отражение от нагретой воды

Отражение от нагретой воды

Цель. Наблюдение искривления луча света в оптически неоднородной среде.

Приборы и материалы: стеклянный сосуд, жестяная банка из-под кофе, покрашенная матовой чёрной краской, размером: D ~ 6 см, H ~ 12 см, холодная вода, горячая вода (t° ~ 100°С).

Ход опыта. 1. В сосуде с холодной водой закрепить пустую жестяную банку.

2. В жестяную банку залить кипяток.

3. Наблюдать сверху кратковременное появление зеркальной поверхности банки.

в слоисто-неоднородной среде

Слоисто-неоднородными называют такие оптически неоднородные среды, в которых равные значения показателя преломления образуют слои. Рассмотрим самый простой случай, когда показатель преломления среды изменяется только в одном направлении.

Пусть показатель преломления изменяется снизу вверх. Мысленно разобьём среду на тонкие горизонтальные слои. Луч света меняет своё направление от слоя к слою.

Кроме способа получения слоисто-неоднородной среды, описанной в последнем опыте, можно использовать способ, основанный на явлении диффузии. Готовится насыщенный раствор соли (350 г соли на 1 л воды) в одном сосуде и чистая отстоявшаяся вода в другом. Обе жидкости подкрашиваются хвойным концентратом, фильтруются.

Раствор соли через воронку и шланг осторожно вливается в воду. Граница раздела между ними сначала довольно резкая. Об этом свидетельствует полное отражение луча света от неё. Через некоторое время граница «размазывается», и световой пучок распространяется криволинейно.

В нижней части аквариума находится раствор поваренной соли, имеющий большую оптическую плотность, чем расположенная над ним вода. Показатель преломления убывает непрерывно вдоль оси y. Т.к. n=c/ v , скорость распространения света в верхних слоях жидкости больше, чем в нижних. Плоская волновая поверхность внутри жидкости будет
Рис. 5 поворачиваться, занимая последовательно положения 1, 2, 3, 4, 5 и т.д. Вверху свет будет распространяться быстрее, чем внизу.
Убедительнее для наблюдения искривления луча в оптически неоднородной среде проходит опыт с нагреваемым оргстеклом. Полуцилиндрическая пластина из оргстекла устанавливается на электрическую плитку, которая разогревается примерно до 100°С. Постепенно эффект полного отражения луча на границе стекло-воздух переходит в плавное его искривление. Причина – изменение оптической плотности оргстекла из-за изменения его температуры.

Искривление луча в оргстекле.

Распространение света в неравномерно нагретом оргстекле

Цель. Наблюдение искривления светового луча в оргстекле при нагревании.

Приборы и материалы: полуцилиндрическая пластина из оргстекла, электрическая плитка, источник света с лампой на 12 В, снабжённый экраном со щелью шириной 2 мм (из комплекта шайбы Гартля).

Ход опыта. 1. Установить пластину из оргстекла на холодную электрическую плитку.

2. Включить плитку в сеть.

3. Направить под небольшим углом к границе стекло-воздух луч света.

4. Наблюдать замену полного отражения луча в его изгибание.

Искривление световых лучей при прохождении света через атмосферу называется рефракцией света в атмосфере. Астрономической рефракции подвергаются лучи, приходящие к земному наблюдателю от Солнца, Луны или звёзд. При объяснении этих явлений надо учитывать, что показатель преломления атмосферы немного больше единицы и то, что он изменяется от точки к точке соответственно изменению плотности воздуха.

Если представить атмосферу как набор оптически однородных горизонтальных слоёв одинаковой толщины, у которых показатель преломления скачком меняется от одного слоя к другому, постепенно увеличиваясь в направлении от верхних слоёв к нижним, то траектория луча, приходящего от небесного объекта к наблюдателю будет ломаной линией (Рис. 3, а). В действительности плотность атмосферы, а значит, и её показатель преломления изменяются с высотой не скачками, а непрерывно. Потому траектория светового луча представляет собой кривую линию (Рис. 6, б). Вследствие искривления лучей наблюдатель может видеть объект не в том направлении, которое соответствует действительности. В отсутствие рефракции объект был бы виден под углом α (действительное зенитное расстояние объекта). Рефракция же приводит к тому, что объект виден под углом γ. γ

Своеобразие солнечных закатов

Любуясь закатом Солнца, мы видим, как нижний край света коснулся линии горизонта, мы обычно не осознаём, что в действительности в данный момент этот край света уже находится на 35´ ниже линии горизонта. Верхний край солнечного диска приподнимается рефракцией слабее – только на 29´. Поэтому заходящее Солнце кажется немного сплюснутым по вертикали.

На показатель преломления воздуха влияет, кроме математического изменения плотности воздуха с высотой, также конвекционные потоки, ветер, степень влажности, температуры.

Особенности прогревания атмосферы в нижних слоях над различными участками земной поверхности приводят к тому, что нам иногда кажется Солнце заходящим не за линию горизонта, а за некоторую невидимую линию, находящуюся над горизонтом. При этом облачность отсутствует.

Если в это время подняться на вершину холма или верхний этаж дома, то можно наблюдать ещё более странную картину: Солнце заходит за линию горизонта, но при этом диск оказывается как бы перерезанным горизонтальной «слепой полосой».

Такая картина наблюдается, если воздух около самой Земли оказывается холодным, а выше располагается слой тёплого воздуха. Переход от нижнего холодного слоя к верхнему тёплому может приводить к резкому спаду показателя преломления. Если предположить, что спад происходит скачком, ход лучей при переходе через границу между тёплым и холодным воздухом можно иллюстрировать рисунком 9.

В точке О находится наблюдатель. h 1 – высота холодного слоя воздуха.

. Рассмотрим Δ О 1 ОС. По теореме синусов: ;

Учтём, что О 1 О=R, O 1 C=R+h 1 . Тогда => sin α 2 =sin или . Отсюда следует, что по мере увеличения γ от 0° до 90°, угол α2 возрастает, достигая максимального значении я при γ=90°(sin 90°=1).

При α 2 =α 0 (предельному углу) луч, идущий из тёплого слоя воздуха, совпадёт с касательной к границе с холодным слоем. К наблюдателю не будут попадать лучи, которые войдут в холодный слой в точках, лежащих ниже точки В. Это объясняет явление, представленное на рисунке 8. Ширину «слепой полосы» определяет угол β. Если же человек поднимается на холм, (точка О и линия горизонта приподняты), то он может увидеть часть диска ниже «слепой полосы», которую теперь определяет угол 2β.

Возникновение «слепой полосы»

Рисунок «слепой полосы»

Не менее интересна земная рефракция света, когда происходит искривление лучей, идущих к наблюдателю от объектов, расположенных на Земле. При этом происходит впечатляющее явление, получившее название миража. Самую простую форму миража часто удаётся наблюдать летом автомобилистам, едущим в жаркий день вдоль длинного и ровного шоссе.

Т.к. дорога сильно нагрета, прилегающий к ней воздух так же нагревается, а его плотность уменьшается. Коэффициент преломления воздуха внизу меньше, чем наверху.

Глаз наблюдателя видит свет, идущий с неба из точки А, но у него создаётся впечатление, что свет идёт из точки В (рис. 11).

Для возникновения верхнего миража (миража дальнего видения) необходимо, чтобы показатель преломления приповерхностного слоя воздуха достаточно быстро уменьшался с высотой, что возможно, когда, например, внизу располагается слой холодного воздуха, а над ним находится слой более тёплого воздуха.

Глаз наблюдателя проецирует лучи в том направлении, по которому они входят в него. Большое количество миражей дальнего видения наблюдается на побережье Средиземного моря. Видимо, в этом повинна пустыня Сахара. Горячие массы воздуха поднимаются над ней, затем уносятся на север и создают благоприятные условия для возникновения миражей. Верхние миражи возникают и в северных странах, когда дуют тёплые южные ветры. Верхние слои атмосферы оказываются нагретыми, а нижние – охлаждёнными из-за наличия больших масс льдов и снега.

Иногда наблюдаются одновременно прямые и обратные изображения предметов.

Моделирование двойного миража

Если за кюветой, в которую налиты раствор соли и вода, на расстоянии 20-30 см от неё наклонно расположить длинную белую спицу или полоску белой бумаги, то при наблюдении через кювету можно увидеть характерный изгиб в изображении спицы. Вблизи границы раздела жидкостей наблюдается два изображения конца спицы: нижнее – перевёрнутое, верхнее – прямое.

Отрезку SM соответствует перевёрнутое изображение S´M´, образованное лучами, идущими ниже границы раздела жидкостей, и прямое S´M´´, образованное лучами, распространяющимися выше границы раздела.

Одновременное появление прямого и перевёрнутого изображений прямой спицы может служить моделированием двойного миража.

Так искривляется прямая бумажная полоска, если наблюдать её через оптически неоднородную среду.

Преломление света охватывает очень широкий круг явлений природы, среди которых мы выделили те, которые смогли наблюдать сами. Особое место среди них занимают миражи. Они описаны в научных и художественных книгах. Некоторые из них имеют имена, о них сложены легенды. Многие миражи, особенно сверхдальние, когда изображение переносится за тысячи километров, являются весьма сложными оптическими явлениями. Для объяснения возникновения «Летучего голландца», «Фата-Моргана», хрономиражей недостаточно рассмотрение только рефракции света в атмосфере. Физический механизм таких явлений значительно сложнее. Объяснения некоторым из них до сих пор не существует. Возможно, что при определённых условиях в атмосфере образуются гигантские воздушные линзы, своеобразные светопроводы, вторичные миражи, т.е. миражи от миражей. Возможно также, что определённую роль в возникновении миражей играет ионосфера, которая может отражать световые волны.

Список использованной литературы

1. С. Толанский. Удивительные свойства света. Москва: Издательство «Мир», 1969.
2. В.В. Майер. Простые опыты по криволинейному распространению света. Москва: Издательство «Наука», 1984.
3. В.В. Майер. Полное отражение света в простых опытах. Москва: Издательство «Наука», 1986.
4. Л.В. Тарасов, А.Н. Тарасова. Беседы о преломлении света. Москва: Издательство «Наука», 1982.
5. В.Л. Булат. Оптические явления в природе. Москва: Издательство «Просвещение», 1974.
6. Ф. Вуд. Искусственные миражи // Журнал «Квант». 1971. № 10.

Формирование и развитие функциональной грамотности в 5 классе. Презентация по теме «Лазерная указка и фонарик».

Развитие и формирование функциональной грамотности в 5 классе.

Просмотр содержимого документа
«Формирование и развитие функциональной грамотности в 5 классе. Презентация по теме «Лазерная указка и фонарик».»

Лазерная указка и фонарик

Денису купили лазерную указку. Пока он не знает, что такое лазер, но зато понимает, что луч лазерной указки совсем не такой, как у обычного фонарика. Однажды в квартире поздним вечером отключили электричество, и мама попросила Дениса посветить на кухне, чтобы она смогла приготовить ужин. Сначала он решил посветить указкой, которая создавала очень яркое световое пятно на стене. Но потом решил, что для этого случая больше подойдёт его фонарик, который был почти такого же размера, как указка.

Световое пятно на стене от луча фонарика (слева) и от луча лазерной указки (справа). Фонарик и указка находятся на одинаковом расстоянии от стены.

Задание 1. Из-за какого главного отличия луча, создаваемого лазерной указкой, от луча, создаваемого фонариком, Денис выбрал фонарик для освещения кухни?

Отметьте ОДИН верный вариант ответа.

1.Луч лазерной указки менее яркий.

2.Луч лазерной указки имеет другой цвет.

3.Луч лазерной указки повредит стену.

4.Луч лазерной указки почти не расширяется.

На рисунках с лазерной указкой обычно изображали, как прямой цветной луч пронизывает пространство. Но Денис никакого луча в воздухе не видел, только световое пятно в том месте, куда падал луч. Денис рассказал об этом другу Жене, и тот показал ему, как увидеть луч. Они напустили немного дыма в затемнённой комнате и включили указку. Вот что они увидели.

Почему луч стал виден?

Отметьте ОДИН верный вариант ответа .

1.Луч стал виден из-за темноты.

2.Луч в дыму стал виден по контрасту с областями без дыма.

3.Луч света стал виден из-за отражения света частичками дыма.

4.Луч стал виден на фоне дыма.

У Жени тоже была лазерная указка, но с красным лучом. И он показал Денису такой опыт. Он добавил в аквариум с водой немного какого-то раствора, чтобы луч стал лучше виден, и направил в аквариум под определённым углом луч указки. «Можешь объяснить, почему у луча такая траектория?» – спросил он после этого у Дениса. Тот подумал и дал своё объяснение.

Задание 3 . Как объяснить ломаную траекторию луча в аквариуме?

Запишите свой ответ.

Денис и Женя ходят на занятия по естествознанию в школе. На одном из занятий учительница стала показывать эксперименты со светом. Она установила фонарик на специальной подставке, а на пути светового луча от фонарика расположила стеклянную призму. Когда в классе потушили свет, то на чёрном экране, расположенном за призмой, ребята увидели разноцветные полосы, как у радуги. Учительница не стала сразу объяснять результаты этого опыта, а предложила самим ребятам сделать выводы.

Разноцветные полосы

на черном экране

Фонарик на подставке

Схематическое изображение опыта, показанного учительницей

Задание 4 . Какие выводы вы бы сделали по результатам опыта, показанного учительницей?

Отметьте ДВА верных варианта ответа .

1.В темноте световое пятно от фонарика всегда покажется разноцветным.

2.Белый цвет состоит из разных цветов.

3.Призма расщепляет белый луч на лучи разных цветов.

4.Призма сама излучает разноцветные лучи под действием луча фонарика.

5.Призма добавляет к белому лучу другие разноцветные лучи.

Денис записал свои выводы, а потом спросил учительницу: «А ведь для образования настоящей радуги в небе тоже нужно что-то вроде призмы?»

Что играет роль призмы при образовании настоящей радуги в небе?

Отметьте ОДИН верный вариант ответа .

Денис с Женей предложили учительнице и ребятам проделать ещё один эксперимент:

вместо фонарика светить на стеклянную призму лазерной указкой с зелёным лучом. «А

что вы хотите узнать в результате своего эксперимента? – спросила учительница. –

Другими словами, какая цель вашего эксперимента?»

Что собирались узнать ребята из своего эксперимента, в котором на призму направляется зелёный луч лазерной указки?

Запишите свой ответ.

Задание 1. Из-за какого главного отличия луча, создаваемого лазерной указкой, от луча, создаваемого фонариком, Денис выбрал фонарик для освещения кухни?

Отметьте ОДИН верный вариант ответа.

1.Луч лазерной указки менее яркий.

2.Луч лазерной указки имеет другой цвет.

3.Луч лазерной указки повредит стену.

4.Луч лазерной указки почти не расширяется.

Почему луч стал виден?

Отметьте ОДИН верный вариант ответа .

1.Луч стал виден из-за темноты.

2.Луч в дыму стал виден по контрасту с областями без дыма.

3.Луч света стал виден из-за отражения света частичками дыма.

4.Луч стал виден на фоне дыма.

Задание 3 . Как объяснить ломаную траекторию луча в аквариуме?

Запишите свой ответ.

2 балла :

Дан ответ, в котором ломаная траектория луча объясняется тем, что лазерный луч отражается от дна и от поверхности воды.

Дан ответ, в котором говорится только, что такая траектория возникает из-за отражения луча.

Задание 4 . Какие выводы вы бы сделали по результатам опыта, показанного учительницей?

Отметьте ДВА верных варианта ответа .

1.В темноте световое пятно от фонарика всегда покажется разноцветным.

2.Белый цвет состоит из разных цветов.

3.Призма расщепляет белый луч на лучи разных цветов.

4.Призма сама излучает разноцветные лучи под действием луча фонарика.

5.Призма добавляет к белому лучу другие разноцветные лучи.

Что играет роль призмы при образовании настоящей радуги в небе?

Отметьте ОДИН верный вариант ответа .

Что собирались узнать ребята из своего эксперимента, в котором на призму направляется зелёный луч лазерной указки?

Запишите свой ответ.

Дан ответ, в котором говорится, что ребята хотели узнать, появятся или не появятся разноцветные полосы (или радуга), если направить на призму зеленый лазерный луч (или луч с одним цветом).

Дан ответ, в котором говорится только, что ребята хотели узнать, что будет, если посветить на призму зеленым (или одноцветным) лучом.

Как объяснить ломаную траекторию луча в аквариуме

Оглавление
Глава 1. Вук Янко, пилот-техник
Глава 2. Полёт
Глава 3. Тенера
Глава 4. Боль и алкоголь
Глава 5. Хомячий корм
Глава 6. Волощук и отель «Мекка»
Глава 7. Сильбато
Глава 8. Итальянский пастушок
Глава 9. Дом с пауком
Глава 10. Поиски Гарсиа и Форбека
Глава 11. Виссер и Пулька
Глава 12. Зелинский
Глава 13. Усиленная бригада следствия
Глава 14. Эстель Гарсиа
Глава 15. Билет к звёздам
Глава 16. Развязка
Глава 17. Танцы у порталов
Глава 18. Эра макаки, эра жаворонка
Эпилог Глава 1. Вук Янко, пилот-техник Бывают дни, когда можно всё. Что бы ты ни сделал, каких бы глупостей не натворил, всё сойдёт с рук, как сходит с рук несмышлёному, встающему на ноги младенцу или, напротив, безнадёжно больному человеку. Вук выпустил в потолок упругую струю дыма, нащупал левой рукой бутылку виски, глотнул. Правой рукой подтянул к себе Милу, смял, пробежался пальцами по влажному женскому телу. Девушка охнула. — Извини, — добродушно повинился Вук. — Я не со зла. Мне полгода ничего тяжелее пульта поднимать не придётся. Хочется почувствовать. Ощутить вес. Сегодня мне можно. — У меня — вес? Я толстая? — Брось, не кокетничай, тебе не идёт, — сказал Вук, вновь прихлебывая «Глен Грант». — Думаешь растрясти меня на комплимент? — Дождёшься от тебя комплиментов, как же! — Мила, выскользнув из железных объятий, встала с кровати, подошла к окну. Её точёная фигурка, перекрывшая в окне солнце, вырисовалась тёмным стройным силуэтом со светящимися краями. Красота. Ничего лишнего. — Ты же робот, Вучо. Титановый андроид. Сделать девушке комплимент — выше твоих сил. — Ладно. Ты тонкая. А теперь включи тридик. — Ну и скотина же ты, Вук. Тридик, тем не менее, щёлкнул, и в воздухе повисла суровая персона в белом форменном кителе. — О! Ник Липполд! — Вук отставил виски, придвинулся к «аквариуму», всю глубину которого занял крепкий человек с подбородком на пол-лица. — Я думал, они завтра прилетят. Ну-ка, что скажешь, дружище? — . на ближайшие горизонты прикладной космонавтики, — с равнодушной важностью изрёк дружище. — Были успешно проведены все запланированные исследования. Изучены территории восточнее хребта Курта Гёделя, подготовлены подробные физические и топографические карты так называемых «далёких» земель. Доставлены несколько тысяч образцов почвы и коренных пород. Законсервированы и привезены для наблюдения четыре эндемик-пакета с экземплярами флоры и фауны. Вук, жадно слушавший невыразительное выступление Липполда, механически заметил, скорее для себя, чем для Милы: — Да какая там флора с фауной. Три стебелька и две козявки. Нет там ничего. Почти пустыня. Мила плюхнулась рядом, цапнула сигарету, свисавшую из вукова уголка губ, затянулась. — Это ерунда, — заявила она, — главное — есть вода и атмосфера, а живность сами разведём. Не парься. — Разведём? — хмыкнул Вук. — До разведения ещё далеко: кислорода маловато, сила тяжести больше земной, и, вообще, ни хрена не известно. Полетали над маленьким пятачком, а что там за горами — кто знает. Вдруг там такие зябы живут, что мама не горюй! — Привезёшь мне скальп зябы, — хищно рассмеялась подруга. — Ага. Как бы мой скальп не подарили кому-нибудь. Вот чёрт! Почему они все, как возвращаются, несут какую-то чушь? Неужели ничего нет интересного? — закипятился вдруг Вук. — Это же космос! Новая планета! Новые формы жизни! Новые условия! Ники, брат, неужели нельзя рассказать, как трудно ходить, потому что вес становится больше? Или как кружится солнце — два раза за сутки меняет направление? Или про ионные ветра, которые вышибают технику? Да мало ли чего такого, что все откроют рот, да так, что не оторвать будет от тридиков? Кто же написал ему этот скучный текст? Ей богу, от него только спать хочется. Никто ж ничего не запомнит из этой тягомотины. Да что там? Планета Тенера? Где это? В созвездии Персей, туманности Калифорния? Да чё-т вроде слышал, а чё. Жизнь есть. И чё. Тьфу! Будь я пацаном, ни за что бы не захотел пойти в космонавты после таких речей. — Будь ты пацаном, я бы ни за что не предложила тебе это, — Мила разжала ладошку прямо перед носом Вука. — Что это? «Неугомончик»? Мне уже хватит. — Вук, взглянув на таблетки, помотал головой. Новый глоток виски разлился по телу медовой волной. — Обижаешь. «Диффузия». Молодой человек несколько озадаченно взглянул на искусительницу. — Давай, сегодня можно! — подбодрила та. — Вдруг и вправду, вернёшься без скальпа. Так хотя бы не обидно будет, что не попробовал. — А ты? Уже пробовала? — Нет, ни разу. Берегла на сегодня. Одна не хочу и ни с кем не хочу. Только с тобой. Ради этого даже твоё пойло терплю. Вук, поперхнувшись, уставился на тридик. Подумал, что к таким признаниям не был готов. У Милы было тяжёлое детство, отец-алкоголик, забитая мать, скончавшаяся, когда дочери не было и четырнадцати, приют и всё такое. Ему, заласканному единственному отпрыску обеспеченных интеллигентов — физика и геолога, невозможно было представить то, что испытала Мила. Алкоголь она ненавидела. — . но ни сложные условия, ни вынужденное одиночество, ни тяжелейшая ответственность не сломили наш крохотный коллектив. Земля доверила нам совершить очередной шаг вперёд, вывела на позиции авангарда науки, делегировала нашей скромной сплочённой команде все надежды и чаянья человечества. Мы сделали всё, что могли, всё, что было в наших силах. Мы выражаем огромную благодарность всем, кто верил в нас, в наше возвращение. — кисло бубнил Липполд, и речь его никак не могла отвлечь от соблазна «диффузии». О «диффузии» болтали разное: от «я видел Бога» до «заглянувшему в бездну нет места на Земле». Последнее не пугало, ибо ровно через три дня Вук Янко, старший пилот и руководитель научно-исследовательской экспедиции на планету Ledoux 968 Cc (краткое бытовое наименование — Тенера), на год покидал Землю. Год — приличный срок: бездна либо затянется, либо сожрёт. Одно Вук знал определённо — «диффузия» стоит дорого. Человек, предлагающий её, готов для тебя на многое, или. Или прощается с тобой навсегда. А, может, всё сразу. — Давай, — кивнул старший пилот, покосившись на сигарету, докуриваемую бесстыже-голой девушкой, и наполовину опустошённую бутылку «Глен Гранта». — Гулять так гулять. Чем запивать? — Ничем. Просто положи под язык. Они выключили тридик, поставили что-то индийское, с ситаром и флейтой, легли рядом, взявшись за руки, и начали медленно прорастать друг в друге. Несколько минут, пока наркотик не начал действовать, Вук размышлял о чувствах к Миле и к стервецу Нику Липполду. Мила звучала флейтой — нежно и воздушно, взмывала птичкой к небесам, порхала, касаясь крылышками небритой дождевой морды облака. Мастер-пилот первого класса (по международной классификации) Липполд нудно бормотал ситарными струнами в простейшем, дворового пошиба переборе. Будто за год полёта из мужественного романтичного капитана превратился вдруг в сморщенного гопника с траченным запасом интеллекта. Что странно. Освоение Тенеры началось четыре года назад — семь экспедиций, четырнадцать космонавтов. Вук Янко, пилот-техник, и Сергей Тимофеев, пилот-естественник, — восьмая пробная партия тенерийцев. После неё планету определят к колонизации или к консервации — как решит объединённый совет Международной Концессии по освоению дальнего космоса. Из десятка разведанных жизнепригодных планет активно заселялись лишь две — Амикайя и Мола. Мола — настоящий курорт с ласковыми тёплыми морями и обильной живностью. Амикайя — холодная, капризная и суровая, с ледяными морями и небогатым перечнем эндемиков. Что творится на Тенере, официально пока не объявлялось. Вук наводил статистику — у пилотов, массово атаковавших дальний космос, судьбы складывались обычно: кто-то процветал, кто-то прозябал, кто-то чах и болел, а кто-то жил, наслаждаясь молодостью и здоровьем. Но не тенерийцы. Вернее, ничего особенного, за исключением того, что шестерых из четырнадцати не было уже в живых. Вук ощутил, как стал мягким, текучим, как его ноги и руки, обратившись в струйки, принялись за омовение самых нежных частей Милы — губ, сосков, лона. Соприкасаясь с ними, Вук волшебным образом начинал чувствовать то, что должна была чувствовать Мила, и эти чувства, непривычные, острые сразу в нескольких местах, ошарашили его. Сопротивляясь женским переживаниям, он усилием воли заставил себя перечислить всех пилотов-тенерийцев в хронологическом порядке: Игорь Черезов и Алесь Кудря (утонул в Таиланде во время отпуска), Рейнгольд Форбек (выпал с семидесятого этажа) и Даан Виссер, Джекоб Горовиц (разбился в автокатастрофе) и Юрий Горохов, Самир Галиль (погиб от укуса гюрзы) и Ко Сенг, Павел Зелинский и Марк Школьник, Себастьян Клотье (убит в драке) и Энди Гарсиа (скончался от рака печени), Ник Липполд и Филипп Ермишин. Команда смертников, как назвали их на каком-то канале в тридивидении. Вук с определением был не согласен: собственно на Тенере никто из космонавтов не пострадал. Янко не был суеверен, к полёту он готовился с чистым сердцем. От мыслей о коллегах у Вука сдавило голову и непреодолимо захотелось выпить. — Эй, лапа, а пить можно? — А кто его знает? — с трудом произнесла Мила. Её понесло быстрее, чем Вука. — Ну ты даёшь. Как прикольно у вас, мужчин, это происходит. Вук решил, что можно, и решение подкрепил добрым глотком алкоголя. Слова Милы его удивили — что же такого прикольного она вдруг заметила? — но затем понял: точно так же, как его самого наполняли невиданные переживания женского тела, Мила бултыхалась в мужских переживаниях. И — поверх всего — в своих собственных, усиленных во сто крат. Потому что сам Вук неожиданно раздулся до размеров Вселенной, выстроенной взмахом творца не из газа и тёмных материй, а из бешеного, почти материального желания. При этом все светила одновременно — белые карлики и красные гиганты — непостижимо сконцентрировались в одной единственной точке первовзрыва, будучи пока лишь в потенциале, в проекте мирового извержения. Вуку страстно, нестерпимо жаждалось распахнуть время и обратить сконцентрированный потенциал в нечто вещественное, излив его в столь же жаждущее эфирное поле, готовое принять в себе новую физику универсума. Он бурно копил энергию, изнывая от вожделения и еле сдерживая себя от грубых животных порывов смять нежный эфир, скомкать, разодрать и сожрать, но одновременно с этим испытывал тянущую, на грани боли, истому, распределённую сразу по всему полотну эфира. Истома была ему внове. Она словно нагружала обертонами и переливами призывную примитивную песню охотничьего рога, по очереди вытряхивала тонкой вибрацией из организма ненужные органы — почки, уши, мениски, бронхи — пока от Вука не осталось ничего, что могло бы помешать выпалить в космос, в бесплодный вакуум, мощный заряд звёздных систем, планет, их спутников, чёрных дыр, пульсаров, туманностей и отважных тенерийских капитанов, отчего-то не приживающихся на старушке-Земле. Старший пилот восьмой научно-исследовательской экспедиции Персея выплыл, покрытый испариной, из пятиэтажного дурмана (сигарета, виски, Мила, «диффузия» и мысли о команде смертников). Он хотел было сообщить девушке что-то банальное, типа «потрясающе» или «божественно», но подруга опередила его: — Молчи. Я знаю, что ты чувствовал. И ты знаешь — про меня. Её медовые, с рыжиной волосы, размётанные по подушке, напомнили Вуку солнечные протуберанцы. — Я тебя. — начал Вук, но поперхнулся. — Что? — Никогда не забуду. — Он перекатился на бок, привстал, навис над ней: без малого центнер мышц над хрупкой тростинкой. Поцеловав в тонкий нос, потянулся к изголовью кровати и ловким движением выцепил мультилинк. Поводив им над обнажённой Милой, добавил, — Потому что долгими зимними ночами буду разглядывать тебя, дорогуша, и мечтать. Ой, как я буду мечтать! Мила молча, с каменным выражением лица вывинтилась из-под Вука. Сосредоточенно и серьёзно посмотрела ему в глаза, затем оделась и ушла. На пороге вместо прощания и пожелания лёгкой дороги, она повторила: — Ну, и скотина же ты. Когда дверь за ней захлопнулась, Вук обхватил голову и доверительно сообщил сам себе: — Не только скотина, но и дурак. Старший пилот Янко, совершенно справедливо записавшийся в дураки, корил себя не за то, что не высказал, а за то, что раньше времени подал подруге надежду. Он планировал будущее, и будущее виделось ему вместе с Милой, но ни один уважающий себя пилот не откроет свои планы до полёта. Космос непредсказуем. Столбить и межевать территорию в девичьем сердце — обрекать его на муку в случае неудачи. Янко постучал ладонью по лбу — голова отозвалась болезненным гулом — и тоже стал одеваться. Вук Янко, дисциплинированный спортсмен и ответственный специалист, не жаловал ни табака, ни алкоголя. В праздники он едва отпивал глоток сухого вина, а курение полностью исключал из строго распорядка жизни. Но старая и непререкаемая традиция повелевала пуститься во все тяжкие за три дня до старта. Отчасти за тем, чтобы не жалеть о неиспытанном, но в большей степени — чтобы подзарядить эмоции и память перед полугодовым стерильным пребыванием в ограниченном пространстве межпланетной станции. Сегодня Вук проблюётся, завтра отмучается похмельем, послезавтра выспится и отдохнёт, после чего свеженьким огурцом усядется перед командной панелью корабля. Согласно традиции, пилот, морщась и страдая, бросился в сортир и избавился от непривычных субстанций. Вычистив зубы и слопав апельсин, Вук погрузился в Сеть, чтобы в очередной раз убедить свой недоверчивый мозг, что нет ничего странного в массовом море бывших тенерийцев. Он был спокоен и абсолютно уверен в случайности выпавших карт на зелёном сукне жизни, однако какая-то тонкая струнка в его душе, жалобно колеблясь, вынуждала раз за разом просматривать биографии тенерийских пилотов. Пискнул фридж: вечерний кусок сёмги отправился в жаровню. Вуку нравилось питаться по старинке. Нравилось обнаруживать утром в фридже свежее мясо и овощи, нравилось слушать, как по часам фридж отправляет продукты на готовку, нравилось наблюдать, как шкворчит отбивная или булькает каша, нравилось вонзать зубы в стейк и рассасывать шарик мороженого. Мила посмеивалась над ним, подшучивала над напрасной тратой времени и денег. Сама она ела как все — заказывала универсальные брикеты. Она предпочитала фруктово-молочное направление, а любимыми вкусами были вкусы номер 354, 9078 и 63093. Воспоминания о номере 63093 — вкус ряженки с личи, цвет кремовый с розовыми прожилками, форма овальная — вызвал у Вука новый приступ рвоты. Личи Янко терпеть не мог, но он был рад тошноте и рад головокружению. Будет что вспомнить в течение полугода болтанки в тесной камере. Отрицательные эмоции и гадкие чувства живут в памяти дольше, цепляются, как репей, и не дают сойти с ума. Столовая наполнилась запахом жареной рыбы. Вук специально отключал на несколько минут вентиляцию, чтобы разнести уютные ароматы. Левой рукой он потянулся за вилкой, а правой к сетевому «аквариуму». «Гюрза, — прочёл Янко, отправляя в рот тающий кусочек лосося и просматривая объёмную сценку из жизни пустынного гада, — представитель семейства гадюковых, длина тела до двух метров, вес до трёх килограммов. Окраска серая с бурыми пятнами. Одна из самых опасных змей для животных и человека. Яд гюрзы обладает сильнейшим гемолитическим действием; попадая в кровь, разрушает эритроциты. Свёртываемость крови резко увеличивается, возникают многочисленные внутренние кровоизлияния, а также закупорка сосудов. При отсутствии своевременно оказанной помощи, укушенный умирает за два-три часа». — Глупости какие, — задумчиво проговорил Вук. — Галиль — опытный разведчик, врач, доктор психологии. Положим, тематика его трудов далека от пресмыкающихся, но он — космический пионер, исследователь, он не мог отправиться в пустыню налегке — без простейшей аптечки и, главное, — без связи. Отправиться без связи было труднее, чем со связью. Без связи — значит без одежды и вещей, босым и нагим. Любой предмет с аларм-чипом, а чипы были практически на всех вещах, непрерывно мониторился в аларм-пространствах. Будь у Галиля хотя бы тапок, он сумел бы подать сигнал опасности — аларм-инструкции полагались к каждому предмету быта. Несколько вариантов объяснения, конечно, Вук тут же придумал — самоубийство, убийство, пьяная случайность — но ни один из них навскидку не соответствовал действительности. Самир планировал свадьбу (Вук с любопытством потаращился на холограммы с его помолвки, покрутил их так и сяк, разглядывая аппетитную грудь будущей невесты, решил, что от такого бюста смерти не ищут) — самоубийство было маловероятно. Самир столь был зависим от женских чар, особенно если источник вдохновения видом походил на белокурого ангела, что покуда эту планету наполняли сонмы златокудрых прелестниц, он был бы не в силах променять их на вечное забвение. Будущая супруга Самира, кстати, несмотря на явную семитскую внешность, имела ясные голубые глаза и русые волосы. Отголоски завоеваний Александра Македонского? Причин убивать Галиля Вук также не находил: да, богат, особенно после задания на Тенере, но не запредельно, бизнесом не занимался, ничьи дорожек не пересекал и, вообще, был крайне спокойным человеком, чьи интересы составляли исследования психологической совместимости пар и фрустраций на фоне длительного отрыва от Земли. Излишнее возлияние? В одиночестве, жарким днём в пустыне? Не смешите — Галиль космонавт, а не поэт. И, потом, ислам не приветствует алкоголь. Галиль не был верующим, но погиб в арабской стране, где с выпивкой дела обстояли не слишком хорошо. «Самир Галиль был найден мёртвым в тридцати километрах от города Гуэльмим с обширным отёком и следами кровозлияний. Медицинская экспертиза показала, что смерть наступила в результате паралича дыхательного центра, вызванного ядом гюрзы», — прочёл Вук в примитивной плоской статье допотопного образца. Среди нормальных, объёмных сцен о смерти Галиля почему-то ничего не оказалось. В отличие от странного случая с Галилем авария Горовица Вука не удивляла. Джеки он знал лично ещё по байконурской академии полётов. Джеки, невысокий, гибкий, двужильный, всегда был рисковым парнем. Первым бросался на новые тренажёры и первым зарабатывал синяки и шишки. Встревал в разнообразные авантюры: на спор угнал из охраняемого грузового порта лунный тягач; умыкнул при помощи экспериментальной установки по пересборке любимую собачку оскароносной дивы, мечты прыщавых юнцов; взломал домовую систему эко-президента Земли и завалил его фридж отборными стейками из аргентинской говядины, а гардероб — вызывающе роскошными шубами из меха амикайской выдры. Тягач, намотав три витка на орбите, сел в то же место, а собачка в полуобморочном состоянии благополучно нашлась в кошачьем питомнике через два квартала от особняка дивы. Эко-президент планеты же, должность хоть и имел номинальную, но был убежденным вегетарианцем с крайне склочным характером, отчего совет директоров Концессии впоследствии долго колебался — включать ли буйную головушку Горовица в дорогостоящий проект по изучению Тенеры. В конце концов, эко-президента кое-как успокоили, а Горовица внесли в состав третьей экспедиции в созвездие Персея. Джекоб был механиком от бога, ничьей кандидатуры на должность пилота-техника в тот момент лучше найти не смогли — Сенг и Зелинский ещё учились, а Клотье с Липполдом, безусловно, не обладали столь ярким талантом. Впрочем, пригодились и они — желающих слетать на Тенеру было не слишком много. Люди до сих пор опасаются пересборки. Это вам не в туннель нырнуть. Свой последний полёт Джеки совершил в Центральных Аппенинах. В пропасть. На скорости 185 километров в час на узком серпантине. Юрка Горохов, его напарник и больше, чем брат, прибыл на место падения первым. Говорят, рыдал, как ребёнок, когда Джеки извлекали из покорёженной гоночной жестянки. Юрка взял на память рулевое колесо в кожаной оплётке — винтажное, под старину. С другими тенерийцами Вук не особо общался, будучи близок лишь с двумя Горошками. Рыба впрок не пошла. Выстрадав её из желудка, Янко запретил себе думать о плохом. Он улёгся в тубус реставратора, включил заново ситары с флейтами. Невидимое поле клеточного восстановления немедля активизировало ремонт побитых хозяином рибосом, митохондрий и мембран, а Вук изо всех сил принялся настраиваться на светлое и оптимистичное. Потому что само по себе поле восстановления ничего поделать не может, нужен подпитывающий энергией базис. Реставратор приносил пользу едва ли десятку процентов людей. Осознанно вызывать в себе радость могли немногие. Но и среди записных оптимистов клеточное восстановление не всегда протекало успешно, так как требовало ясного представления о том, что, собственно, надо чинить. Выходил странный казус, ибо ликование и упоение в обычной жизни мало сочетались с чёткой сосредоточенной проницательностью. — Я счастливчик, — гордо пробормотал Вук, ощутив, как ему одновременно удаётся и вызывать в себе эйфорию, и направлять ремонтные бригады в закоулки усталого организма. Он представлял обнажённую Милу у окна, её пушистые волосы с просвечивающим сквозь них солнцем и тонкие сведённые лопатки. И опять под переливы восточной музыки начинал ловить в своём теле неведомую ранее истому, жаркое томление и покалывание в груди и бёдрах. «Это Мила! — озарило его. — Это её истома!». Удивлённый, он выпрыгнул из реставратора и бросился к зеркалу — он ли это? Или же «диффузия» превратила его в женщину? Не увеличилась ли у него некоторые железы и не округлились ли формы? В амальгаме отразилось ровно то, что Вук привык наблюдать без малого тридцать лет. Густая упрямая щётка тёмно-русых волос, грубоватые скулы, серо-голубые, глубоко посаженные глаза, крепкие плечи, мускулисто-сбитая фигура. Нормальный мужик. Вук облегчённо выдохнул. Прежде чем снова отправиться в реставратор, он выбросил пачку сигарет и недопитую бутылку виски. Но до того, как сработал утилизатор, выцепил виски обратно. Бутыль он сунул в шкафчик к холограммам немногочисленных родственников — отца, матери, бабушки.
К оглавлению Глава 2. Полёт До разборки было три месяца лёту. Демонтируемый комплекс «Симург», небольшой корабль с двумя членами экипажа и горсткой живности — хомяк, ящерка, стайка золотых рыбок, несколько миниатюрных грядок под колпаком — стартовал без особой помпы и, кажется, даже без представителей прессы. Традиционный взмах белым шёлковым платком совершила дочка Тимофеева, смышлёная девчушка с бойким взглядом и вертлявой крепенькой фигуркой. — Сколько ей? — спросил Вук, когда зажужжал привод шлюза. — Пять, — ответил Сергей. — Ни чего себе! Когда только успел? — Зачем зря время терять? — пожал плечами второй пилот. — Мы хотим много детей. А их ещё вырастить надо. Янко покосился на напарника. Тимофеев, плотный, коренастый, с короткой шеей и круглой белобрысой головой производил впечатление домовитого рассудительного фермера из самой дремучей финской глубинки. Перед тем, как изречь что-либо, он забавно морщил веснушчатый лоб, словно мысленно прокручивал заготовку фразы. Выглядел он форменным тугодумом, но Вук знал, что реакция коллеги быстра, а ум холоден. Это имело своё объяснение: флегматичному Сергею эмоции не мешали принимать решение, и решение, как правило, было наилучшим. Интересно, каковым было его исполнение тенерийского ритуала под названием «Можно всё»? — Я два дня назад напился, как свинья, — сообщил Вук. — И наркотой задвинулся. Потом за день все ресурсы реставратора извёл. Тимофеев хрюкнул. Неопределённый звук мог означать всё что угодно, только не порицание. Будучи непробиваемым фаталистом, Сергей никогда никого не порицал, считая, что если человек творит фигню, то эта фигня зачем-то прописана Господом в виде рецепта именно для этого человека. — А ты? — продолжил первый пилот. — Ты-то развлёкся? — Да. В чём-чём, а в излишней словоохотливости коллегу упрекнуть было невозможно. Вук тоже не любил пустую болтовню, но лаконичность Тимофеева ему показалась чрезмерной. — Каким же образом? Особо прочувственное чтение вслух евангелия? Или две чашки ромашкового чая вместо одной? — Мы с супругой ходили на свинг-вечеринку. — Сопло мне в ухо! — Вук онемел. — Неужто? И как оно? В присутствии жены с чужой киской? — Не знаю. Мы только смотрели. Приглядывались. — Приглядывались к чему? — Стоит ли этим заниматься? — И что решили? — Решили, что это скучно. Вук присвистнул: — Скучно! Эх, а я бы покувыркался! Да только Мила. И это всё? — Нет. — Всё-таки ромашковый чай. — Нет. Мы отправили дочку к моим родителям и провели вечер вдвоём. Вук хотел было съехидничать, но автоматический подсказчик пропел где-то в ухе, что двигатели готовы. Тимофеев лег в капсулу первым. Вук немного поколебался, стоит ли укладываться в катапультируемый отсек или лучше остаться в кресле пилота, потом последовал примеру коллеги. Инструкция не запрещала стартовать сидя, но не гарантировала мягкой посадки в случае возникновения чрезвычайной ситуации. Капсула, она же спальное место в длительном перелёте, вроде как была надёжнее. Проверить этот факт, к счастью, никому не довелось — ни одна авария с демонтируемыми комплексами класса «Миф» до сих пор не регистрировалась. Вук лёг, хотя предпочёл бы пережить момент старта сидя, чтобы до последнего ощущать естественную гравитацию, когда голова выше ног. Однако благоразумно решил не противопоставлять себя более исполнительному товарищу. По враз окаменевшим внутренностям Янко понял, что «Симург» оторвался от Земли и начал набирать скорость. Перегрузка Вуку была не страшна, хотя и неприятна — он был модифицирован ещё в детстве, спасибо родителям, не поскупились на операцию. Пилот попытался вчувствоваться в забетонированность сосудов и окаменелость сердца, попытался уловить выбросы энергии из АТФ в мышцах и увеличение давления в глазных яблоках, однако из общего ощущения панциря ничего вычленить не смог. Да и Бог с ним. Этот панцирь значительно облегчал жизнь при экстремальных нагрузках. Можно было летать и без него, отправляются же тысячи праздных туристов на Молу, но модифицированным леталось проще. Все пилоты-разведчики, насколько Вук был осведомлён, носили изменённые гены. Это замечалось и невооружённым взглядом, ибо модификация влияла на внешний вид человека: он становился более крепким и мышечным. Ни одного тонкокостного эльфа среди пилотов Вук припомнить не мог. — Корабль выведен на орбиту искусственного спутника Земли, — бесстрастно объявил подсказчик спустя несколько минут. Вук, отстегнувшись от капсульных креплений, подплыл к иллюминатору и зачарованно проследил, как скрывается в дымке циклона старушка Европа. — Вук, не хулигань, — спокойно предупредил Сергей. Первый пилот развернулся и устремился обратно к лежанке. До отрыва от орбиты и выхода на траекторию основного маршрута оставалось не более пары минут. Втискиваясь в упряжь и фиксируя бесконечные ограничители, Вук с раздражением подумал, что что-то с земной наукой не так. Человечество достигло громадных высот в медицине, биологии, химии, информатике, но безнадёжно упёрлось лбом в физику. Единственным значимым открытием, сделанным за последнюю сотню лет, оставалось обнаружение точек нелокальности или, как именовали их в народе, точки разборки. Но летели к точкам по старинке — на твёрдом топливе до орбиты и солнечных парусах далее. Гипертуннели, на которые воодушевлённо рассчитывали мечтатели позапрошлого века, прорубать так и не научились, а созданных природой и разведанных неподалёку от Земли оказалось не слишком много. Один вёл к Меркурию (девять с половиной минут передвижения), один к Моле (сорок один час двенадцать минут) и пяток к самым захудалым уголкам галактики, два из которых кое-как использовались, кажется, в них добывали что-то редкоземельное, а три оставались законсервированными на всякий пожарный случай. На Амикайю, также как и на Тенеру, также, как и на прочие жизнепригодные образования, попадали через точки разборки. Ближайшая к Земле точка висела на полпути к Марсу — ровно три месяца ковыляния в сторону красной планеты. А затем — после обратной сборки — ещё столько же до Тенеры. — Жаль, что нет туннеля до разборки, — подал голос Вук, справившись с ремнями и замками. — Нам рано иметь туннель, — отозвался тот. — В смысле? — не понял Янко. Тимофеев пояснил: — Человечеству открывают тайны и возможности лишь тогда, когда оно в состоянии воспользоваться ими разумно. — А, ну да. Бомба в руках дикаря и всё такое. Спорить первый пилот не стал. Он знал, что Сергей Тимофеев обладал некоторыми странностями — тот декларировал свои убеждения как научно-христианский креационизм, то бишь, веру в разумное сотворение с допуском естественной эволюции в непринципиальных элементах мироздания. Это не мешало второму пилоту быть высококлассным учёным и неконфликтным человеком, удобным в совместной болтанке внутри ограниченного пространства в течение почти полугода. Поймав фотонный поток, корабль встал на крейсерскую скорость. Янко и Тимофеев облегчённо выдохнули, расхомутались. Вук коротко отрапортовал диспетчерам на Земле о благополучном старте и, кувыркнувшись пару раз в невесомости, поплыл осматривать датчики и приборы. Действие сие было совершенно бесполезным, но инструкция по осмотру, составленная почти сотню лет назад, апеллировала скорее к психологии, нежели к реальным потребностям. Занятий, сложнее наблюдений за аппаратурой и хомяком, в ближайшие три месяца не предвиделось. Завершив формальную техническую ревизию, Вук уселся возле хомячьей клетки — контейнера из огнеупорного радиозащитного прозрачного пластика, сверхпрочные свойства которого гарантировали счастливое возвращение зверька, даже если человеческий экипаж склеил бы ласты. Интересно, подумал Вук, чем была вызвана столь трогательная забота о неразумном создании? — Жив, Аквинский? — спросил он, просовывая руку в шлюз контейнера и поглаживая хомяка по спинке. Тот, опасаясь конкуренции в распределении орешков, быстро затолкал фундук за щеку. Тимофеев тем временем извлёк из личного отсека холограмму дочки и прикрепил снимок над спальной капсулой. Почесав макушку, перевернулся вниз головой и также перевернул фото. — Не-не-не! — воспротивился Вук. — Верх будет там, где у Хомы Аквинского сейчас голова. Аквинский уже так привык. — Когда это он успел привыкнуть? — пробурчал Сергей, но снимок перевесил. Янко довольно улыбнулся. Трюк сработал. Отсылка к потребностям зоопарка для биолога являлась беспроигрышной. Вук покосился на холограмму. Белобрысая девчушка с хитрым личиком прижимала к щеке крыску-капуцина с такой же плутоватой мордочкой. — Хорошенькая. Как зовут? — полюбопытствовал первый пилот, примеряя к себе роль заботливого папаши. Выходило, вроде как, ничего. — Шпулька. — Шпулька Сергеевна?! — поразился Вук. — Почему Сергеевна? — Не твоя, что ли? А так похожа. — Ты о ком? — нахмурился Тимофеев. — О девочке. — А-а-а. Я о крысе подумал. — Профессионал! — похвалил его Янко. — Правильно. Главное — работа. Дети потом. — Дети всегда, — поправил его Тимофеев, — а работа на их фоне. Гравитацию не пора включать? — Давай перед сном. Поэкономим. Сергей, пожав плечами, принялся копаться в информационном хранилище. Согнутой над прибором спиной и тихим бормотаньем себе под нос он дал понять, что сеанс связи с коллегой окончен. Имя дочки он так и не сообщил. Следующие две недели они почти не разговаривали — так, только по делу. Тимофеев, дорвавшись до бесплатной невесомости, увяз в опытах с воздействием искусственной гравитации на суетливого прожорливого Хому Аквинского и меланхоличной крохотной ящерицы по имени Тирекс. Рыбки его не интересовали, поскольку пребывание в воде не слишком отличалось от свободного парения. Вук, пользуясь бесконечным свободным временем, решился наконец-то осилить не менее бесконечный ряд формул, обосновывающих эффект сборки-разборки. Лекции по теории нелокальности он мучил несколько дней, пока не дошёл до абстрактного описания, на которого даже не хватило математического аппарата. Янко оторвался, произвёл ряд замеров забортной среды, помечтал над холограммой с обнажённой Милой, снова обнаруживая отголоски воздействия «диффузии» — у него сладко заныло в груди, где-то внутри молочных желёз, и Вук вновь поразился ширине женского ощущения. В том, что это женские чувства, он не сомневался. — У тебя пульс повышен, — встревоженно сказал Тимофеев после вечернего профилактического осмотра. Пульс покоя — семьдесят один. Многовато. Было пятьдесят семь. Сергей приписал это перетренированности, отменив на три дня беговую дорожку, а Вук не стал делиться с ним истинной причиной. Пульс был не его, пульс был Милы, но врачу незачем было знать об этом. Холограмму голой подруги первый пилот спрятал от греха подальше, а затем для успокоения пульса и Тимофеева вернулся к нелокальности. Пункт разборки, находящйся примерно в 29 миллионах километрах от Земли, был не единственной разведанной точкой Клаузера, как формально именовали область нелокальности. По слухам, пунктов разборки было около десятка, но официально признавались только четыре. Точка Клаузера транслировала произвольный объект в другую такую же точку при условии, что вместе с объектом в неё поступала информационная матрица, описывающая текущее состояние объекта. Матрицу получал ДНК-приёмник, запоминая её в полевых структурах, природа которых до сих пор оставалась неясной. Спонтанное проявление данных структур человечество наблюдало издревле: так мать порой чувствовала болезнь ребёнка, находящегося по ту сторону океана, или же братья-близнецы, разлучённые в детстве, умирали вдруг одномоментно от одной и той же болезни. ДНК-кодировка, не имеющая зримо-материального носителя, не поражалась информационными шумами и безотказно расшифровывалась при помощи любого живого существа, служащего, по сути, адаптером между генной записью и электронным устройством. Но самое удивительное, к чему Янко так и не смог привыкнуть в плане переживания чуда, — это независимость поля от физического базиса. Матрица, однажды снятая ДНК-приёмником, обретала собственную жизнь, даже если он затем разрушался. Но! Но о матрице, вернее о её наличии, должен был знать наблюдающий. Знание о снятой информации немедленно материализовывало саму информацию. Классический эффект наблюдателя в чистом виде. На заре исследований ДНК-кодировки предполагали, что матрицу снимает сам экспериментатор, однако после блестящих опытов по передаче экспериментатором информации о проводимом опыте постороннему человеку за сотни миль от лаборатории, а, впоследствии, и дрессированным животным, реагировавшим на фразу «Матрица снята», официальная наука признала, что ДНК-запись существует как бы сама по себе, а обладатель дезоксирибонуклеиновой кислоты — всего лишь якорёк, цепляющий эту запись. Вук перелистнул страничку и нахмурился. В расширенном уравнении Белла-Клаузера-Шестаковского его очень смутил корректирующий коэффициент весьма странной размерности. Смысла коэффициента, как ни силился, Вук не нашёл. От досады на свою непонятливость Янко протопал в камбуз — была включена искусственная гравитация — и заглотил брикет со вкусом 12, он же шоколад с марципаном. — Запей зелёным чаем, — не поднимая головы от грядок с укропом, посоветовал Сергей. — Желчный пузырь тебе скажет спасибо. — Чур меня! — с ужасом возопил Вук, представив, как с ним разговаривают его же органы. Желчный пузырь при этом Вуку почему-то представился ворчливым вредным старикашкой. Обоснования нелокальности Янко временно отложил. В конце концов, какая разница, знаешь ты причины физических явлений или нет? От первого пилота в экспедиции требуется иное, а отчего в точках Клаузера объект можно разобрать на кванты и по сопровождающей матрице собрать обратно в тысячах парсеков от места разборки, пусть объясняют учёные. — Не мучайся, — снова подал голос Тимофеев. Спиной, что ли, он смотрит? — Лучше читай концентрическим образом. Я всегда так делаю. — Это как? — Сначала загружаешь в мозг детскую книжицу типа «Отчего кошки серые». Лучше с картинками. Впитываешь. Как впитаешь, загружаешь книжку для подростков «Занимательная генетика кошек». Переварил — загрузи лёгкий научпоп «Сцепка генов на перекрестье хромосом на примере кошек». И только потом приступай к «Перенос ацетил-оснований как фактор блокировки половых гамет представителей семейства кошачьих». — Где ж мне найти уравнения Белла-Клаузера в изложении для дошкольников? — удивился Янко. — Но за идею спасибо. Отобедав и выполнив ежедневный ритуал по осмотру приборов, он вышел в Сеть, пока ещё расстояние позволяло. В голове у Вук зудели две занозы: не имеющий видимого физического смысла коэффициент в уравнении нелокальности и странный вал смертей среди тенерийцев. Коэффициент пилот затолкал в подкорку — пусть покрутится, обрастёт мясцом неосознанных мыслей, а судьбы коллег по предыдущим экспедициям он принялся изучать по обрывочным фразам с форумов. Ловить информацию в официальных сообщениях и специально писанных копирайтерами-пустобрёхами статьях смысла не имело. Алесь Кудря, прекрасный пловец и профессиональный дайвер, по общепринятой версии утонул во время погружения у берегов курортного тайского местечка Краби. Однако из разгоревшейся дискуссии на узкопрофильном форуме судмедэкспертов, а также из обсуждения на тайском сообществе дауншифтеров, Янко вынес, что истинной, хоть и косвенной, причиной гибели являлась кессонная болезнь. Алесь слишком быстро всплыл. Что-то испугало его? Кто-то помог? Народу, конечно, в рифах всегда полно, но ведь и самому помогающему тоже пришлось бы резко всплывать. Один из бездельников-дауншифтеров написал, что видел, как рядом с катером, с которого погружались дайверы, болтался рыбацкий ботик, а также две длинноносые лодки. Рыболовы на ботике чуть ли не ведрами зачерпывали киборыбу, поднятую со дна любителями подводных прогулок, а смуглые парни с лодок продавали экипажу, скучающему на катере, лимонад и снеки. По международным правилам территория дайвинга должна была быть свободной от плавательных средств, однако во всех странах мира на лодчонки, парящие на магнитной подушке, водная инспекция смотрела сквозь пальцы. Есть киборыбу, искусственно созданную полторы сотни лет назад для очистки океана от пластикового мусора, а затем успешно мутировавшую в донных мусорщиков, основная масса прибрежных народов побаивалась. Но не тайцы с вьетнамцами. По их мнению, санитары дна таскали на полимерных хребтах килограмм деликатесного мяса. И вот что удивительно. Как гидрокостюм Алеся мог позволить резко всплыть? Даже простые пляжные шлёпанцы подключены к аларм-пространству, а уж такой сложный прибор, как костюм — тем более. Конечно, оставалась вероятность, что Кудря погасил мониторинг опасности — так иногда делают пижоны, ратующие за возврат к естественной жизни — но применительно к пилоту-испытателю Вук ни за что не допустил бы такого соображения. Выходит — погасил. Так же, как и Самир Галиль. Напарник Алеся Игорь Черезов отдыхал в Таиланде в то же время, что и Кудря. Ясное дело, полиция не оставила этот факт без внимания, но железобетонное алиби Игоря не позволило бросить и тени подозрения. Игорь отдыхал на Пхукете с очаровательной незнакомкой на глазах у сотен свидетелей. В час гибели Алеся он давал благотворительный урок ученикам местной школы. Тамошняя газета не без ехидства заметила, что прославленный космонавт был изрядно подшофе, но держался с достоинством. К концу второго месяца полёта Янко захандрил. Мимо него пару раз со звонким лаем пробегали Белка и Стрелка, весело перебирая лапками и молотя хвостами. Вук морщился: явления собак-пионеров обычно случались позже. — Что, Белочка пришла? — участливо поинтересовался Тимофеев, наблюдая, как Вук тянется рукой в пустоту, пытаясь погладить пёсика, видимого одному ему. — А ты не замечаешь собак? — Нет. Давай-ка, я тебе пилюлек пропишу. — Не надо, — попросил первый пилот. — Они такие забавные. Носятся, кувыркаются. У меня в детстве щенок был, похожий на Стрелку. Сергей, проконсультировавшись с Землёй, согласился. Видения собак не мешали дисциплинированно исполнять обязанности. Вук подолгу любовался играми лохматых подруг, но после того, как ладонь его, протянутая к Белке, прошла сквозь шёрстку и поджарые бока и ничего не ощутила, он понял, как сильно сдавлено сердце тоской. — Не кантовать, — предупредил он. — И не пугаться. Вук яростно отмахал пять виртуальных километров на беговой дорожке, установив новый рекорд среди пилотов в условиях искусственной гравитации, а затем выпустил джинна. Рекордер физических состояний, он же на бытовом сленге «джин», к сожалению, записывал только плохое самочувствие. Вроде бы, учёные из Эдинбургского университета объявили о первой записи приятного ощущения, но в широкое производство такой рекордер ещё не поступил. Всё дело в силе чувств. Мерзкие состояния тела имеют более сильные излучения, а потому более просто улавливаются. Даже оргазм — сильнейшее и сладострастнейшее переживание — оказывался не столь ярким, как зубная боль или жажда. Янко нацепил на запястье рекордер, нажал кнопку. На него разом хлынули воспоминания о вечере, когда можно было всё. Но физически из всего насыщенного букета чувств повторить удалось лишь головокружение, усталость и тошноту. Вук рад был и этому. Пробарахтавшись несколько дней в борьбе с памятью о похмелье, вымотавшись и обессилив, Вук выплыл из мнимой абстиненции с никуда не годным словно бы одряхлевшим телом, но с воспарявшим духом. Хандра оказалась безжалостно раздавленной защитными силами организма. — Серёга, вот скажи, ну как тебе удаётся быть таким спокойным, — спросил Вук. — Кто сказал, что я спокойный? — Тимофеев невозмутимо вскапывал грядки и капал подкормку. — Я неспокойный. Ко мне ночью Шпулька приходила. Сыру просила. А где я возьму сыр? — Э-э-э. — Я встал, взял у Аквинского зёрен, предложил Шпульке. — Взяла? — Смеёшься? Это же призрак. От мысли, что он такой не один, Вуку стало легче. Он вернулся к уравнению нелокальности и даже радостно хлопнул себя по лбу — ему показалось, что смысл непокорного коэффициента был найден. В волнении Янко пробежался по стенам — притяжение в целях экономии вырубили, — и вдруг к горлу его подкатил ком. Вук, зажимая рот рукой и еле сдерживая позывы, бросился в гальюн, где и отторг съеденный час назад ужин. — Ничего не понимаю, — растерялся второй пилот, штатный врач экспедиции. — По приборам ты здоров, как бык. Тебя не должно тошнить. — И рекордер я не пользовал, — почесал в затылке сбитый с толку Янко. — Ерунда какая-то. Тимофеев уложил его под капельницу, и рвота после ещё одного приступа прекратилась. За четверть часа до разборки согласно инструкции командир корабля отключил гравитацию и волновые сканеры, скорректировал маршрут автопилота. Потом, следуя всё тем же правилам, устроился в кресле и расслабился. Прямо перед его носом повисла Белка, склонив голову на бок, как обычно это делают собаки, когда обнаруживают что-либо любопытное. — Иди уже отсюда, — вздохнул Вук. Белка испарилась, но вместо неё возник Хиппи — щенок, подаренный Вуку на юбилейные десять лет. Хиппи, шкодливая забияка-болонка мужеского полу, прожила пятнадцать лет и была, как считал Янко, лучшим другом детства. От пристального влюблённого взгляда пёсика Вуку стало не по себе. Видение, болтавшееся перед ним, превосходило тридиграмму и даже холограмму. Пилот щупал воздух, рука просачивалась сквозь щенка, но некоторая плотность ощущалась. Хиппи обретал совершенно немыслимую реальность. — Минутная готовность, — пропел подсказчик и начал обратный отсчёт. Янко улыбнулся — если сборка не удастся, по крайней мере, с ним до конца будет верный Хиппи. Как в древние времена — пёс при рыцаре. И как рыцаря, оглушённого ударом меча по шлему, его вдруг мотнуло, выбило искры из глаз, заставило судорожно вздохнуть и поперхнуться. — Чего-то эти физики не досчитывают, — пробубнил справа Сергей. — По приборам у нас была минутная задержка дыхания. Интересно, почему? Вук приподнялся: — Всё что ли? Он мог и не спрашивать. Он знал, что всё. Ему были знаком удар по шлему — в центре подготовки они не раз отрабатывали пережитые ощущения, смоделированные по записям с рекордеров предыдущих тенерийцев. Вуку стало обидно: гигантский прыжок сквозь пространство — и столь незначительные переживания. Тимофеев ринулся к Аквинскому, чтобы проверить, как тот перенёс сеанс нелокальности, склонился над клеткой и неожиданно громко затрубил: — Мать моя биология! Это что ж такое выходит? Где ж хомяк? Янко, броском нырнувший к подопытной гвардии напарника, остолбенел. В клетке для хомяка, тесно прижавшись друг к другу и нахохлившись, сидели Хиппи и белая крыска-капуцин. — На Шпульку похожа, которая у твоей дочки на снимке. — Это она и есть, — мрачно промолвил Сергей. — Вон у неё зуба одного не хватает. Сломала о клетку полгода назад. А пёс. Чёрт возьми, а что это за пёс? — Это мой щенок, — пояснил Вук, потирая руки от радости. — Из детства. Я, Серёга, кажется, понял уравнение Белла-Клаузера.
К оглавлению Глава 3. Тенера Появление в иллюминаторе «Симурга» огромной рыжей планеты наблюдали четверо: Вук, Сергей, Хиппи и Шпулька. Последние двое — с явным, непритворным интересом. Тенера приближалась, разбухая в размерах, предъявляя картины горных хребтов и пыльных впадин. Рельеф поминутно скрывался под паутиной разметанных циклонов, и если бы не ржавый цвет, создавалась бы иллюзия возвращения на Землю. Размеры Тенеры и Земли практически совпадали: Ledoux 968 Cc имела диаметр 1.3 земного, ускорение свободного падения на поверхности — 1.2. Нехитрые подсчеты показывали, что Тенера была примерно в два раза тяжелее Земли. Обнаруженные вода и кислород внушали оптимизм относительно перспектив освоения, а наличие флоры и нехитрой фауны — полтора десятка полу-грибов, полу-червей — этот оптимизм питало и укрепляло. — Хиппи, место! — строго приказал Вук. Щенок мельтешил у него перед глазами, бестолково тыкаясь то в обшивку, то в мебель, то в хозяина. Место для Хиппи определили в углу между спальной капсулой и стенкой корабля, бросили туда символический коврик, он же свитер первого пилота, привязанный за рукава к креплениям изголовья. Хиппи с восторженным рвением бросился к импровизированной лежанке, но тут же, развернувшись, метнулся обратно к иллюминатору. — При посадке привяжем его к креслу, — сказал Тимофеев, — а пока пусть летает. — Будем садиться, я его к себе в капсулу возьму, — возразил Янко. Тимофеев пожал плечами. Он до сих пор не мог оправиться от шока, вызванного появлением двух лохматых существ. Хиппи по породе был самой примитивной болонкой. Вуку никогда сей факт не нравился. Болонка — что-то визгливое, глупое, с бантиком на загривке. Пёс мальчика должен был быть серьёзной собакой, не какой-нибудь там бабкиной любимицей. Поэтому в первую же минуту, когда отец распахнул куртку, вытащил забавного малыша с бело-серыми кудряшками и сообщил, что это болонка, Вук решительно воспротивился. «Это не болонка, — заявил он, — болонка — девочка. А раз это мальчик, то, значит, болон». «Баллон? — рассмеялась мама. — А что? Похож. Вот какие бочка». Так и прижилось — баллон Хиппи. С тех пор пёсик успел вырасти, отбегать своё, состариться, а затем тихо умереть у Вука на руках. Успел даже подзабыться в хлопотах по продвижению себя в этом мире. И явиться нежданно — в виде безбашенного эксперимента. Пока «Симург» наматывал витки на орбите, пилоты тщательно готовились к посадке. Газо- и почво-анализаторы, щупы, антенны, трансляторы и прочая аппаратура погружалась в переносные контейнеры, расчехлялись челнок-вездеход и челнок-везделёт, стерилизовалась тара для тенерийских эндемиков. Во время всех этих манипуляций крыса Шпулька важно восседала на плече Сергея, прячась порой под воротником, и Тимофеев периодически вдруг словно зависал, осматривая крыску и опустевшую клетку Аквинского. Он рассеянно слушал объяснения товарища о физической сущности нелокальности и о свойствах пространственно-временного континуума, он кивал головой в ответ на пламенную речь о смысле коварного коэффициента в уравнении Белла-Клаузера, но, как видел Вук, шло это мимо его сердца, и возникновение питомца Вука с дочкиным питомцем воспринималось им как чудо. Спустя час после выхода на парящий маршрут, Янко разглядел на поверхности планеты ровные, идеальной формы круги. Внутри кругов ничего не было, и что они очерчивали — понять было невозможно. — Тебе известно о них? — спросил Вук Сергея, стыдясь того, что плохо изучал тенерийскую географию. — Первый раз вижу, — покачал головой Тимофеев. — У меня по естествознанию Тенеры высший балл, не было там такого. Вук готов был поклясться, что он различает колыханье деревьев (травы? фрактальных конструкций природного происхождения?), редкие группки которых мелькали то там, то сям между кругами, потом одёргивал себя и критически хмыкал — с такой-то высоты! Впрочем, солидная доля уверенности в том, что это не иллюзия, прочно обосновалась в его душе. Зрительный эффект увеличительного стекла наблюдался и на земной орбите. Это отмечали даже на заре космонавтики — в конце двадцатого века. Может, всё дело в атмосферной линзе, словно бы приближающей изображение к глазу пилота? Величаво проплыла горная гряда, рассекающая траекторию «Симурга» надвое. Хребет тянулся через весь континент и внезапно обрывался у кромки серого моря. Места за хребтом были уже исследованы. Там стояли маяки, обозначающие оборудованную взлётно-посадочную площадку. И там, в герметично закупоренных цистернах, хранился запас жизни — сжиженный кислород, очищенная вода, продовольствие, топливо. «Симург» нёс на борту свою лепту для общей кладовой — новейшую установку для выработки воздуха и некоторое количество топлива. Восьмой тенерийской экспедиции предстояло разведать территории и определить место для ещё одной, будущей базы — по другую сторону гигантской горной системы, хребта Курта Гёделя. За горами необычные круги пропали. Корабль вновь отдрейфовал к огромной равнине у подножья хребта, но кругов, как ни вытягивали шеи и напрягали глаза, ни Вук, ни Сергей более не видели. Исчезла из поля зрения и качающаяся на ветру растительность, для обзора предлагались лишь картины, неоднократно виденные пилотами при подготовке к полёту, картины, записанные на камеры предыдущими тенерийскими партиями. Командир экипажа проследил, как тает в пене облаков долина кратеров, и отдал приказ на снижение. Автопилот принялся подсчитывать оптимальную кривую посадки, после чего сообщил, что достижение точки отрыва от орбиты спрогнозировано три двадцать пополудни. Земные пополудни, разумеется. Крысу пристроили в бывшую обитель Хомы Аквинского, собаку первый пилот крепко прикрепил к груди самоклеящейся лентой. После посадки щенка стошнило, и робот-мусорщик долго елозил, прибираясь за неженкой. Хиппи деловито его облаивал, пока Вук сам не гавкнул на пёсика. Пробный выход в свет предприняли на следующие земные сутки. Роботы-разведчики вернулись с информацией, не противоречащей ожидаемой: ни сила тяжести, ни газовый состав атмосферы, ни уровень радиации, ни сейсмическая обстановка за полгода, прошедшие после седьмой экспедиции, не изменились. И славно. Ритуал был соблюдён, настала очередь человека. Атмосферу Тенеры наполняли те же вещества, что и на Земле — азот, кислород, углекислый газ. Разница была в пропорциях. Аргон и гелий, присутствующие в привычной среде лишь в виде исчезающе малой доли, на Тенере составляли чуть ли не пять процентов. Почти столько же углекислого газа. Ерунда — лишние десять процентов от нормы, но дышать уже было практически невозможно. Рассказывают, что неугомонный Джеки Горовиц на спор просидел без скафандра целых полчаса, однако Янко этой байке не верил. Бог с ним, с кислородом, в горах люди и меньшим обходятся, но углекислота подобной концентрации непременно вызвала бы газовый ацидоз. Хотя. Поговаривали, что Горовиц был модифицирован не в пример круче прочих — вполне может быть, что и просидел. Чтобы нелепо погибнуть на Земле. Ступив на каменистую, припорошённую чем-то мягким, поверхность, Вук ощутил, как в груди его волной поднимается упоительное чувство. Да, он не первый на этой планете, и ничего нового — пока ничего — его шаги не несут, однако ж мысль о том, что он, представитель человечества, посланный с высокой миссией экспансии жизни во Вселенной, стоит один на один перед суровым ликом Тенеры, возможной земной колонией в будущем, наполнила душу ликованием. Он раскинул руки, словно вбирая в огромное приветственное объятье чужой мир, и запел что-то радостное. А Тимофеев на коленях ползал вокруг кочки и не менее радостно восклицал названия травинок на латыни. Паганель да и только — подумал Вук, когда схлынул восторг. Вук гордился своей начитанностью (порой даже слишком), щеголяя цитатами из древних, почти забытых книг. Интересно, знает ли Сергей, кто такой Паганель? День на Тенере — такой вот казус — тянулся четверть короткого тенерийского года. Эллиптическая орбита, сильно вытянутая, как, впрочем, и у прочих пяти планет светила, разгоняла Тенеру в перигелии и тормозила в апогее. Два этих скучных астрономических факта объясняли совершенно чудесное явление, с которым Янко столкнулся при первом самостоятельном вылете на челноке к меридиану, разграничивающему тёмную и светлую сторону Ledoux 968 Cc. Он мчался над пустынными плато, записывая маршрут и передавая аэросъёмку управляющему центру корабля, разглядывал бурые поля с ковылём — так назвал он искрящееся, волнующееся под ветром растение — и наблюдал, как постепенно воздух густеет в наступающих сумерках. Тёмный меридиан становился всё ближе. Однако у самой кромки тьмы светило вдруг замедлило ход и повернуло вспять, вновь осветив сумрачные земли. Янко посадил челнок и с замиранием сердца уставился на небосклон. Огненный шар, только что чуть не скрывшийся за горизонтом, уверенно возносился ввысь. — Эффект Иисуса Наввина, — сам себе сказал пилот. Эффект не являлся неожиданным, расчеты механики планеты были сделаны давно, ещё при первых, непилотируемых полётах к Тенере, но одно дело — слушать сухие лекции, другое — видеть собственными глазами. Светило, по традиции именуемое для всех обживаемых планет Солнцем, в течение всей вуковой смены двигалось по кругу вверх. Янко успел просканировать приличную территорию, выясняя глубину залегания коренных пород, раскинуть сеть и собрать информацию с датчиков нелокальности и туннельности, измерить уровень организованного шума и уровень крипто-излучения. В какой-то момент Солнце остановилось, а затем покатилось обратно вниз. Вук осознал это не сразу. Тень от антенны, указывающая на далёкие очертания гор, переместилась и царапнула везделёт. По её тонкой полоске, ярко выделившейся на белой обшивке челнока, пилот понял, что светило пошло на попятную. Бросив дела, Вук таращился на диво дивное, из ступора его вывел сигнал Тимофеева. — Ты там как? — спросил Сергей. — Хиппи скулит, потерял тебя. — Точно! Хиппи! — Вук хлопнул себя по ноге. — Как же я забыл? Он закрепил на скале маячок, отмечая точку, с которой в следующий раз начнёт изыскательские работы, и уже собирался пойти к челноку, как неожиданно заметил в почти отвесной стене неровную арку свода над чуть притопленным углублением. Янко хмыкнул — как это не заметил отверстие в скале? Но винить себя за невнимательность не стал, разумно объяснив самому себе, что увеличенное тяготение, вызывавшее неудобные ощущения в теле — шум в ушах, трудности с дыханием и будто одряхлевшие мышцы — стали причиной некоторой неконцентрированности. Вук отдал команду возврата в челнок колёсным жучкам с геофизической аппаратурой, а сам направился к выемке в горе, вернее, к холму. До настоящих гор было далековато, место, выбранное Вуком для первого этапа исследований, находилось в отрогах этих самых гор, тем не менее, скальные выходы и осыпавшаяся, выветренная порода встречались и здесь. Пещерка, куда ступил пилот, оказалась крохотной — два на три метра, не больше — и проходной. На противоположной стороне виднелось отверстие в половину человеческого роста. Вук протиснулся в него и очутился в каменном мешке. Где-то высоко над головой сияло предзакатными лучами солнце. Сняв холограмму забавной причуды природы, колодца в недрах холма, Вук вполз обратно в пещеру. Вполз и остолбенел. У самого выхода восседала жаба, испуганно таращась на человека. Янко окрестил создание жабой, поскольку оно прижималось к земле совершенно по-жабьи: распластавшись и раскинув в стороны четыре конечности. Четыре! Вид жабы подтверждал расчеты биокинематиков, прогнозировавших у тенерийской живности, буде таковая найдётся, именно четыре члена, отвечающих за передвижение в пространстве. Впрочем, ничего удивительного: четыре — минимальное число устойчивости с учётом запаса прочности. Жаба, выгнув бурые коленки, раздувалась и опадала, отчётливо демонстрируя дыхание. Венец окуляров, украшающий её маленькую головку, подобрался, подтянулся в сторону незнакомого существа — в сторону Вука. — Эй, — тихо прошептал человек, лихорадочно прикидывая шансы того, что жаба окажется разумной, — я пришёл к тебе с миром. Жаба чуть отодвинулась. Янко обошёл её кругом и присел на корточки, чтобы лучше разглядеть. Серо-коричневое животное размером чуть больше земного сородича с необычными роговыми кольцами, опоясывающими тело, с десятком прозрачных пузырьков, скорее всего глаз, также кольцом расположенных по ободу головы, четыре двухзвенные конечности, оканчивающихся чем-то вроде липкой и бесформенной ступни. Вместе с роговой кольцевидной щетиной животное пульсировало, изменяясь в размерах. Вук встал, отряхивая затёкшие ноги. Жаба от испуга шарахнулась ему навстречу, и Вук отскочил влево. Жаба также метнулась налево. Янко сделал шаг вправо — жаба прыгнула вправо, впилившись в его скафандр. — Да что ж это такое? — возмутился Вук. — Как это понимать? Атака внеземного разума? Он нагнулся, чтобы потрогать взбалмошное создание, но оно вдруг покраснело и засветилось. Затем вокруг жабы материализовался еле заметный пузырь, который не позволил руке Вука дотянуться до животного. Ладонь будто соскакивала и отбрасывалась. В ногах у животного вдруг высветился красивый кристалл, ранее не замеченный космонавтом. Вук потянулся за ним, привлечённый нежным и таинственным сиянием камня, но снова был отброшен упругой оболочкой. Пилот-разведчик, опомнившись, включил тридизапись, старательно, со всех ракурсов фиксируя таинственного обитателя планеты и его защитную силовую оболочку. Завершив съёмку, поспешил в челнок — делиться с Тимофеевым удивительным открытием. Даже двумя открытиями — жабой и сияющим камнем. Тем самым камнем, о котором упоминалось в перечне работ экспедиции. Этот пункт о сборе и герметичной упаковке «кристаллов прозрачного наполнения с голубым оттенком» в программе полёта оставался для Вука не вполне ясным. Кристаллы надлежало собирать, но с какой целью — подробно не объяснялось. «Для нужд ракетостроения», — так прокомментировал один из управленцев Концессии. Однако в нынешних демонтируемых комплексах подобные вещи нигде не использовались. Наверняка, Концессия готовит новую модель, решил пилот, хотя это было бы странным. Сам кристалл, если верить химическому анализатору, ничего ценного не содержал — тот же кремний с небольшими примесями не самых редких элементов. К середине пути до базы Сергей совсем разволновался. — Хиппи отказался есть, — с тревожной интонацией сообщил он по связи. — Он только из моих рук всегда питался, — сказал Вук. — Оставь. Пару часов поголодает, а там вернусь и накормлю его. Так оно и вышло. Пёс, впавший в восторг при виде любимого хозяина, тут же слопал полпорции человеческого ужина, а затем благополучно описался в шлюзовом отсеке. — А я жабу видел, — произнёс Янко, настраивая мусорщика на уборку собачьих отходов. — Тенера-то — обитаема. Тимофеев, отложив возню с образцами колючек, недоумённо воззрился на первого пилота. — Не шути так жестоко, — обиженно пропыхтел он. — На Тенере нет фауны, кроме Fungus-Vermis Ordinaria. Вук кивком позвал его к проектору, запуская тридиграмму. Дисплей заморгал и начал прокручивать запись. На экране чётко высветился совершенно непрозрачная полусфера, лучившаяся изнутри бледно-матовым светом. Изредка в кадр попадала то нога, то рука Вука, приплясывающего вокруг пузыря, но ничего более рассмотреть не удалось. — Ты хочешь сказать, что этот шар — живой? — Да нет же, — с досадой ответил Янко. — Внутри шара сидело животное. Что-то типа здоровой лягушки. Шар был прозрачный. Не знаю, почему в записи из-за него ничего не видно. Тимофеев, профессионально прищурившись, промолвил, подпустив в голос мягких успокаивающих ноток: — Хорошо, Вук. Это бывает. Не всё записывается, что мы видим. Мало ли, какие тут поля. Ты чай будешь? — Чай? — спросил сбитый с толку пилот. — Чай. Давно хочу чай с чабрецом заварить. Летом на Урале в отпуске были, травки насушили. Обожаю чабрец. А ты? — Не знаю. Не пробовал. — И отлично. Будет повод попробовать. Только ты в Центральном Управлении меня не выдавай, они траву не разрешают брать. Пыль, чужеродная ДНК и всё такое. — А хомяк? — Хомяк по инструкции должен сидеть в герметичном боксе. Но нам ведь уже всё равно, раз уж тут и Хиппи, и Шпулька. Он двинул в камбуз заваривать чай, а Вук горько усмехнулся. Сергей не поверил ему. Более того — решил, что из-за нервного напряжения крыша поехала. Наверняка, сейчас в свой травяной чай подмешивает какое-нибудь снадобье. Что ж. На это у Вука найдётся ответный ход. Завтра он вернётся к маячку, отыщет жабу и устроит сеанс прямого эфира. А послезавтра Тимофеев сам полетит к жабе. Исследует её, опишет, сделает снимки, а по возвращению на Землю выступит с сенсационным докладом. И жабу назовут его именем. Bufo Tener Timothy. Вук подхватил Хиппи на руки и пошёл пить чабрец. — Давай ещё раз, — попросил его Сергей, когда они выпили по чашке пахучего напитка, отдающего ароматами нагретых солнечных полей. Запах Вуку понравился. Напоминает лето, полдень, лень и бездонную голубизну неба. — Про выравнивающий коэффициент. — Давай, — согласился Янко, подливая следующую чашку. — Глянем снова на уравнение. В принципе, оно простое. Описывает суперпозицию всех потенциальных состояний частицы по всем её координатам. И первая мысль, которая приходит в голову — а что считать координатой? Исходя из фундаментальных свойств пространства, время — тоже его координата. — Я считал координатой численную меру степени свободы, — возразил Тимофеев. — А время — не свободно. Оно однонаправленно. Измерить мы его можем, но постфактум, причём измерение заключается только в констатации пространственных изменений. Дескать, минуту назад, моё тело было на сто метров дальше от дома или от чего ещё там. — А если представить, что однонаправленным его делают лишь наши органы чувств? Что нам специально природой предусмотрено ограничение видимости во времени. — Зачем? — Ну. Ну, например, чтобы мы целеустремлённо перепахивали пространственные измерения в поисках прокорма, и не залипали в прошедшем времени. А то, представь — десять лет назад тут паслось стадо мамонтов. Я вместо освоения новых территорий раз за разом начну обращаться к этому моменту, бесконечно добывая одного и того же мамонта. Эволюцию можно было бы считать завершённой. — Нет. За одним и тем же мамонтом охотился бы ты, десятилетней давности. А ты, текущий, шёл бы за стадом буйволов. — Так и я об этом! Человек — та же суперпозиция всех его возможных состояний во времени. Это как с апельсином. Предположим, кто-то может видеть предметы не более пяти миллиметров толщиной. Ему нарезают апельсин на слои и говорят: «Это апельсин». Он разглядывает один слой и съедает. Затем второй слой, и съедает. И он не осознает, что апельсин — не набор слоёв, а целый шар. — Мы как-то уклонились от уравнения и Хиппи. — Сейчас. Минуту терпения. К чему это я о времени говорю? А вот к чему. Второй, и, собственно, главный вопрос был — а что за пришлёпка в этом уравнении? Что за коэффициент? До меня не сразу дошло, что есть ещё одно, забываемое в обычной жизни свойство частицы. — Что за свойство? — Эффект наблюдателя. Характеристики частицы существуют, покуда существует наблюдатель за ними. Применительно к макромиру звучит форменной чушью, но на квантовом уровне — и скорость, и траектории, и вращение проявляются лишь в присутствии наблюдателя. — Ну, да. Я читал. — Ага! Я и подумал — а не относится ли выравнивающий коэффициент к наблюдателю? По принципу суперпозиции электрон находится одновременно во всех возможных состояниях одновременно, а наблюдатель регистрирует его среднее состояние и объявляет, что именно в среднем состоянии он находится. Но тот же самый наблюдатель влияет на перечень возможных состояний — вот где парадокс! Перед разборкой «Симурга» я выступил в роли наблюдателя. Ты уж прости, дружище, но я мысленно подключился к ДНК-матрице и стал думать о детстве и о собаке. Хиппи бегал перед моими глазами точно живой. — А крыса?! Она откуда взялась? — Издержки эксперимента, — вздохнул Вук. — На эту крысу я таращился в момент разборки. У тебя же снимок висит прямо напротив моих глаз. Дочка твоя крысу держит. Короче, не знаю, почему крыса тоже втёрлась. Наверное, визуальный образ был слишком силён. — Мать моя биология. — ошарашенно протянул Тимофеев. — Ничего ж себе. Взял, подумал, и на тебе! — Не взял, подумал, а указал матрице конкретные временные координаты конкретного пространственного объекта, тем самым расширив перечень возможных состояний содержимого корабля. — Это что же — каждый человек может так вклиниться в информационную матрицу? Напридумывать себе всякого и тут же получить? — Не всякого, а только то, что было, есть или будет. Если ты не имел брильянт в миллион карат, то взяться ему будет неоткуда. Сергей покачал головой: — Хорошо, хоть глупости не воображал. Думал бы о барышне своей в неглиже, то-то крику было бы. А кстати — крыса, ну или барышня, — они бы пропали из своих мест? — Да нет же! — занервничал Вук. — Я ж говорю — по принципу суперпозиции они были бы во всех возможных местах. И там, и тут. Тимофеев упрямо нахмурился, но спорить не стал. А Вук не стал мучить его лишними объяснениями. В конце концов, конфликтовать на чужой планете — дело гиблое. Мало ли что случится завтра. Наутро Янко выдвинулся на прежнее место, настроив навигатор на маячок. Дело было не в жабе. Обнаруженное животное, конечно, являлось приятным бонусом, который, скорее всего, щедро оплатится дирекцией Концессии по освоению дальнего космоса, но в большей степени Вук интересовали залежи металлов платиновой группы, которые по косвенным признакам могли находиться вблизи от пещеры со светящимся созданием. Вук планировал за сегодняшнюю смену завершить изыскания, чтобы оставшиеся дни посвятить обустройству новой базы. У входа в пещеру Янко включил запись, надеясь, что лягуха не сразу испугается и скроется за защитным пузырём. Он положил себе срок в полчаса, чтобы дождаться животное, и если оно не покажется, с чистой совестью заняться геологией. Он потёр лоб — под черепной коробкой что-то давило и царапало. Списав неприятные ощущения на увеличенную силу тяжести, Вук вошёл в грот. Жаба обнаружилась сразу. Дохлая. Она лежала на боку, вытянув окостенелые конечности. Вук пошевелил её — она даже не дёрнулась. Животное сдулось и не пульсировало. Кристалл, который Янко заметил вчера, чуть переместился. Следуя инструкции, Янко упаковал его в непроницаемый для радиоизлучения бокс. — Серёга, — позвал Вук напарника. — Оно мёртвое. Что мне с ним делать? Взять с собой? — Не-не-не! — заволновался голос в наушниках. — Ни в коем случае. Где гарантия, что это не сон? Пусть полежит до завтра, а там подумаем. Ты записываешь картинку? — Разумеется. Почему ты спрашиваешь? Тебе не видна моя трансляция? — Нет. Помехи, наверное. — Ладно, на базе посмотришь. Вук отключился и охнул. Голову словно разорвало. Мозг закипел, превратившись в комок обнажённых воспалённых нервов. Острая боль дятлом принялась долбиться внутри черепа, ослепляя и оглушая. Янко, скрючившись, выполз из пещеры и почувствовал себя чуть лучше. Начал возиться с зондами и геожучками, боль притупилась, но не исчезла. Задерживаться после смены он не стал — просто-напросто не смог. Ошалелый от птичьей долбёжки, он забрался в челнок и весь путь молча тёр виски, не глядя по обыкновению на проплывающие пейзажи и на мелькнувший за хребтом диск соседней планеты-гиганта. В челноке, продираясь сквозь боль, Янко решил, что ни за что не признается Тимофееву в своей неожиданной болезни. Тот, чего доброго, вспомнит об инструкции и потребует свернуть экспедицию. Тимофеев, в неимоверном волнении прокручивая запись со скафандра Янко, не заметил, как Вук повалился в капсулу и уснул. Ни жабы, ни пещеры Сергей в записи не нашёл. Прокрутил ещё раз и хмыкнул. То ли у Янко галлюцинации, то ли камера испортилась. — Вучо, — спросил вдруг Сергей, отрываясь от монитора, — а как тебе удалось подключиться к ДНК-матрице? Я всё думаю-думаю и не понимаю. — Сам не знаю, — промычал первый пилот, выныривая из мутной дрёмы. — Представил, что я связан с ней и всё. — И всё? Странно это, — сказал Тимофеев. Но Вук его уже не слышал.
К оглавлению Глава 4. Боль и алкоголь Вука разбудила отчаянная тряска. — Вучо! Вучо, проснись! Смотри скорее! — Сергей, откинув крышку вуковой капсулы, теребил первого пилота за плечо. Янко, подпрыгнув на месте, с готовностью нацепил на себя шлем, протягиваемый Сергеем. На дополнительном экране, предназначенном для связи с напарником, транслировалась тридиграмма: пещера, дохлая жаба, руки Вука. Сергей жадно стащил с Янко шлем и водрузил себе на голову. — Красава! — простонал он. — Шикарная красава! И впрямь на жабу похожа. Вучо, я что бужу-то. Как так может быть — вчерашняя передача сегодня вдруг стала транслироваться? Ты на отсрочку не ставил? — Нет никакой отсрочки, — недоумённо ответил Вук. — Ты же знаешь. — После твоего Хиппи я уже ни в чём не уверен. Может, это запись? Янко помотал головой: — Нет. Сам шлем записывает только последние пять минут. А я чуть не полчаса плясал вокруг этой твари. Запись целиком — на сервере. Ты проверял её? — Сейчас проверю. Тимофеев вывел на большой объёмный экран анонсы всех сеансов передачи. — Ерунда какая-то, — пробормотал биолог. — Время записи твоей передачи — семь тридцать две. Она только что записана! — Может, здесь в атмосфере есть что-либо наподобие депо? — предположил Вук. — Типа ловушки сигнала. В нём скапливаются все виды излучений, пока их уровень не достигнет критического. А потом всё, что накопилось, изливается. — Сомнительная мысль, — произнёс Сергей, скрещивая на груди руки. Из-за изрядно накаченных бицепсов и грудных мышц, простое действие — скрещивание рук — давалось ему с трудом. — Тогда не знаю. Что у нас на завтрак? — Рекомендованы вкусы номер 56 и 197. Овсянка и апельсин. — А яичницы с ветчиной нет? — скривился Вук. Овсянку он не слишком уважал: вроде поел, а вроде и нет. Через час опять есть хочется. — Есть, если они пойдут в придачу к овсянке. — Ладно, — сварливо проскрипел первый пилот. — Кто мы такие, чтобы спорить? Однако после трёх ложек каши его вырвало. Второй пилот, просканировав внутренние органы и сделав экспресс-анализ крови, развёл руками: — Здоров, как бык. Похоже, чистая психосоматика. Он разрешил напарнику перейти сразу к яичнице, но Вук отказался от еды. Его вдруг начало мутить. — По пути перекушу, — молвил он и двинулся выгуливать Хиппи по шлюзу. От вида беззаботно прыгающего щенка у него защемило сердце. Пёсик прыгал через корпус телескопического щупа, заливисто лая и выражая всем своим существом вселенское счастье. Как в детстве. Жаль, что нельзя с ним выйти наружу, прогуляться, побросать палочку. За хребет Курта Гёделя ни одна из предшествующих экспедиций не заходила. Территории за ним долгое время считались бесперспективными: воды внутреннего моря хребтом имели повышенный радиоактивный фон, а модель тенерийской коры, построенная на основании аэросъёмки рельефа, не предполагала выхода пород с ценными ископаемыми. Но главное — непригодный для жизни климат. До минус девяноста ночью и минус сорока днём. Эдакий филиал земной Антарктиды. Однако, модель — это одно, а реальная обстановка — совсем другое. Вук напряжённо вглядывался в наступающую на горизонте гряду и гадал — что же может ожидать его за тёмными вершинами гор. Челнок тихо скользил над поверхностью, пока ещё по маячкам, в сторону неизведанных земель. Последний маячок был около дохлой жабы. Сергей Тимофеев, согласно договорённости, должен был добраться до неё на вездеходе во второй половине земных суток, чтобы заняться обследованием твари и, возможно, изъятием её из жизненной среды. То бишь, ловлей и помещением в клетку, если та живая, либо консервацией, если та мёртвая. Самому Янко делать у жабы было нечего, но, повинуясь неподотчётному влечению, а точнее — любопытству, — он посадил шаттл у скалы и направился в гости к старой знакомой — странной окольцованной твари с десятком глаз и растопыренными коленками. Вук влетел пещеру, унимая одышку от бега будто бы со штангой на плечах, вскинул в шутливом приветствии руку, здороваясь с лягухой, пусть даже и дохлой. — Сергей, — вызвал он коллегу секунду спустя. — Кажется, тебе тут делать нечего. Животное пропало. — Совсем? — печально отозвался Тимофеев. — Совсем. Только круг от пузыря остался. И отпечаток на песке. Знаешь, судя по следам — оно испарилось. — Забавно, забавно. — с той же грустью проговорил Сергей. — Может, в здешней атмосфере белки умерших существ распадаются и улетучиваются в виде чистых составляющих? Азот налево, углерод направо. Это было бы очень забавно, потому что охота была бы почти невозможной, добычу пришлось бы есть быстро. — Серёга, — оборвал рассуждения Вук. — Я полетел дальше, а ты сам решай, надо тебе сюда или нет. Сообщишь потом, что надумал. — Я сразу сообщу. Я не поеду. У меня тут новый вид грибов обнаружился. Панцирных. Такая, знаешь прелесть. Ты, кстати, как себя чувствуешь? — Нормально. Я даже овсянку твою осилил. Чувствую, как силы так и прут из меня. — Ладно, балабол, я рад. Иди, трать свои силы. Он отключился. Вук с неожиданной горечью подумал, что Сергей рад не по порыву души, а по должностным обязанностям, ибо в случае тяжёлой болезни одного из членов экспедиции полагалось срочно свернуть изыскания и вернуться на Землю. Соответственно с потерей трёх четвертей гонорара. С очень большой материальной потерей. Первый пилот склонился над кругом посередине пещеры. След от пузыря, укрывавшего жабу, представлял собой чуть спёкшуюся корочку. Вук потрогал запечённый песок, пошевелив пальцами, тот рассыпался, разорвав круг. Поднявшись с колен, Вук на мгновенье ослеп: резкая боль пронзила голову от темени до подбородка. Наверное, слишком быстро встал. Вук подождал, пока утихнет буря в черепе, зафиксировал на камеру следы от силового шара, а затем продолжил путь к хребту Курта Гёделя. Голову раздирало на части. Вук протянул около часа в полуобморочном состоянии, а затем, осознав, что толку от его вылета не будет, впрыснул обезболивающее из личной аптечки. Голова отяжелела, окаменела, превратилась в бесформенную замороженную ледышку, но дышать стало легче, и Янко наконец-то начал различать подробности, слившиеся до того в один бесформенный кусок. Съёмка, анализ, зондирование и прочая работа протекли через руки и мозг Вука автоматически, без малейшего участия сердца. Первый пилот механически глядел на сиреневое небо, на фоне которого расходились бьющие из-за горизонта лучи светила — сначала в западной части, потом, спустя несколько часов, в восточной, а затем снова в западной. Также механически переждал в челноке налетевший смерч, несильный, но достаточный для того, чтобы автоматическое управление везделётом выпустило якоря, вбуравив их в твердь Тенеры. Смерч обрушил на глазах Вука навершие скалы, камнепад чудом не задел челнок, но и на это происшествие Янко отреагировал вяло. Внутри черепа кто-то дотошный разбирал и сортировал мысли. «Симург», новая база, платиноиды, панцирные грибы, жаба, нелокальность — в один ящичек. Мила, обнажённая Мила, сердитая Мила, хохочущая Мила, женщины, любовь, секс, влечение — в другой ящичек. Родительский дом, детство, Питер, Хиппи, школа, Земля, Луна, Млечный путь — на полочку. Черезов, Кудря, Форбек, Виссер и остальные тенерийцы — на следующую полочку. — Того и гляди, голоса начну слышать, — обеспокоенно сказал себе Вук. — Белочка продолжается? Серёга! Ты там как? Он включил громкую связь, чтобы разогнать тучи беспокойного одиночества. — Я на базе. Протоколирую эндемики. Хиппи твоего джина сгрыз. Соболезную, брат. Вук чертыхнулся. Прожорливый щен. Как диверсант в тылу врага пёс уже вполне состоялся. — К жабе не ездил? — Нет, — поспешно ответил Тимофеев. — Времени не было. Столько дел. Копошение в мыслях чуть ослабло, но ярко вспыхнул образ Филиппа Ермишина, врача-биолога последней тенерийской экспедиции. С Филиппом Вук знаком был шапочно. Обычный пилот-космонавт, может, чуть более суровый по характеру, чем другие, но очень ответственный и деятельный. Перед Вуком всплыло отчётливое изображение лица коллеги — худое, угловатое, с вечной щетиной на щеках и насторожённым сосредоточенным взглядом из-под лохматых бровей. Ермишин сморщил переносицу и пожаловался на колики в боку. Жалоба прозвучала невербально, никаких обращений к себе Янко не слышал, и даже не видел, как Ермишин шевелит губами. Просто Вук вдруг понял, что у Филиппа колет в правом боку и Филипп даёт об этом знать. При чём тут Филипп? Отогнав назойливый образ, Вук снялся с места и принялся осматривать с высоты окрестности, отыскивая подходящее место для будущей базы. Подсказчик мягко посоветовал обратить внимание на долину, окружённую со всех сторон кольцом сопок, Янко снизился и запустил анализатор условий. Пока кибер-эксперт оценивал обстановку, Вук пытался отогнать думы о дурацких коликах Ермишина. В качестве противоядия он вспомнил Форбека, Рейнгольда Форбека, чья жизнь оборвалась в полёте, но не вполне типичном для космонавта — в полёте из окна небоскрёба. Ритц Карлтон, Гонконг, пять звёзд. Нераскрываемое, укрепленное, пуленепробиваемое панорамное окно оказалось разбитым (?), словно разгромленным из огнемёта. Ветер, ворвавшийся в номер, разметал и расшвырял всю мебель, как бумажные кораблики, что совсем неудивительно для высоты почти в триста метров. Швырнул ли ветер Рейнгольда или тот шагнул сам — полиция ответить не смола. Как не смогла ответить и на вопрос, кто и чем высадил окно. Угловые камеры наблюдения в тот злополучный день не записали ничего достойного, камера главного холла почему-то не работала, а в самом номере по этическим соображениям камеры не устанавливались. На похороны Форбека прибыли все живые на тот момент тенерийцы первой волны — Черезов, Виссер, Горохов, Горовиц, Галиль и Ко Сенг. Джеки Горовиц и Самир Галиль на тот момент ещё не знали, что будут следующими в череде кровавой жатвы. Виссер тогда облачился в широкий балахон, разрисованный необычными яркими узорами с оптическими иллюзиями. Народ, прибывший почтить память космонавта, всю церемонию таращился на хитон Даана и на его замысловатую шапочку. Ещё бы! Такое яркое сиренево-бирюзовое пятно на мрачном фоне траурных одежд. Холограмму Виссера тиснули все таблоиды мира, а сам Даан Виссер получил затем кучу заказов на картины с космическими сюжетами. Он весьма неплохо писал маслом. «Уж не Виссер ли помог уйти Форбеку? — подумал Вук. — Парень здорово раскрутился после тех похорон. Малюет грибо-червей в лучах фиолетовых закатов, гребёт денежки». Помыслив так, Янко устыдился. Что за бред лезет в голову! Наверное, это из-за болезни. Даан летал в паре с Рейнгольдом, они оба чуть не погибли во второй тенерийской партии — Форбек упал со скалы, осыпавшейся под тяжёлым шагом пилота, Виссер тащил его на себе около десяти километров, пока не достиг брошенный вездеход. Даан донёс товарища до машины и отрубился сам, потому что израсходовал весь запас кислорода. К счастью, они уже попали в зону аларм-мониторинга, из вездехода выкатился «лекарь» и привёл обоих в чувство. Сейчас бы таких проблем уже не было. Везделёт может доставить исследователя практически в любую точку, так что лазанье по горам потеряло свой смысл. А тогда корабли для прохода через точки нелокальности ещё не комплектовались везделётами из-за недостаточной ёмкости матрицы для сборки-разборки. Годом позже были открыты ДНК-носители, и пилотируемые аппараты усложнились. — Проверка локации выполнена успешно, — приятным женским голосом сообщил кибер-эксперт. Он начал вещать об угле наклона плато, о высоте над поверхностью планеты, об уровне радиации, о прогнозируемой сейсмоактивности и прочих полезных штуках, но Янко слушал в пол-уха — опять начала накатывать дурнота. Он приказал себе не думать о боли, не думать о Форбеке и его загадочной смерти, не думать о Виссере в цветастом халате, а только смотреть вниз на Тенеру и отстранённо впитывать чужеродную красоту. На некотором витке глиссады под брюхом везделёта Вуку почудилось, что долина, выбранная экспертом для основания станции, исчерчена кольцами. Пилот отменил посадку и взмыл вверх. Колец не было. Вук снова пошёл на посадку, варьируя угол снижения, и кольца мелькнули в иллюминаторе челнока. Мысленно отметив центр одного такого круга, пилот приземлился. Круги на почве становились заметными лишь при определённом наклоне головы и глаз. Вук измерил диаметры нескольких колец лазерной рулеткой и получил результат — от пяти до двадцати метров. Их границу образовывали тонкие полосы слипшегося прозрачного песка, рассыпающегося от малейшего прикосновения. Кристаллики песка необычным образом преломляли свет, становясь то полностью невидимыми, то резко блестящими. Вук не поленился, набрал образцы песка и сразу поместил в спектро-анализатор для определения состава. Круги были ровными, будто вычерчены гигантским циркулем. И очень напоминали то кольцо, что окружало дохлую жабу. Правда, животное окружало кольцо в шаг величиной, и корка была более грубой, почва была спаяна более крепко, но в остальном ничем не отличались. Янко представил, какая монстрическая тварь могла сидеть под пузырём такого диаметра, и поёжился. Не хотел бы он встретиться с ней на тесной дорожке. Ковыряясь в песке на границе такого круга, пилот нащупал твёрдую фракцию размером с человеческий глаз. Он извлёк её из песка и ахнул — это был кристалл того же вида, что и обнаруженный при жабе. Вук переместился к следующему кругу и через несколько минут поисков нашёл ещё один голубоватый камень. После обхода всех видимых кругов коллекция кристаллов выросла до нескольких десятков штук. Янко скопом, без сортировки уложил их в гермо-боксы, посчитав, что чистить и отмывать их вовсе не обязан. Тщательно сняв на камеру необъясняемые круги — с демонстрацией угла обзора и достижением эффекта невидимости, — Вук оставил их в покое и переключился на основную работу. Он провёл в хлопотах некоторое время, изредка перекликаясь с Тимофеевым, пока местное солнце, присутствие которого обозначалось лишь лучами, бьющими из-за вершин на горизонте, не повернуло вспять. Сумрак развеялся, край светила показался из-за хребтов, кольца кристаллического песка совсем исчезли из вида. Янко хотел было в очередной раз подивиться, но невыносимая тяжесть, разлившаяся в черепной коробке, будто разом отключила доступ к эмоциям. Хотелось только одного — выть от боли. Вук шагнул к челноку — земля поплыла у него из-под ног. Бешеное головокружение вынудило упасть на колени и поползти, подобно червю, к спасительной норе — к везделёту. Вук мог бы вызвать «лекаря», но регистрация вызова поставила бы жирный крест на экспедиции, на достойном гонораре и на дальнейшей карьере. Жаль было всего — и премию, и карьеру, но отчего-то в данный момент более всего Вук сожалел о нераскрытой тайне кругов. Он дополз до челнока, задраился, влип в кресло, вновь принял обезболивающее. Просидев с четверть часа, понял, что боль не исчезла. Голову изнутри драли на клочья какие-то голодные чудища. Только тогда Янко, перегнувшись пополам, пошарил рукой под креслом и извлёк из-под обшивки маленький бутылёк коньяка. Тимофеев не знал о бутылочке, вернее, о пяти бутылочках, так как те появились в момент сборки вместе с Хиппи. Такие сувенирные пузырьки в пятьдесят миллилитров некогда собирал отец Вука, следуя странной ретро-моде. Мода ушла, а коллекция спиртного в микроскопических склянках осталась. Почему Хиппи вызвал ассоциацию с отцовским коньяком, Вук не знал. Образы детства, как связка баранок, всегда причудливо нанизываются на нить памяти. Первый пилот откупорил крохотную бутылочку и высосал из неё благородный напиток. Поморщился — спиртное он не любил. Его передёрнуло, но запивать коньяк он не стал. Тамтамы в голове заглохли, как по мановению волшебной палочки. Вук ошарашенно оглядел неожиданное средство спасения, затем, опомнившись, вознёс хвалу своей памяти, услужливо подавшей нужный предмет в нужное место. На базу он вернулся почти бодрым, поиграл со щенком и уснул, прижав тёплое мохнатое тельце к левому боку. Следующие пять дней промчались незаметно — в трудах. Вук и Сергей успешно соорудили ровную площадку, расплавив несколько десятков тонн горной породы, схожей с земным туфом и разлив затем раствор, пропитанный клейким составом. На площадку установили энергетические элементы, генераторы кислорода и воды, а в десяти километрах от новой базы открыли точку малой нелокальности. На большую нелокальность, потенциальная возможность которой позволяла бы перебрасывать крупногабаритные объекты вроде того же «Симурга», энергии не хватало. Но обмен малыми грузами между базами был бы доступен, начиная со следующей экспедиции, когда та доставила бы завершающую порцию энергетических установок. Вук продержался все эти дни на одном лишь коньяке. Применять анальгетик он даже не пытался. Оно и к лучшему. Во-первых, не помогает, а во-вторых, после нескольких изъятий ампул с обезболивающим, аларм-пространство регистрировало чрезвычайную ситуацию, а заниматься хаккингом и отключать мониторинг Вуку ужасно не хотелось. На шестой день Тимофеев взмолился и выпросил земные сутки отдыха. Ему не терпелось проведать плантацию «ковыля» — того самого, что наблюдали при заходе «Симурга» на посадку. Сергей подозревал, что трава умеет передвигаться, и планировал провести суточное наблюдение. — Валяй, — царственно разрешил начальник экипажа, старательно скрывая за расслабленно-добродушным тоном нервное напряжение. Коньяк кончился, а голова болела. — Я профилактикой займусь, «Симурга» просканирую. Профилактика оказалась полезной. Бестолковый щен Хиппи умудрился сгрызть крепления спальных капсул и закоротить постоянными отметинами аларм-схему гальюна. Нестрашно, но неприятно. Пока Вук возился с поломками, легонько шлёпая время от времени нахального баллона длинной сухой спагеттиной, Сергей ни разу не вышел на связь. «Увлёкся», — подумал о нём Янко, отрываясь на обед. — Ты там как? — спросил первый пилот второго, жуя всё те же спагетти (вкус номер 17), которыми же до того отгонял назойливое лохматое создание. — М-м-м. Всё отлично! — отозвался Тимофеев голосом, с энтузиазмом, но без изображения. — Трава тут разгуливает, как хочет. Вук положил вилку и несколько секунд пытался осмыслить смутную тревогу, вползшую в душу сразу после Серёгиного отклика. В голосе биолога Вуку почудилось что-то фальшивое. Сергей обычно так не разговаривал. Но так как на всей планете никого кроме них двоих сейчас не было, а Тимофеев отозвался, и довольно бодро, Янко заглушил сомнения и переключился на мысли о том, как побороть головную боль. Вернее, уже не боль. От боли после пяти дней символической анастезии осталось лишь неприятное чувство перелистывания извилин. Именно так — перелистывания. Будто извилины были книжными листами, которые кто-то неспешно и методично переворачивал по мере чтения содержимого. Жить можно, но методичное «шурх..», «шурх. «, «шурх. » выводило из себя и заставляло нервы зудеть. Вук словно чесался изнутри. Работа отвлекала его, но неотвратимое шуршание в голове тут же напоминало о себе при каждой минуте передышки. «А, ведь, бутыльки у отца шли в наборе по шесть штук! — встрепенулся вдруг Янко. — Такие яркие подарочные коробки, а них — полдюжины коньяков разных марок». Он вернулся к капсулам, между которыми Сергей обнаружил Хиппи после пересборки, и на коленях принялся исследовать пространство под ними. Выпитые накануне склянки он нашёл тогда именно под своей капсулой. Вук, согнувшись, протиснулся к вентиляционному люку в полу, отодрал решётку и с шумом выдохнул. Есть! В рукаве воздуховода поблёскивал янтарный шкалик «Курвуазье». Пилот вытянул его и бережно пристроил в потайной карман. Сразу пить спасительную микстуру он не стал, пригодится, когда голове станет совсем худо. — Сергей! — вновь вышел на связь Вук. — Что с травой? Далеко ли убежала? Тимофеев молчал. Вук повторил вызов, но безрезультатно. Проверил по локатору — челнок находился в сотне километрах от новой базы. Аларм-мониторинг успокаивал: Сергей либо в везделёте, либо не более чем в десяти метрах от него. И он жив. Но почему он молчит? Спустя четверть часа, как предписывает инструкция, Вук послал новый запрос и, не дождавшись ответа, начал выгрузку вездехода. Через три утомительных часа тряски, в преодолении перевала в сиреневом полумраке, он продрался к точке, отмеченной навигатором. Когда с высоты суровой бурой скалы с блестящими прожилками показался целый и невредимый челнок, Вук прибавил ходу, не опасаясь более провалиться в ущелье или увязнуть в россыпи породы. Тимофеева он нашёл на лужайке в окружении серебристой травы, без ветра шевелящей длинными усиками-отростками. Вук не без опаски ступил на траву, склоняясь над Сергеем. Тот стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону и что-то бормотал. Увидев первого пилота, биолог попытался встать, но, покачнувшись, упал, свернулся калачиком и обхватил голову руками. Вряд ли руки в перчатках могли помочь чем-либо, обнимая шлем, поза была скорее психологической защитой, чем мерой материальной помощи. — Не могу дойти, — просипел Сергей. — Раскоординация. Голову разламывает. Кружится. Боль адская. Дышать трудно. «Лекаря» не надо. — Обойдёмся без «лекаря». Сам донесу. Вук подхватил напарника под мышки, поволок к челноку. Тимофеев, невысокий, но плотный и мускулистый, был тяжёл, и скафандр добавлял ещё четверть массы. Вук после первых шагов проникся вдруг диким уважением к Виссеру, пронёсшему своего товарища несколько километров. Каждый метр давался с огромным напряжением: земной центнер на Тенере весил гораздо больше. Сергей пробовал идти сам, однако ноги его путались, заплетались, и он оставил эти попытки. Остановившись на краткий миг отдыха, Янко бросил взгляд на лужайку. Ковыль, как окрестил его Тимофеев, действительно двигался. На том месте, где несколько минут назад стоял на коленях второй пилот, образовалась проплешина, очертаниями напоминающая поставленное в четвероногую позицию тело. Когда Вук обернулся уже у порога шлюзовой камеры, проплешина обнаружилась и на его бывшем месте, зато рядом трава будто бы уплотнилась. Размышлять о странностях местной флоры было некогда. Янко усадил Сергея в кресло, ввёл анальгетик из личной аптечки. Тимофеев, чуть пришедший в себя, помотал головой: — Не поможет. На пять минут отпустит, а потом снова. Я уже пробовал. — А нет ощущения, что в голове будто бы копаются? — спросил встревоженно Вук. — Откуда ты знаешь? — Тимофеев нахохлился, подобрался. — Знаю, — вздохнул напарник. — Лекарства бесполезны. На вот, выпей. Он протянул Сергею последнюю бутылочку коньяка. Тот вновь помотал головой: — Не употребляю. — Как хочешь, — жёстко ответил Вук. — Твоё дело. Если верования и убеждения не позволяют принимать алкоголь, терпи. Может, тебе так и предначертано в муках окупать грехи или что там ещё. Но если будет худо, имей в виду — это реально спасает. Он отправился загонять вездеход в челнок, ничуть не сомневаясь, что Сергей не выдержит и попросит запретное снадобье. К чести Тимофеева, скрежещущего зубами и бьющегося в ремнях безопасности, выдержка подвела лишь после возвращения на базу. — Я тут подумал. — начал он, тяжело дыша. — Надо же — подумал! Не могу думать. Сил нет. Если ты предлагал, значит, знаешь. А Голгофа одна на двоих не бывает. Это не судьба. Это просто болезнь. — Да, — согласился Вук, сдвигая пшеничные брови, и ещё раз протягивая пузырёк, — это болезнь. Странная болезнь. Необъяснимая болезнь, от которой помогает препарат под названием «этиловый спирт». Биолог осторожно опустошил склянку, по капле выцедив напиток себе на язык. Откинулся на спинку кресла и блаженно улыбнулся. — Только в такой миг понимаешь, в чём счастье, — сказал он виновато. Вук, прищурившись и скрестив на груди руки, проговорил: — Хочешь, Серёга, устрою сеанс бытовой магии? Я буду задавать вопросы и отвечать за тебя. Обязуюсь выпить все запасы рыбьего жира, если окажусь не прав. Итак. Вопрос первый: лгал ли ты мне сегодня? Прозорливо вещаю — лгал. Вопрос второй — а в чём ты мне солгал? Не менее уверенно утверждаю — а в том, что якобы не летал к жабе. Летал, Серёга. Летал к красаве, чтобы убедиться, что её действительно нет. Наклонился над кругом посмотреть — тут тебя и шарахнуло. Истратил весь личный запас пилюль, чтобы привести себя в чувство, но не помогло. Поделиться со мной не захотел, поскольку по инструкции я буду вынужден прервать экспедицию и вернуться на Землю с потерей половины гонорара и с невыполненной задачей. Потому и лгал. Кое-как переправился к шагающему ковылю, отрапортовал из последних сил, что всё хорошо, а дальше тебя накрыло. Так? — Ты проходил это сам, — догадался Тимофеев, опуская ненужный и совершенно очевидный ответ. — И так же не хотел говорить о болезни мне. — Воистину так. Раз уж мы с тобой оказались злостными нарушителями, предлагаю презреть инструкцию и довести работу до конца. Дело лишь за малым — убрать эту чёртову боль. Это шуршание в башке. — Вук яростно похлопал себя по лбу. — А прибор твой что говорит? — Говорит, что я идеально здоров. Лучше не бывает. Это странно, Вуче. Прибор фиксирует всё — спазмы сосудов, очаги возбуждения, кислородную недостаточность, но ничего это у меня не нашёл. Ничего! Ни малейшей зацепки! Понятно, почему лекарства не помогают. Лечить-то нечего! — Может, у нас фантомная боль? Жабий пузырь ввёл нас в транс и внушил нам, что мы больны. Типа отпугнул. Этот круг — это след пузыря, он испускает вибрации, которые резонируют с нашим мозгом и заставляют бежать прочь. Защита, выработанная эволюцией. — Ты сам-то веришь в это? — Нет, — честно сказал Янко. — Но больше ничего в голову не приходит. В голове у меня только одна мысль — где достать выпивки. Наверное, я уже готовый алкаш. Психологический алкоголик. — Чушь, — категорично заявил Тимофеев. — От таких доз пьяницами не становятся. Это я как врач заявляю. Кстати, откуда на борту спиртное? Вук поведал ему историю об отцовских бутылочках, Сергей хмыкнул. Потом произнёс: — Ну, не знаю, как там с твоей нелокальностью, а у меня есть один препарат. Для консервации эндемиков. По официальной рецептуре он не содержит спирт. И вроде даже не пахнет. Но на самом деле. — Много ли его? — Литров десять. Вук присвистнул и повеселел. — Э-ге-гей! На таком запасе мы ещё пару раз слетать сможем. — Не уверен, что это можно пить. — Я готов проверить, — с энтузиазмом произнёс Вук. — Полетели, что ли?
К оглавлению Глава 5. Хомячий корм — Отключил? — спросил Серёга. — Отключил, — ответил Вук. — Тогда вздрогнем. Чашки взлетели, жидкости проскользнули в глотки. Тимофеев крякнул, реально вздрогнул, поморщился. — Как лакуны объясним? — поинтересовался он. — Все отключения камер фиксируются. — Ничего объяснять не понадобится. Я потом вставлю фрагменты, где мы с тобой сидим — я у пульта, ты у своего зоопарка. В сущности, это наше основное времяпрепровождение. День за днём — пульт, зоопарк, пульт, зоопарк. — Да никто и смотреть не станет, — махнул рукой второй пилот. — Смотрят, когда ЧП. А коли нет, кому оно надо. Главное — после разборки придумать что-нибудь. Там уже связь онлайновая. — Предлагаю гальюн. Наполним контейнер для ирригатора зубов, будем время от времени весело чистить зубки. — Куда веселее, — вздохнул Тимофеев. — Сколько пьём, до сих пор не могу привыкнуть. Гадость страшная. Как её люди пьют? — Так пьют не из-за вкуса, а из-за эффекта. — Как на мой скромный взгляд, и эффект хреновый. Ходишь, тупой, ни о чём думать не можешь. — Думать. — Вук рассеянно поглядел на Хиппи, развлекающего себя полётами по салону. Щен отталкивался задними лапами от одного борта, долетал до другого, делал переворот, подобно пловцу в бассейне, и летел обратно. На лбу его отчётливо светился лозунг: «Радость и беззаботность!». — Сергей, ты же биолог, ты должен знать. — Знать — что? — Как воздействует на мозг алкоголь. — Просто воздействует. Разрушает мембраны эритроцитов, уничтожает их слабо отрицательный заряд. Эритроциты слипаются в гроздья, размеры которых сопоставимы с диаметром капилляров. Слипшиеся кровяные тельца не проникают в мозг, наступает кислородное голодание. Слабые участки мозга отрубаются. У кого-то это очаг логического мышления, у кого-то зона равновесия и баланса, у кого-то эмоциональные центры, — бодро отрапортовал напарник. — Тогда следующий вопрос — почему нам становится легче, когда мы выпиваем? У нас перестает работать некоторая воспалённая часть мозга. Так? Какие-то, предположим, бактерии, грызущие эту часть, перестают получать кислород и массово дохнут. Ведь, так? Тимофеев, протяжно вздохнув, кивнул: — Так, Вучо. Я уже размышлял об этом. Страшно было признаться себе, что. — Что мы подцепили какую-то дрянь. От той жабы. Как ты думаешь, мы заразны? — Нет, — покачал головой Сергей. — Не заразны. Контакта не было. Мы же в скафандрах. И потом ни газо-, ни био- анализатор ничего не заметили. Если что и есть, то на высшем, полевом уровне. Только это такая смутная тема. Скажем так — официальной наукой не принято считать, что существуют воздействия, которые не регистрируются приборами. Наш прибор — между прочим, самый продвинутый анализатор в мире — ничего не зарегистрировал. Значит, бояться не следует. Янко, сунув чашку в карман, отчего тот оттопырился и придал куртке дополнительный объём, отправился в рубку — настраивать щупы на поиски возможных точек нелокальности. Ковыряясь с техникой, он вспомнил, что в своё время Клотье рапортовал о признаках нелокальности в примерно том самом месте, где «Симург» сейчас находился. Проверить гипотезу Липполд и Ермишин не смогли, поскольку их сборочный комплекс двигался иным путём. От воспоминаний о покойном Клотье, а также о его напарнике Гарсиа, у Вука защемило в груди. Единственная тенерийская команда, в которой погибли оба члена экипажа. Да как глупо, если, конечно, данный эпитет можно было применять к самой смерти. Клотье, Гарсиа и Черезов должны были выступать на международном симпозиуме в Париже. За день до выступления коллеги-космонавты отправились на прогулку по легендарному городу, не предполагая, в какую заварушку им суждено попасть. В переулках 10-го округа, куда троица заглянула для ознакомления с аутентичной стороной жизни парижан, к ним привязалась агрессивная кучка выходцев из бывших французких колоний. Исчезают колонии, но не память. Почему гнев этой памяти крепкие темнокожие парни обрушили на тех, кто к Франции вовсе не имел отношения — Клотье был канадец, Гарсиа — американец, Черезов — русский, — теперь уже никто не скажет. Себастьяна зарезали в глухом тупике, Энди проломили череп, а Черезову искромсали руки и обеспечили сотрясение мозга. Гарсиа выжил, но через три месяца сгорел от рака печени. Черезову долго восстанавливали нервы и сухожилия кистей, однако по сравнению с проблемами Себастьяна, это были вовсе не проблемы. Себастьян Клотье истёк кровью на грязных задворках Парижа, так и не прочитав свой доклад на конференции. Громилы, лишившие жизни одного космонавта и покалечившие двух других, были уничтожены полицией несколькими часами позже, после того, как отправили вслед за Клотье ещё нескольких туристов и одного местного жителя. Ответить за смерть героя-первопроходца не суждено было никому. Вук, настроив щупы и запустив сканирование, погрузился в рысканье по информационным архивам, чтобы попробовать восстановить события трёхлетней давности. Цели в таком любопытстве Вук не видел, поиском вызывался голым интересом. Янко просидел в виртуальном архиве около получаса, результатом его поисков стала карта с ярко-красными отрезками, соединяющими точки столкновений хулиганов и их жертв. Ломаная линия имела два странных загиба-колена: там, где убили Клотье и там, где не повезло парижанину, торговцу мороженым, посмевшему сделать замечание разнузданным молодчикам. Прочие узлы линии лежали более или менее ровно, простираясь на протяжении двух километров с северо-востока до юго-запада. Негодяев остановили на крохотной улочке Рю Жарри, уложив заодно и парочку горячих арабов, бросившихся на помощь африканцам. Что заставило громил отклониться от почти прямого маршрута и совершить роковые виражи внутри кварталов злосчастного округа? Вук терпеливо перелистал бесчисленные статьи о кровавом марше детей парижских окраин, но не нашёл ответа на законный в своём возникновении вопрос. Похоже, никто никогда не задавался им, полагая, что нет и не может быть объяснений безумным поступкам. — Вучо, — вывел его из размышлений голос напарника, — я вот что вдруг понял. Янко крутанул кресло, мельком кинув взгляд на детектор нелокальности. Пусто. Нет здесь нелокальностей. Потом поднял глаза на Тимофеева, парящего прямо над головой в окружении развесёлой компании — Шпульки, Хиппи, Белки и Стрелки. На левом плече Сергея восседал рассерженый крысобел из доисторического фильма, признанного одним из достойнейших памятников поздней промышленной эпохи. Белка плотоядно облизывалась, поглядывая на Шпульку, а Хиппи столь же увлечённо поглядывал на Белку. Зверь крысобел недовольно фыркал, скрестив на крошечной груди крошечные лапки. — Пора «джина» вызывать, — пробормотал Вук. — Рановато белочка явилась. Что ты понял, дружище? — Понял, как восполнить запас алкоголя. — . Стрелка испуганно шарахнулась в сторону от вопля Янко. — Дистиллятор, — самодовольно произнёс Тимофеев. — Он же самогонный аппарат. У нас есть несколько килограммов корма для хомяка. Это зерно, Вучо, понимаешь? Вместо хомяка у нас из-за твоего уравнения. как его там. — Белла-Клаузера. — Да, Белла-Клаузера. Из-за него у нас крыса вместо хомяка. Крысу, в отличие от хомяка, можно кормить чем угодно. А зёрна мы замочим, прорастим, подбродим, а затем перегоним. Вук в восхищении уставился на Тимофеева. Ай, да тихоня! Ай, да мать моя, биология! — Сопло мне в ухо. Долго бродит ли? — спросил Вук. — Точно не знаю. Наверное, около недели. И на замачивание столько же. — Успеем до сборки, — обрадовался первый пилот. — Ты гений. Дай мне в связи с этим что-нибудь противобелочное. — И к тебе пришли? — усмехнулся Сергей. — Я уж решил, я один такой нестойкий. Вчера полвечера странное животное от Шпульки отгонял. Животному, видите ли, размножаться захотелось. — Рыжий такой? С огромными резцами и дебильной мордой? — А чего с дебильной-то! — обиженно заверещал крысобел. — На себя посмотри, алкаш! — А ну, цыц, — строго осадил его Вук. — Смешно, Серёга, — нам с тобой один глюк на двоих является. Где там пилюльки? Сунув горсть препаратов за щеку, Янко вернулся к работе. Перенастроив щупы на более широкий спектр, он извлёк их хранилища чертежи дистилляторов, а затем тщательно стёр запись в истории запросов к архиву знаний. Принцип дистилляции он понял сразу, осталось сообразить, как и из чего воплотить его на борту «Симурга». Он расслабился, очистил голову от напряжённого думанья, предоставив подсознанию полную свободу действий. Сообразно его настроению тёплая меховая компания в лице Хиппи, Белки, Стрелки и крысобела приткнулась кто куда возле Вука. Хиппи сунул нос ему под мышку, бесплотные героини космонавтики уютно расположились на загривке, а придурочный зверь поочерёдно высовывался то из левого, то из правого кармана. «Там же чашка!» — озадачился Вук, а потом рассмеялся — ну и балда! Будто глюку не всё равно! Ночью он вскочил в горячем поту сразу от нескольких причин. Тело его раздирала дикая тянущая боль, но, как ни странно, не в черепной коробке, а где-то внизу. Живот то скручивало судорогой, то раздувало, да так, что Вуку на полном серьёзе показалось, что он сейчас лопнет. Тело мучилось, а мозг услужливо вырисовывал перед глазами чертежи дистиллятора с подписями, из чего сделана каждая деталь. Это была вторая причина прерванного сна. Третья бродила в голове в виде неясной догадки, почему же линия парижской банды вздрюкивала в двух странных местах. — А-а-а! — завопил Вук от надрывной боли, удивляясь самому себе. Он не подозревал, что в мире существует ТАКАЯ боль. Тимофеев, проснувшийся от крика напарника и тут же запустивший аларм-лекаря, растерянно таращился в монитор прибора: — Не знаю, кэп, не знаю. Прибор уверяет, что ты ощущащешь то, что в принципе ощущать не можешь. Бред. Полный бред. — Что это значит? — простонал Вук. — Наверное, ошибка программы. Лекарь зарегистрировал запрещённое чувство. — Что значит запрещённое? — зарычал Янко, перегибаясь в поясе пополам. — Мне запрещено его чувствовать? — Не знаю! Не знаю! — оправдывался Сергей. Никогда ранее Вук не видел его столь взволнованным и даже испуганным. Лекарь, поколебавшись, вколол Янко анестезию и витамины. Туловище оцепенело, стало ватным, и Вук облегчённо выдохнул. — Раз уж не спим, давай за дистиллятор примемся, — сказал он. — Пока я в состоянии. Мне тут приснилось, как его делать. Он набросал чертёж и с остервенением принялся за работу. Боль терзала его почти сутки. За это время, одурманенный и обезноженный, он изготовил самогонный аппарат, встроенный в помывочные ёмкости гальюна. Когда муки стали стихать и вернулась способность трудиться умственно, Вук подкорректировал настройки аларма в санузле, исключив из списка опасностей пары этанола. Пока хомячий корм забраживал, пока тратился спасительный запас консерванта, Янко всё-таки нащупал целый кластер точек нелокальности. Описание и систематизация их проходила у Вука в самом весёлом настроении — с утра пораньше он принимал дозу, а затем каждые три-четыре часа продлевал действие глушителя. Впрочем, к головной боли он уже начал относиться вполне благосклонно, памятуя о необъяснимом всплеске адской боли во всём теле. Несколько раз он пропускал приём алкоголя — дремотное состояние на пограничье между сном и явью несколько ослабляло гул и шёпот в черепе. Лёжа в капсуле и предаваясь блаженному ничегонеделанью и ничегонедуманью с Хиппи под мышкой, первый пилот тупо пересчитывал заклёпки на кожухе, блики на пластике или тёмные шерстинки на рыжей спине собаки. Плыть в бесконечной пустоте давно надоело. Интересно, были ли кто-нибудь рядом с погибшими тенерийцами не в момент смерти, а за несколько дней до неё? Кто сопровождал, с кем встречался Горовиц, скажем, за день до катастрофы в Альпах? С кем встречался в лобби-баре Форбек, прежде чем совершил последный полёт из сьюта Ритц Карлтона? С кем общался Самир Галиль накануне перед поездкой в пустыню? Кто был спутником Алеся Кудри — вряд ли он двинул на курорт в одиночестве? О Клотье, в принципе, всё известно, но Гарсиа. С кем он жил до постановки страшного диагноза и после неё? В какой клинике в карту были вписаны страшные слова об онкологии, и что послужило причиной болезни? Рак печени редко является самостоятельным заболеванием. Практически всегда он наведён внешними причинами. Что это были за причины? Вук молотил и молотил все эти тягостные размышления и отвлёкся от них только когда из перегонного куба закапали первые капли самогона. — Дрянь, — вынес вердикт Тимофеев. — Сплошные сивушные масла. Мы отравимся, Вучо, ей богу, отравимся. Критически оценив остаток времени до пересборки и объём невыпитого лекарства, коллеги решили перегнать ещё раз. Им не хватило одного дня, и этот день они провели в жутком раздражении, изнывая от пульсации где-то в районе темени и бездумно фланируя по станции. Когда самогона хватило, наконец-то, на обычную дозу на двоих, уняли боль и бросились проводить подготовительные работы перед разборкой. К прыжку сквозь точку нелокальности подошли почти готовыми — не успели отмониторить аларм-пространство спасательного челнока, но на это космонавты махнули рукой. Что суждено, того не миновать, зато заполнены все паузы камеры-регистратора и надёжно упакован спирт, отогнанный из корма для подопытного грызуна. Пересборка не обошлась без новых сюрпризов. И Хиппи, и Шпулька исчезли. В отличие от Белки и Стрелки, которые по-прежнему назойливо кружили вокруг членов экспедиции. — Хорошо, не всё зерно на самогон пустили, — мрачно сказал Тимофеев, осматривая клетку со вновь появившимся хомяком. — Чем бы сейчас питали его? В голосе напарника Вук уловил раздражение. Похоже, Сергею отчаянно не понравилось явление грызуна народу, и причиной тому была ревность к нескольким мешочком семян. Ещё три месяца, и на Землю они прибудут кончеными алконавтами. Пытаясь занять себя, Янко засел за модель облака нелокальности, обнаруженного неподалёку от точки разборки-сборки, — он чувствовал себя достаточно уверенно в математике, чтобы попробовать построить систему и сынтерпретировать её. Несколько суток напряжённых раздумий в паре с кибер-анализатором привели к неожиданному выводу. Гроздь нелокальных точек замыкалась на себе и тем самым индуцировала сама себя. Это означало, что пространство выходов из этих точек пребывало как бы параллельно текущему пространству без привлечения дополнительной энергии-массы, требуемых для его существования. И главное — наличие огромной расчётной массы в таком пузыре-пространстве свидетельствовало, скорее всего, о заполненности его звёздными и планетарными образованиями. Действие утренней порции огненной воды заканчивалось. Опасаясь, что новая доза вновь погрузит его в дремотное унылое состояние, Вук сунул рот шарик вкуса номер 348 («курага узбекская») и, мечтая о настоящей солнечной кураге, медовой, мягкой, терпкой, вышел в сеть и начал без особой надежды просматривать списки пассажиров на рейсе «Москва-Бангкок» четырёхлетней давности. Его интересовал месяц до и месяц после трагедии с Алесем Кудрей. Если говорить честно, делать это Янко не имел права, ибо защиту персональных данных никто не отменял. Универсальную «открывашку», встраивающую в программный код свои исполняемые блоки — главным образом для обхода защиты и шифровования, — ему подарила Мила, служащая аналитиком в известном агентстве высоких технологий. — Не стоит использовать её дважды для одного портала, — предупредила девушка. — Мигом вычислят. — А первый раз? Думаешь, прокатит? — усомнился Вук, не понимая в тот момент, на кой ляд сдалась ему «открывашка». — Не думаю. Знаю. Разовое вторжение без материального ущерба считается шумом. Мало ли какие боты ползают по сети. Есть ещё ограничение, Вучо: ёмкость ключа ограничена. Ты не сможешь бесконечно качать секреты. Рано или поздно твою активность заметят роботы-охранники, поэтому при приближении к критическому лимиту «открывашка» самоликвидирует свой собственный код. — А зачем вы её создавали? — спросил Янко, хитро прищуривая небесные свои очи. — Для полиции, для спецслужб, для налоговиков. — стала перечислять Мила, но Вук, не дослушав её, помнится, притянул к себе и повлёк затем на кровать. «Открывашка», в отличие от Милы, тогда мало волновала его. И он совершенно пропустил мимо ушей остаток фразы, — . и для себя по мелочи. Ну, знаешь, выяснить, стоит ли с банком связываться или с человеком. Ох, Вучо. Воспоминания о Миле, о её сладком стройном теле, о налитой подтянутой груди и прочей роскоши, неожиданно довели первого пилота до экстаза. Сей факт не порадовал, но напугал его, поскольку ощущения хлынули необычные, затопившие сразу всё тело, но оставившие главный орган сухим. — Это невесомость, — прошептал Вук. — Чёртова невесомость. Скорее бы на землю. Воровато оглянувшись на Тимофеева, занятого регулировкой света над зелёным горошком и чтением нотации хомяку, и убедившись в том, что бдительное око напарника не зафиксировало неконструктивных реакций организма, Янко уложил «открывашку» в порт приёма. Фамилии потекли обычные, русские, но порой глаз выхватывал забавные иностраные имена. Хуобумбола, Подзубей, Шноббс, Уальхан. «Представляю, — подумал Вук, — как досталось парню с фамилией Хуобумбола». Заметив в списке вылетающих Ф. Рейнгольда и Е. Гарсиа, он подпрыгнул на месте, совершив головокружительное сальто. С ним вместе, заливисто голося, закувыркалась Стрелка. — Напрасно, — флегматично заметил Тимофеев. Белка за его плечом в знак солидарности сдвинула бровки. — Совершенно напрасно. С нашей нынешней координацией не рекомендуется. Разнесём комплекс к чертям собачьим. Вук отмахнулся. Тут же раскопав адреса московских отелей, в которых останавливались, Ф. Рейнгольд и Е. Гарсиа, он повторил их несколько раз, по-мальчишески шевеля губами и накрепко вколачивая их в память. Ф. Рейнгольд мог запросто быть Рейнгольдом Форбеком, а Е. Гарсиа — Э., то есть, Энди, Гарсиа. Перепутать имя с фамилией немецкого гражданина было несложно. Немного смущал Гарсиа, прописанный в рейсе кириллицей, а не латиницей, но, опять же, почему бы и нет? Янко не стал тратить драгоценные ресурсы «открывашки» на выяснение, тот ли был Форбек или нет, а также, где в это время был курсант лётной академии Э. Гарсиа. Он решил выяснить это дома, пользуясь личным обаянием и располагающей улыбкой. И, возможно, плиткой шоколада. Не вкусом номер 4, а реальной ароматной плиткой. В глубине души Вук оказывался верить в то, что откопанные Рейнгольд и Гарсиа — те самые. По одной веской причине — отсутствие повода. На момент гибели Алеся первый едва вернулся с Тенеры, а второй даже ещё не приступил к предполётным тренировкам и на героев-тенерийцев, наверняка, смотрел с подобающим восторгом и пиететом. Конкуренция, прогнозируемая им в будущем? Некая тайна, которую Кудря мог открыть в отношении одного из них и, как следствие, отстранение от участия в экспедиции либо отказ от полной оплаты гонорара? Последнее соображение могло бы приниматься к расчёту, если бы не последовали новые смерти, в том числе и их собственные. И если прыжок из окна гостиницы потом можно было бы подстроить, то рак печени — никоим образом. — Пойду-ка, исполню долг гражданина, — первый пилот поднялся и, сдунув Стрелку с левой руки, поплыл в гальюн. — Давай, давай, — с воодушевлением поддержал его Сергей. — А потом и я. Чего терпеть-то?
К оглавлению Глава 6. Волощук и отель «Мекка» Председатель российского отделения Международной Концессии по освоению дальнего космоса, господин Волощук Леонид Павлович, пожал Янко руку и сухим движением головы пригласил присесть. От Вука не скрылась легчайшая тень брезгливости, мелькнувшая на холёном лице председателя. Вук тайком оглядел себя в отражении стеклянной дверцы шкафа, улучив момент, когда Волощук отвернулся. Ничего критичного он не обнаружил: форма наглажена, ботинки натёрты, щёки выбриты, волосы аккуратно уложены. И костюм, и обувь (всё было пошито на заказ, как это принято у космических служб) Вук перед встречей отдраил, отпарил в специальном ателье, не пожалев вполне приличной суммы. Парнишка, чистивший ботинки, восхищённо поцокал, потрогав чуть заметные буковки на внутренней стороне каблука. «ВЯ» — личные инициалы Вука Янко, выбитые по традиции на родном языке космонавта. Легендарные буквы служили источником зависти всех романтически настроенных мальчишек. Вук долго колебался, выбирая между парадными штиблетами и удобными магнебутсами знаменитой фирмы «Bootman for you», обладающими лёгким антигравитационным эффектом (разумеется, никакой антигравитацией в них и не пахло — обыкновенные силы Теслы). Строгость и цельность одержали победу над комфортом: пилот был во всём форменном. Запах. Наверное, его выдал запах, старательно заглушаемый самым дорогим одеколоном — «Астронавтика ?7», молекулярная формула, встраиваемая в кислородный обмен кожных покровов. В первый день дома Вук, давший себе слово не вспоминать об алкоголе, а вместо этого обследоваться, попринимать анальгетики, отдохнуть в реставраторе и проч., слопав три горсти мощнейшего обезболивающего, не выдержал, извлёк недопитую бутыль коньяка, припрятанную после прощания с Милой, и выпил четверть стаканчика. Затем ещё половину, а к вечеру, заглушая шелест перелистываемых в черепе страниц, добил остатки. Шум в голове затих, и Вук отсигналил Миле. — Ты не пришла встречать меня, — с грустью констатировал он. — К Тимофееву всё семейство примчалось, даже крысу взяли, а ты не пришла. А могла бы в тридивидение попасть. Нас снимали. — Да, я смотрела в новостях. Тебе обидно? — как-то отстранённо спросила Мила. Вук не видел лица девушки, но по голосу ярко представил его задумчивое выражение и глаза, устремлённые в неведомые дали. Порой Мила могла просидеть так час, не реагируя ни на какие раздражители. — Обидно. Я же тебя. — Что — меня? — Я тебя так ждал. — Ты меня ждал. Ты меня вспоминал. Ты меня хотел. Спасибо, Вук. Я ценю твоё отношение ко мне. Ты извини, я очень устала. Я иду спать. — Спать? В пол-девятого? Что с тобой?! Всю ночь, поди, в филлинаторе отжигала? — Типа того. — И как филлы? Понравились? — Очень. Просто отпад. Прямо валюсь с ног. Пока, Вучо. Она отключилась, оставив пилота в недоумении. Сие каверзное чувство вызвало в башке грохот, сравнимый с грохотом бормашин с конкурса умелых стоматологов, и подвигло его на ещё одну бутыль крепкого напитка. Янко, уязвлённый прохладным приёмом, запретил себе думать о Миле. Он погрузился в суету послеэкспедиционных дел — сдача «Симурга» и доставленных артефактов, встречи с руководством и прессой, медицинские обследования, систематизация новых знаний, отчёты — и даже на некоторое время забыл о личных неурядицах, однако после того, как череда первых дел стала иссякать, начал снова грызть себя и мысленно Милу за равнодушную встречу после года разлуки. На него по очереди накатывали то злость, то тоска, усугубляемые постоянным примером добропорядочного семьянина Тимофеева. Серёга везде появлялся с дочкой, вытянувшейся и похудевшей за время тенерийской экспедиции. Пулька — так звали плотненькую курчавую девочку, которую Сергей не стеснялся приводить и на рабочие совещания, и на съёмки местного тридивидения. Вообще-то, она была Алина, но Тимофеев кликал её Пулькой за очаровательную манеру не говорить, но трещать, и не ходить, а носиться. Бегала и болтала шестилетняя девчушка преимущественно со Шпулькой на плече. Крыса и малышка были неразлучны, как Белл и Клаузер, как Бойль и Мариотт. — Как поживала твоя подружка, пока мы с твоим папой летали? — спросил Вук однажды Пульку. — Она сбежала, мы её искали-искали, не нашли, я заплакала, а мама стала меня утешать и сказала, что Боженька дал Шпульке героическое задание и послал её вслед за папой, и что Шпулька теперь с папой открывает новую планету, и мы должны гордиться этим, поэтому что ни одна крыска ещё не ни разу не открывала новую планету, а наша Шпулька будет первой, и я перестала плакать, а потом к нам через дырку в стене пришёл хомяк, и стал жить в Шпулькиной клетке, а я его стала кормить капустой и рыбными червяками, а он потом убежал в дырку, а прибежала крыска. — Стоп-стоп-стоп! — взмолился Янко, хватаясь за голову. — Хомяк? А откуда ты знаешь, что он пришёл к вам через дырку? У вас что — есть дырки в стене? — Есть, — шёпотом ответила Алина, — мы с Васькой её отковыряли, чтобы говорить через стенку. Только ты не говори никому. Потому что Васька — дурак. — Почему дурак? Девочка громко вздохнула, сложила на груди руки и демонстративно закатила глаза. — Ну ясно же — он влюбился в меня. А вместо влюбляшечек делает мне пакости: толкается, дразнится, обзывается. Вук горько усмехнулся, осознавая, что сам по отношению к Миле ничуть не лучше неведомого коварного Васьки. Воображение тут же нарисовало глаза Милы — сине-зелёные, с рыжими искорками вокруг зрачка, — высокие скулы, выгоревшие до рыжины волосы — вечно размётанные, будто девушка постоянно жила на ветру, — спортивную рельефную фигуру. У Вука защемило в груди: внезапно он понял, что Мила не разонравилась бы ему, даже если вдруг растолстела или, напротив, отощала, растеряв объём в мышцах. Янко, вообще, никогда не зацикливался на типе женских образов. Говорят, что нежная любовь ко всем дамам сразу, тёмненьким и светленьким, пухленьким и худеньким, есть побочный эффект модификации. Вук не слишком ощущал его на себе, потому что ему нужна была только одна девушка — с искристыми огоньками в глазах. Янко, изнемогая от мыслей о Миле, сбежал в обеденный перерыв, ворвался к ней в дом, чуть ли не выломав дверь. Стиснув в объятьях, зарылся носом в растрёпанные выцветшие волосы, но Мила дала решительный отпор: — От тебя пахнет, Вучо. Ты пил? «Чёрт!» — сказал себе он. — «Сопло мне в ухо! Мог бы потерпеть с полчасика! Не так уж и болело». А вслух заявил: — Чуть-чуть. Ребята отмечали благополучное возвращение. — Чуть-чуть? — Мила с силой оттолкнула его от себя. — Это — чуть-чуть?! Да ты благоухаешь, как. Как самая вонючая лилия! Лилии она терпеть не могла. Вук знал это. И также знал, что её родители развелись из-за пьянок отца. Мать её, не раз битая деспотом-алкоголиком, решилась на разрыв, когда Миле было лет десять. Самое время для поиска примера и образца в будущих отношениях. Наверное, поэтому Мила такая ершистая. — Мила, я виноват. — Прощай, — негромко, но веско произнесла она. — Забудь меня. Меня больше нет в твоей жизни. Я для тебя всегда была приятной девчонкой для приятного вечерочка. Да и была ли? А теперь ещё и выпивка. Я сама дура, слишком много вообразила себе. Прощай, — повторила она и захлопнула дверь. Вук остался стоять на лестнице. Своего запаха он не чувствовал. А чувствовал какой-то нежный, почти детский аромат волос Милы. Необычный аромат, ранее не замечаемый. — Итак, — начал Волощук, усаживаясь напротив Янко, — мне доложили, что вы отказываетесь читать спич, написанный нашим агентством. Позвольте узнать, какова причина демарша? — Леонид Павлович, — как можно более дружелюбно проговорил Янко, подаваясь вперёд, — не стоит считать моё предложение демаршем. Я никому пока не сообщал о том, что нами было открыто на Тенере, но это сенсация. Это настоящая бомба! И я всего лишь хочу рассказать о ней миру. Земляне должны знать, что они не одиноки во Вселенной, что на Тенере есть жизнь, и не только растительная. — Вот как? — председатель Концессии приподнял бровь. — Жизнь? Вы кого-то нашли? — Да. И готовы предоставить отснятые материалы, на которых чётко видно живое существо. Тимофеев как биолог произвёл необходимые расчеты и смоделировал принципы его биомеханики и принципы его метаболизма. Не вызывает сомнения то, что существо высоко организовано и имеет зачатки разума. А, может, и полноценный разум. — Почему — может? Вы сомневаетесь? Вы не смогли исследовать его? — Волощук, как показалось Вуку, не испытывал того волнения, которое полагалось бы при получении новости о невероятном открытии. — Нет, не смогли. Оно умерло. Само, в естественной среде. А потом исчезло. Волощук встал, прошёлся по царственному кабинету. Заложив руки за спину, постоял около минуты у окна, наблюдая с сорокового этажа за корабликами и яхтами в Маркизовой луже. Затем, не оборачиваясь, проговорил: — Подумайте, Вук Драгославович, как будет вести себя среднестатистический человек, если ему вдруг сообщат, что его уютной обжитой старушке-планете, в трудах и баталиях выпестовавшей неразумное дитя свое — человечество, — взрастив от несмышлёных кровопролитных голодных эпох до эпох, может быть, в чём-то циничных и нечестных, но, по крайней мере, мирных и сытых, грозит смертельная опасность. И эта опасность идёт от новых исследуемых планет. Например, от Тенеры. Готовы ли Вы представить все последствия необдуманных заявлений? Сможете ли предугадать политические и экономические волнения, вызванные новостью об угрозе цивилизации. — Позвольте, но об угрозе речь не идёт и идти не может! К тем же животным на Амикайе и Моле человечество давно привыкло! Я всего лишь хочу рассказать о тихом спокойном представителе фауны без признаков агрессии, о шагающей траве, о странных кругах на почве, о волшебных кристаллах и красивых поворотах солнца вспять. Я хочу наполнить сердца зрителей гордостью за успехи человечества и поблагодарить всех, кто так или иначе вкладывался в наш полёт к далёким окраинам Вселенной. Я хочу зажечь сердца юных мечтателей, будущих покорителей космоса, я хочу. — Всё это похвально, дорогой мой Вук Драгославович, — с еле заметным сарказмом оборвал его Волощук, отчего Янко тут же устыдился своего пафоса. — Ваше рвение понятно и достойно уважения, однако, попробуйте трезво оценить последствия официального признания наличия жизни на Тенере с учётом тех нелепых слухов, что распускаются неграмотной частью населения Земли. Вы ещё не слышали о лихорадке лектора? После посещения Филиппом Ермишиным нескольких африканских стран в рамках контракта, организованного неким образовательным институтом, в провинциях на границе ЮАР и Мозамбик зафиксировали вспышку странной болезни, по счастью пока без смертельных исходов. Заболевших не обследовали, течение болезни странное и необычное — люди будто теряют разум, но, похоже, лихорадка не слишком заразна. Назвали её в честь лектора, вещавшего, в том числе, и о флоре с фауной Тенеры. В голове у сотрудников африканского центра естественных исследований сложилось так, будто Филипп привёз лихорадку с Тенеры и именно от тенерийских червяков или грибов или кого там ещё. — Какая чушь! После этого — не вследствие этого! К тому же сам Ермишин, вроде бы, жив и здоров! — Чушь, но обыватель верит. Ваши пламенные речи, господин Янко, могут подстегнуть бурление, которое покуда гасится несерьёзным к нему отношением мировой науки. К тому же позвольте напомнить Вам о пункте 5.4.6.2 договора об участии в Концессии, подписанного Вами лично в здравом уме и твёрдой памяти, а будь Вы в ином состоянии, впрочем, до подписи дело бы и не дошло. Леонид Павлович, подобрав со своего величественного стола скромную папку, протянул её космонавту. — Страница номер двенадцать, — подсказал он. Вук глянул на Волощука, на его сизоватые щёки и чуть обозначенный второй подбородок, на гладко зачёсанные назад волосы, цвет которых он не смог бы вспомнить за порогом его кабинета — что-то мутно-серое, как ноябрь в северном полушарии. От безукоризненного наряда председателя, от безупречной вежливости и безоговорочного внимания веяло ледяным холодом. Вук открыл названную страницу и перечитал злополучный пункт 5.4.6.2, требующий произнести речь по всемирному каналу новостей, текст которой будет составлен медиа-агентством, представляющим интересы Концессии. — Данный параграф, господин Янко имеет ту же силу, что и параграфы, регулирующие Вашу деятельность в полёте и на Тенере. Невыполнение их влечёт за собой применение пункта 12. Пункт 12. Вук, нахохлившись, исподлобья, не особо скрывая чувства, просверлил председателя взглядом. Тот самый пункт, из-за которого пришлось экономить медикаменты, игнорировать лекаря и тайком гнать самогон из биологической бурды. Снижение гонорара вполовину ввиду невыполненных обязательств. Кажется, Вук начинал понимать кислую физиономию Липполда, выплёвывавшего зрителю в лицо клочки жёваной туалетной бумаги. Простите, официальной тронной речи. — Этот параграф не запрещает мне делиться рассказывать о Тенере в других средствах массовой информации, — не стал сдаваться Янко. — Я всё равно поделюсь открытием на других каналах. Леонид Павлович мягко и вкрадчиво улыбнулся: — О, это пожалуйста! Вы, разумеется, вольны поступать так, как велит ваше сердце. Ну, или совесть, если угодно. Делитесь на здоровье! Сообщайте в научные журналы, выступайте на развлекательных станциях, пишите книжки, ведите свои странички на порталах, выкладывайте записи в общественные пространства — ради Бога! Никаких ограничений на вашу просветительскую деятельность Концессия не накладывает. — В чём же смысл этого ч. этого пункта 5.4.6.2? — Вук старался не кипятиться, но ругательства, приличные и не очень, шумной стайкой толпились в глотке и наперебой предлагали свои услуги. — Естественно, в кредите доверия и критической массе. — Волощук даже и не подумал маскировать цинизм проникновенными словесами. — Каналов, порталов, сервисов, журналов и прочих источников утоления информационного голода нынче так много, что взгляд обывателя рассеивается от обилия предложения. Пять каналов по двести тысяч подписчиков не равны одному с миллионной аудиторией. Приверженцы одного пространства могут не любить и высмеивать приверженцев второго пространства и, тем самым, гасить зарождающиеся волны паники. И потом, согласитесь, одно дело, когда новость передают по официальным медиа мирового сообщества, и совсем другое, когда её преподносит сомнительная газетёнка желтоватого оттенка. Что же касается научных журналов, то кто, простите, полезет в смутные материи высоколобых? Народу комикс подавай. А подадите в виде комикса, встанете в один ряд со звёздным котиком с тремя бластерами и человеком-молекоборгом. — Ничего, я попробую, — упрямо пообещал космонавт. — Капля камень точит. — Ни в коем разе не будем препятствовать, — с корректной издёвкой ответил Волощук. — Капайте, точите, а пока вот, собственно, текст. Он протянул Вуку два заламинированных листочка. По особо плотному покрытию и его радужному отблеску Янко определил, что листы — со встроенным подсказчиком. С очень недешёвым подсказчиком, воздействующим не на связки, а на речевые центры в мозге. — Мы можем себе позволить, — сказал Леонид Павлович, заметив заминку Вука и правильно её истолковав. — Предотвращение паники стоит дешевле её ликвидации. Янко с раздражением пробежался глазами по строчкам. Пустой, ничего не значащий текст. Победа, прорыв в науке, передовые технологии, шаг вперёд всего человечества, подтверждение смелых гипотез и прочее тру-ля-ля, из-за которого он так раскипятился в последний день перед отлётом, лёжа в постели с Милой. Кислятина, разливающаяся по его лицу, наверняка сейчас соответствовала той мине, что нацепил на себя Липполд в момент произнесения официального спича. Но сумма того стоила. Сумма, на которую он мог бы до конца жизни содержать Милу и трёх-четырёх гипотетических детей. — Когда выступление? — мрачно проговорил пилот. — Через неделю. Мы пришлём за вами геликоптер, трансляция будет проходить в Вене. От волнения ли, от злости ли, у Вука запульсировало в голове, и кто-то невидимый принялся шустро перелистывать книжечки в черепной коробке, что выводило из себя больше, чем собственно боль. Пилот встал, направился к выходу, но у двери кабинета председатель Концессии его приостановил: — Вук Драгославович. Одну секундочку. Меня просили передать вам вот это. В ладонь Вука легла тиснёная визитка с буквами TENERA в золотом треугольнике. — Послеполётный синдром есть в той или иной степени у каждого. Буду рад, коли справитесь сами, — добавил Леонид Павлович, — Если же станет совсем плохо, попробуйте обратиться по этому адресу. Адрес на карточке был простым: Каменноостровский проспект, дом Лидваль, под пауком. Вук сунул визитку в карман и тут же забыл о ней. Забыл намеренно, усилием воли вычеркивая признание его больным. Подобная оценка со стороны сильно ранила его самолюбие: прочие коллеги выглядели вполне себе ничего, и он на их фоне не желал казаться слабаком. По традиции его с Тимофеевым по прилёту на космодроме встретили коллеги-тенерийцы. Зелинский крепко пожал руку, Горохов смял в порывистых объятьях, Черезов тоже приобнял, но не хрустел косточками по примеру Юрки, а деликатно похлопал по спине. Все они смотрелись молодцевато и лучились здоровыми жизнерадостными улыбками. На улице, сидя на лавке под раскидистым каштаном, Янко яростно опрокинул в себя бутылёк с виски и расслабленно, чувствуя, как шуршание в башке постепенно затихает, просидел около четверти часа. Мимо прогуливались барышни с голыми коленками и голыми, по последней моде, спинами — до заветной ямочки возле копчика. От вида коленок и ямочек Вук пришёл в радостное возбуждение, не преминув, впрочем, отметить ненормальную амплитуду эмоций от ярости до почти счастья. Чтобы разбавить кислятину официальности, Вук вернулся к раздумьям о нелепых смертях тенерийцев. С мультилинка он вышел в Сеть, дабы внимательно рассмотреть города, лежащие в радиусе ста километров от Гуэльмима. Он насчитал семь населённых пунктов, два из которых тут же отбросил, посчитав, что они находятся слишком далеко. Поколебавшись, отбросил еще два совсем крохотных городка, явно не имеющих ни одного отеля, со служащими которых Вук смог бы объясниться. В трёх оставшихся Янко нашёл десяток гостиниц, открытых для букинга. В первых нескольких гостиницах его даже слушать не стали, потребовав ордер Интерпола на предоставление информации. С ними Вук решил разобраться позже с помощью той же «открывашки», если понадобится. — Я детектив, — наконец представился он скучающему на ресепшене администратору из очередного отеля с пышным названием «Мекка». — Ищу европейца, который четыре года назад обманул отца, ограбил его и сбежал с женой брата. Брат уже долгое время разыскивает вора. Мы узнали, что негодяй прибыл именно в ваш город. Возможно ли как-то выяснить, не останавливался ли он в вашем отеле? — Четыре года. Давно. Зачем брат его ищет? — молодой араб с ресепшена заговорил на английском чисто и почти без акцента. — Простить хочет. — Простить?! Разве можно такое прощать?! Он не мужчина, если такое простит! — Он при смерти и хочет уйти с чистой душой. Араб запыхтел, зафыркал и после напряжённой душевной борьбы и работы мысли, просиял: — Э! У брата хитрость! Делает вид, что умирает, а сам хочет отомстить! «Бедный малыш, — подумал про себя Вук. — Ты уже отравлен миазмами подлости и неверия». Вслух он ничего не сказал, только неопределённо хмыкнул. — Сейчас. Одну минуту. — Курчавый администратор, скрывшись на некоторое время из поля видимости, появился с огромным талмудом в руках. — Бумага! — восхитился Вук. — Да, уважаемый. Мой дед говорит, что бумага надёжна. Никак ему не втолковать, что это не так. — Он полистал гроссбух, бормоча себе что-то под нос. — Немного у нас европейцев было. Тут такая дыра. Выучусь и уеду отсюда. Э! Кое-что есть! Только. — Что? — Я не могу предоставить вам никаких записей. Вы понимаете, что это незаконно? — Понимаю и ни на что не рассчитываю. Мне бы зацепку. В правильном направлении я рою или нет. — Я могу почитать вслух. Говорить с вами мне не запрещено. И я включу антирегистратор, вы не сможете использовать мои слова. — Договорились, — кивнул пилот. Парень взъерошил волосы нетерпеливым мальчишеским жестом, а затем затараторил: — В апреле — Станислав Мышак и Лео Шульц, в мае — Карл Гольдберг, в июне никого, в июле тоже, в августе — Диэ.. Дюё.. Диёрррдь Варга, Элиас Халонен, Георгий Горошев, в сентябре Ингрид Пеккер. — Это женщина, — сказал Вук. — Да, леди, — согласился смотритель «Мекки». — Имя на мужское похоже, не сразу разглядел, что леди. Там были ещё три леди, две из Австрии, одна из России, но леди вас не интересуют? — Нет. — Тогда это всё. Вук пожелал парню успехов в учёбе и новых городов в жизни, затем отключился. В память его навсегда впечатались названные имена — спасибо родителям за модификацию. Ни одна из фамилий ровным счётом ничего не говорила Вуку, так же, как не сказал пяток других имён, добытых подобным же способом в других отелях — Фабиан Моритц, Франсуа Матье, Лука Домиани, Омар Тулпар и Жерар Лефевр. Он попробовал подступиться с иной стороны: подумать о яде гюрзы. Если предположить, что опытный житель пустыни Галиль не мог не знать об опасностях, связанных со змеями, что вряд ли пресловутые гады толпами ползали по пескам, выискивая крупную жертву, что сам Галиль наверняка не стал бы ловить змею голыми руками, да и, вообще, просто ловить, напрашивался один вывод — яд ему ввели путём инъекции. Пилот поговорил с хозяевами нескольких гуэльмимских аптек, якобы желая оплатить забытый пару лет назад заказ на яд гюрзы. Его везде вежливо отфуболили, уверив, что забыть оплатить заказ невозможно: продажа яда как вещества крайне опасного и дорого повсюду осуществлялась только по предоплате. Вук не сдался. Озарение, посетившее его после неудачи с аптеками, принесло свои плоды. Вооружившись списком марокканских зоомагазинов (список оказался не самым большим ввиду арабских устоев по отношению к животным), он в первой же лавке услышал вкрадчивый голос с сочными нотками жадности: — Да, сэр, у нас есть до сих пор не оплаченный заказ на представителей местных рептилий. Его регистрировал некий любитель-герпетолог. — Это был я. Напомните, мне дату покупки, — потребовал Янко, вызвав некоторое замешательство у лавочника. — Мой управляющий оказался бестолочью, я его уволил и теперь сам разбираю дела. Кстати, не могли бы вы прислать копию наряда на заказ? — О, конечно, сэр! — обрадовался собеседник, и было чему: наряд — не чек, наряд не содержит сведений об оплате. Лавочник помедлил, а затем хихикнул. Поощрив повторной оплатой хитрого владельца магазина, Вук получил на руки сногсшибательную записку о заказе «macrovipera lebetina» в количестве 2 штук. Заказ был сделан 2 августа на предъявителя карты с номером . 56. — Мой вам совет, любезнейший, — ещё раз хихикнув, сообщил лавочник, по собственной инициативе вновь выходя на связь. — Выпорите как следует свою супругу, чтобы она не шаталась одна и не привлекала внимания полиции. — Э-э-э. — опешил Янко, на что собеседник, чрезвычайно довольный собой, с удовольствием раскрыл карты: — Саида не проведёшь! Саид соображает! Вы, драгоценный мой, не могли купить этих змей! — Почему же? — Потому что их купила женщина! Белая женщина. А вы говорите со мной из России. Значит, это была ваша жена! Вывозить змей из страны запрещено, значит, она переправляла их через Алжир. А в Алжир сами понимаете, кто едет. Джихадисты либо контрабандисты. Ай-ай, и как вы её только опустили? Хорошенько проучите её, любезный. Вук сухо поблагодарил, сделав вид, что он крайне расстроен из-за поведения несуществующей жены. Вечером, основательно заправившись португальским портвейном, Вук аккуратно уложил коллекцию фактов в приватный дневник, организованный в закрытом пространстве клуба «Уфолог». Пространство являлось той ещё помойкой, простоту взлома его не высмеял разве что самый ленивый блоггер, но именно это качество Янко и понадобилось. Рыться в мегатоннах псевдонаучного дерьма приличному человеку было бы зазорно, к тому же процент невероятных свидетельств умопомрачительных чудес в «Уфологе» просто зашкаливал и заставлял суровую дисциплину статистику рыдать от бессилия. «Ф. Рейнгольд и Е. Гарсиа. Рейс Москва-Бангкок, 5 марта. Смерть Алеся Кудри 18 марта», — зафиксировал Вук на первой странице дневника. «Дьёрдь Варга, Элиас Халонен, Георгий Горошев, отель «Мекка», Буизакарне, Марокко, август. Смерть Самира Галиля в 50 километрах от Гуэльмима 10 сентября. Заказ на покупку двух гюрз, 2 сентября, карта . 56. Заказ делала белая женщина», — гласила вторая страничка. «Клотье, Гарсиа, Черезов, драка на Рю Жарре — отклонение ?1. Убийство мороженщика — отклонение ?2. Ломаная линия маршрута. Париж, 10 округ», — следующая заметка. Почесав ноющий затылок, Янко откорректировал запись о марокканском отеле. Он добавил: Ингрид Пеккер, две женщины из Австрии и одна из России, сентябрь.
К оглавлению Глава 7. Сильбато Остров Сильбато, затерянный в дальних водах Тихого Океана, Вуку открылся, как станция в подземке: зашёл, вышел и вуа-ля. Пользуясь служебным пропуском, пилот шагнул в установку по пересборке, чтобы секунду спустя сощуриться от нестерпимого солнца, лупившего по глазам сквозь распахнутое окно передаточного шлюза. — Жарко тут у вас, — улыбнулся он монтажнику, облаченному в серую форму техобслуживания. Ребята именно в таких лёгких серо-зелёных костюмчиках обычно ползают, подобно муравьям, по сборочному комплексу и дотошно ощупывают каждый винтик и каждую трубку. Парень в униформе на корточках возился с направляющими рельсами раздвижной двери. — Сегодня норма-а-ально, — нараспев, с некоторой расслабленностью, присущей обитателям тропиков, протянул паренёк. — Тридцать два с утра было. Вчера, например, все сорок жарило. Наши всю мороженку на базе стрескали. Даже настоящее смели. — Настоящее, наверное, здесь дорогое? — Конечно. Сидим тут у чёрта на рогах. Поди доберись до нас. Разрешили бы через портал носить, да жилят. — Через портал ещё дороже. — Да, знаю. Только мороженка не бог весть сколько весит. — Ладно, в следующий раз привезу вам эскимо, — весело пообещал Янко. — Настоящее. Парнишка-монтажник, поднявшись и отряхнув руки, довольно всхрюкнул, а затем воскликнул: — А это, ведь, вы! Я вчера видел вас по тридику. Вы там какой-то другой были. Даже не знаю, как будто. — Как будто жевал клопов в соусе из выдержанного навоза. Рабочий смутился. — Вы просто были очень серьёзный. Такая ответственность — перед всем миром выступать. «Что ж, назовём это серьёзностью», — подумал Вук, прощаясь с парнишкой. Он и вправду был крайне серьёзен: на его счёт Концессия перечислила столь убедительную сумму, что решение относительно Милы созревшим плодом стремительно провалилось куда-то между рёбрами и приятно захолодило сердце. С вершины холма Вук окинул взором стартовые площадки. Влив в себя из серебряной фляжки стандартную порцию — сто граммов виски, с волнением вгляделся в устремленные ввысь комплексы. «Симург» стоял крайним справа — изящный, сверкающий, самый новенький из кораблей, созданный специально для последней тенерийской экспедиции. Далее располагались тенерийские «Гаруда» и «Феникс», молийский «Гамаюн» и покорители Амикайи «Рух» и «Ловаланги». Старичок «Гамаюн», маленький и потёртый, на фоне красавцев-собратьев выглядел жалким кузеном из провинции, приехавшим покорять столичные высоты. «Гамаюном» пользовались редко, исключительно по крайней нужде. Райскую планету Мола обслуживал огромный космодром с несколькими десятками сборочных комплексов. Космодром Молы также отстроили на одном из островов Тихого Океана, но в более оживлённом месте, удобном для пассажиров. Доставка на него была самая обычная — самолётами. — Какими судьбами! Вуха-братуха! К Янко ринулся гигант с метровыми плечами и нежными шёлковыми кудряшками. Квадратным силуэтом своим гигант напоминал цирковой чемодан для перепиливания радостных ассистенток. Из-за курчавого каштанового покрытия Вук не сразу признал в нём Юрку Горохова, врача-биолога третьей тенерийской партии. В экспедиции Горохов сиял начисто выбритым теменем, Вук даже не подозревал, что Юрка по-детски кудряв. — Старший курсант Горохов, разрешите доложить! Младший курсант Янко прибыл для проведения опытов с пересборкой! — лихо отрапортовал Вук и добавил. — Слышал уже, небось, об уравнении Белла-Клаузера? — А! Твой знаменитый корректирующий коэффициент! Как же! Почитал я твой доклад, ни черта в объяснениях не понял, но идея занятна. Медные колечки гороховской шевелюры вспыхнули маленьким взрывом от налетевшего ветерка. Бриз плеснул космонавтам в лицо аромат нагретой гальки, водорослей и каких-то терпких цветов. С пальмы, растущей у самой кромки моря, с шумом свалился кокосовый орех. Булькнув, он скрылся в бирюзовой вспененной воде. Горохов был чуть старше Янко, в Академии он шёл двумя курсами ранее Вука, но, так же, как и Вук имел значительный бэкграунд. Вук успел отучиться на физика, получить степень и высококвалифицированным научным работником уйти в спасатели аларм-службы, а Юрий с успехом закончил кибо-медицинский университет, интернатуру и ординатуру при главном клиническом госпитале ветеранов космической разведки. Юрка стоял рядом, огромный, обгоревший под палящими небесами экватора, взлохмаченный, такой живой. — А ты здесь по какой причине? — спросил Вук. Горохов двинул кадыком, почесал забинтованное колено, задрав штанину шортов цвета хаки. — Болит, зараза. Погоди немного, лады? Лекарство приму. Он отвернулся, достал из кармана блистер с пилюлями, отколупнул одну из них, запил из пузырька, взятого из второго кармана. — Что с коленом? — Инфламмацио гену церебрум, — сказал он на латыни. — Не обращай внимания. — Ты здесь зачем? — повторил Янко. — Тоже на испытаниях. Проверяем новую модификацию. Ну, перегрузки там, кислородное голодание, то, сё, пятое, десятое. Короче, рутина. Слушай, давай посидим вечером после работы, а? Тут славный бар наблюдается. Прямо на линии прибоя. Портал в девять закрывают, будет время поностальгировать, вспомнить Академию, Тенеру. Ты как? На идею посидеть Вук смотрел с удовольствием. Пообещав посигналить Горохову после рабочей смены, он двинулся к верному товарищу — к «Симургу», поминутно промакивая капельки пота со лба и шеи. У «Гамаюна» он притормозил. Что-то в корабле было не так. От осознания сего факта в башке опять зашуршали странички невидимой книги. Привычно засадив дозу и уняв шум, Янко обошёл вокруг аппарата. От жары и двухсот граммов виски, пилот «поплыл», размяк и несколько отупел, но взгляд механика выцепил то, что заставило задержаться. Третий, самый верхний отсек опоясывался кольцом с чередой чёрных камер. Обод был почти плоским и почти незаметным, и если бы не духота, рассеивающая основное внимание и фокусирующая его на всяких мелочах, Вук однозначно прошёл бы мимо, ничего не заподозрив. Замеченное же удивляло, поскольку являлось не чем иным, как лазерными пушками небоевого назначения. С такими пушками геологи-планетологи обычно шастали по кольцу астероидов, отстреливаясь от залётных каменюк. Необычность ситуации была в том, что по пути к Моле ждать астероидов было неоткуда, маршрут к суровой Амикайе «Гамаюн» не осилил бы из-за недостаточного антирадиационного укрепления корпуса, а для Тенеры кораблик был простоват — вездеход либо везделёт в него втиснулся бы самый крохотный, причём организаторам экспедиции пришлось бы выбирать что-нибудь одно между этими двумя средствами. И, да, вокруг Тенеры, с астероидами тоже было негусто. — Списали тебя, братец, — с грустью произнёс Вук, обращаясь к кораблю, как к живому существу. — Будешь теперь чумазых шахтёров возить. Утром туда, вечером обратно. Непонятно только, что ты тут делаешь и почему не на Байконуре? Байконур как площадка пятой, грузовой категории (пятой после стартовых площадей для разведывательных комплексов пересборочного типа, туристических комплексов пересборочного типа, аппаратов дальней разведки Солнечной Системы и аппаратов для маршрутов ближнего космоса) обеспечивал лишь производственно-технические нужды. В диспетчерской у экрана с расписанием работ Вук полистал журналы загрузки кораблей. Официальный доступ у него имелся лишь к информации о тенерийских аппаратах. «Рух», «Ловаланги» и «Гамаюн» не входили в пространство Вуковых разрешений, однако к перечню работ на «Рухе» Янко подобрался без труда, поскольку даже самый сопливый первокурсник умел обходить громоздкие и неуклюжие секьюрити-гейты, писанные пенсионерами в государственных конторах. Побродив пальцем по графику, Вук поставил зарубочку в памяти — Горохов в списке работ не значился. На «Ловаланги» — тоже. А к «Гамаюну» Вук пробиться не смог. Покрутившись и так, и эдак, он оставил безнадёжное занятие, тем более что в головушке, несмотря на превентивные алкогольные меры, опять разыгралась буря. Вук вернулся к планам «Симурга», и боль резко отступила. — Вот как. — пробормотал пилот, вновь возвращаясь к поискам обходного манёвра с «Гамаюном» и вновь ощущая, как череп его кто-то рубит ржавым топором. Боль усилилась, когда Вук перешёл к изучению полётных карт для маршрутов ближайшей недели. Он решил послать к чёрту карты и «Гамаюн» с его секретами, но руки зажили вдруг своей жизнью. Они быстро перещёлкивали экраны со знакомыми и незнакомыми созвездиями, пока голова не взбунтовалась и не велела им прекратить дурацкое занятие. — Так и спиться недолго, — сказал он сам себе. — А что делать? А кому сейчас легко? Третья, запасная порция огненной воды Вука окончательно оглушила. Расквашиваясь и растекаясь медузой, выброшенной на знойный берег, из последних сил делая приличное лицо и приличную осанку, он поднялся на борт «Симурга», задраил люки, оттошнился и повалился спать. В ближайший час, судя по расписанию, никто не претендовал на вторжение в отсек с капсулой. Засыпая, он подумал, что пьяным быть гадко и муторно, но всё же это лучше, чем чувствовать, как по извилинам головного мозга ползает короед, прогрызая ходы-червоточины, и бесконечно чем-то шуршит. А также подумал, что по иронии судьбы все тенерийцы вернулись живыми, но все затем побрели по чёрной полосе жизни: кто-то вплоть до тупика, а кто-то — протискиваясь сквозь рвы и колья и оставляя кровавые раны. Вот и Юрка болеет. Что у него с коленом? Инфламмацио — это, вроде бы, воспаление. Очнувшись после липкого забытья, Вук мутными глазами долго и бездумно таращился в «аквариум» мультилинка с тезисами предполагаемого эксперимента. Тезисы от него ускользали, вытесняемые дурацкой гордостью за то, что не поддался всеобщему влиянию и не вшил чип мультилинка под кожу. По старинке он носил плоскую карточку аппарата в специальном отсеке кармана. Вук собрался с силами, встал, подошёл к пустой ДНК-матрице, и череп сжало снова. Мысль о лекарстве — четвёртой порции виски — вызвала приступ тошноты и отвращения. Чтобы отвлечься от боли, пилот подключился к каналу для взрослых и уставился на пышнотелую дамочку, со стоном мнущую свои богатые груди. От этого волнительного зрелища боль постепенно утихла. Пуская слюни, Вук просидел остаток отведённого времени за просмотром волшебного действа, в котором аппетитная душечка с энтузиазмом знакомилась со своим трепещущим телом, после чего покинул корабль. — Ну, как, успешно? — спросил его издалека инженер по сборочным установкам. Вук знаком был с ним шапочно, и знал, что это он настраивал матрицу «Симурга». — Успешнее не бывает, — заверил его Вук. Повинуясь запиликавшей в груди интуиции, Янко вновь направился в диспетчерскую. Не к табло с расписанием, но к пульту регистрации отбытий и прибытий. Вук вошёл в список кораблей, механически выбрал «Симург». Смотреть по родному аппарату было нечего, Вук и без кибер-регистратора знал даты отлёта и прилёта, поэтому он быстро переключился на «Гамаюн». Вспышка боли заставила его покачнуться, Вук с трудом удержался на ногах. Он вернулся к «Симургу» — боль исчезла. Полистал маршрутные листы, прилагающиеся к рейсам комплексов не тенерийского направления — спазм сдавил виски. Отдрейфовал к рейсам на Тенеру, и снова в голове устаканилась благодать. Выходило так, что боль ярко проявлялась, лишь когда пилот обращал свой взор на полёты дальнего космоса, но не к Тенере. Выходило так, что Тенера для боли, бултыхающейся между переносицей и затылком, была родной и в некотором роде успокоительной. А особо враждебным оказывался «Гамаюн», а также всё, что с ним связано. Открытие это Вука озадачило и обрадовало одновременно. Озадачило, потому что не вписывалось ни в какие рамки логики, а обрадовало из-за возможности унять страдания иным, отличным от алкоголя, способом. Янко, переваривая сей факт, машинально пробежался по перечню стартов комплекса «Гаруда». На «Гаруде» штурмовали, а затем обустраивали норовистую планету первые экспедиции вплоть до Галиля и Сенга. Накатившие мысли о смерти Самира Галиля заставили, словно в дань памяти о герое-тенерийце, открыть страничку последнего прибытия корабля. «12 июля, 23:49. Прибывшие: Самир Галиль, старший мастер-пилот высшего класса, бортинженер; Ко Сенг, пилот первого класса, бортовой врач, биолог-климатолог. Швартующие: Луис Перро, инженер-наладчик; Ричард Бэнкс, старший мастер карантинной службы. «. Пропустив прочую информацию о деталях приземления и буксировки «Гаруды» на стоянку, Вук докрутил страничку до конца и упёрся в ссылку на примечания карантинной службы. Воспользовавшись ссылкой, Янко прыгнул в блок примечаний. Он был пуст, если не считать еле заметный значок вложения артефакта. Вук тронул его, но значок пропал, а на экране засияла, переливаясь всеми цветами спектра, объёмное сообщение: «Вложение удалено 4 июля. «. Янко усмехнулся: мода на такие переливчатые изыски кончилась лет десять тому назад. Определённо, здесь всё написано пенсионерами! Вложение? Вук с любопытством осмотрел блоки отметок карантинного департамента по другим датам прибытия и по другим тенерийским кораблям — по «Фениксу» и «Симургу». Карантинная служба более нигде не расщедрилась на своё внимание. Вук, почесав коротко стриженный затылок, решил так: с удалённым артефактом вероятны две версии. Либо кто-то что-то вложил по ошибке, а потом, спохватившись, удалил, либо удаление было осознанным. «Гаруда» вернулась на Землю 2 июля, а удаление артефакта произошло лишь два дня спустя, и это наводило на мысль, что первая версия не вполне состоятельна. Впрочем, никто не гарантировал бы, что по рассеянности или расхлябанности об ошибке вспомнили только накануне какой-нибудь проверки и только перед проверкой подчистили хвосты. Пилот с сожалением оставил пульт и вышел на воздух. Он уцепил за рукав пробегавшего мимо молоденького наладчика и спросил, где тут карантинный отдел. — Его тут нет, — доложил наладчик. — Год назад перевели на большую землю. Карантинщики теперь здесь бывают, только когда встречают кораблик. «Кораблик» прозвучало так нежно, что Вук умилился и проникся к парню признательностью Конечно, «кораблик», и никак иначе. — Вы кого-то ищите, пилот Янко? — участливо спросил наладчик, показывая обращением, что знает, кто перед ним стоит. — Да, Ричарда Бэнкса. Лицо молодого человека разом оплыло, уголки губ скатились к подбородку. — Вы не найдёте его. — Он уже не работает? — Не работает. Он умер. Несчастный случай, пилот. Как раз, когда вы летали на Тенеру. Упал с трапа. У него давление было высокое, от жары стало плохо, оступился и. Я дружил с ним, мы вместе учились. Он хотел, как вы, — в пилоты, в разведку, но здоровье не позволило. — Вот как. Сожалею. Примите мои соболезнования. А многие ли здесь его знали? — Да почти все. Дик. простите, Ричард, шумный такой был, общительный. Весь космодром у него в приятелях ходил. Наладчик обречённо вздохнул и, козырнув, отправился дальше. А Вук, ощущая себя профессором, только что обнаружившим новую элементарную частицу, рысью помчался обратно в диспетчерскую, прикидывая в уме, какова вероятность хранения резервных копий данных не на серверах Концессии, а в выделенных пространствах орбитальных сервисов. — Прошу прощения, сэр, — остановил его у дверей диспетчерской человек в форме службы безопасности. — Технический перерыв. Перезагрузка сервисов. Зайдите через полчаса. — Я на секунду. Уточню расписание на завтра. — Извините, нельзя. Ничего личного, сэр, такова инструкция. Вход закрывается за пять минут до перезагрузки. Он не успел договорить, потому что мощный удар в корпус свалил его с ног. Охранник дёрнулся, но безуспешно — шансов противостоять модифицированному у него не было. Вук затолкал ему в рот кепку в качестве кляпа, вывернул руки за спину и зафиксировал их галстуком. Хлипкие путы, но на пять минут хватит. Подтащив за шкирку извивающегося секьюрити к пульту, прижал его шею ногой, а сам извлёк из кармана и бросил в порт приёма «открывашку». Войдя в перечень событий тенерийских кораблей под полными правами на любые действия, быстро пронёсся по меню и влетел в панель управления резервным копированием. Установив дату со второе по третье июля двухлетней давности, дал команду на скачивание копий данных. Программа вновь засверкала радужным фейерверком, после чего сообщила о завершении операции. — Вставайте. сэр, — Янко развязал охраннику руки и легонько подтолкнул. — Я ошибся. Здесь расписание, оказывается, не смотрят. — Я буду жаловаться! Я этого не оставлю! Вы пойдёте под трибунал! — Взбешённый секьюрити вскочил, скрежеща зубами и выхватывая шокер. — Готов понести наказание, — Вук поднял руки вверх и, высунув язык, подышал, как утомлённая собачка. — Глубоко раскаиваюсь, сэр. Со мной после полёта иногда такое случается. Ничего не могу поделать с собой. Как найдёт какая-то блажь, становлюсь форменным идиотом. Стукните, что ли, меня, а то не дай бог, опять найдёт. Охранник, убирая шокер, недоверчиво покосился на экран, во всю ширину которого вспыхивали и перемигивались буковки: «Доступ запрещён». Пока он косился и подыскивал слова, буквы пропали, и рекой потекли сообщения о ходе перезагрузки. — Видите, — миролюбиво промолвил Вук, — я не помешал процессу. — Я вынужден задержать вас, — пришёл в себя бдительный страж. — Стойте здесь и не двигайтесь. Минуту спустя два бравых молодца волокли Янко в административный корпус космодрома Сильбато, обыскивали, оформляли протокол и проводили медицинское освидетельствование. — Как вы живёте с такой гипертонией? — мрачно покачал головой прибывший врач. — Как вас только допустили к полёту? — Он кивнул охранникам. — Отпустите его. С таким давлением человек не может отвечать за себя. Он вколол Вуку что-то гипотензивное и посоветовал взять отпуск как минимум на месяц для восстановления в приличном санатории. Вук с искренним раскаянием вновь расшаркался перед обиженным охранником, после чего расслабил сосуды. Хорошо быть модифицированным, подумал он, сосуды и сердце послушны тебе так же, как обычные мышцы. А «открывашка» со скачанным архивом послушно выйдет из желудка, но уже дома. Янко бесцельно пошатался по острову, потом отыскал расхваленный бар у кромки моря, скинул ботинки и уселся глазеть в морскую даль за тонким столиком прямо на песке. Демонстрируя кроткую благонравность, попросил разрешения передвинуть зонт и столик, а после ленивого кивка бармена, уволок их прямо в пенный прибой. Здесь его, блаженно перебирающего пальцами ног в набегающей и отступающей волне, и нашёл Юрка Горохов. — Весь остров гудит, — сообщил Юрий, присаживаясь рядом с Вуком. Стул ему пришлось притащить за собой. — Ты что там учудил? — Не знаю. Нашло вдруг. Давление поднялось. — Да ладно! — Горохов лукаво прищурил ясные очи. — Ни в жисть не поверю. Считай, что тебе повезло: лекаришко наш из новеньких, наверняка, не слыхал о твоей модификации и твоих фокусах. Да только меня ты, дружище, не надуешь. Колись, чем тебе в диспетчерской было намазано? — Сдаюсь, — Вук поднял руки. — Ваша проницательность, сэр, не имеет границ. Хотел узнать расписание «Гамаюна». Что он тут делает? Ему самое место — на Байконуре. — И как? Узнал? — Горохов откинулся на спинку и саркастически ухмыльнулся. Одна штанина его брюк намокла от лихо взметнувшегося у его ног фонтанчика солёной воды. — Ничего не узнал. Нет его в расписании. — И не узнаешь. Потому что никуда он не летает. Мы в нём новые модификации генома испытываем. Симулируем перегрузки в рабочей среде для будущих покорителей. как их там. просторов Вселенной. Вук хотел сказать о кольце лазерных пушек на нелетающем корабле, но вовремя прикусил язык. — Тебе размяться захотелось, — проговорил Юрка. — Мышцами поиграть. А то сил много, а девать некуда. — Ну. — Я сам такой. Модификанту надо где-то практиковаться, а полёты не каждый день. А тут упрямый охранник и никакой ответственности. Или почти никакой. Вук неопределённо хрюкнул, Горохов, расценив это как признание, подался вперёд и доверительно сообщил: — Я тоже в своё время кое-кому портреты подкрашивал, сила кипела в руках, аж невмоготу было. Да уж лучше так, чем как. — Чем — как? — Как Самир или Джеки. — Ты считаешь, что они сами приняли решение? Горохов поднял руку, на зов примчался бармен — совсем юный щенок, едва ли знавший бритву. — Два «Тенерийских заката», — сказал ему Юрка. А когда тот ушёл, продолжил. — Сами, конечно. Не в смысле — совсем, а поиграть, полихачить. Доказать себе, что на многое годен. Где ж ещё доказывать? В космос — очередь, по контракту второй раз на Тенеру лететь нельзя, а в других местах неинтересно, вот и устраивают кошки-мышки со смертью. — Сомнительная мысль, друже. Гарсиа умер от рака, а Клотье убили. Не думаю, что они играли. — Гарсиа. Что ж, по статистике и такое бывает. А насчёт Клотье я бы поспорил. Хулиганы не всех убивают. Почему, например, какого-нибудь господина Мерсье не трогают, и он проходит себе мимо, а на Клотье нападают? А я скажу, почему. Потому что в глазах Клотье горит вызов и желание дать отпор, а в глазах Мерсье — тухлая покорность или, если быть корректным, отстранённость и намерение дистанцироваться. Это наша беда — огонь в наших глазах. Вук подумал, что сейчас с его вынужденной тягой к алкоголю, огонька в очах не так уж и много, Горохов между тем потряс кулаком: — Так и представляю Джеки: летит стрелой по серпантину, машина визжит на виражах, а из глаз у Джеки искры сыпятся! Знаешь, я там рядом был — в сотне километров, когда меня вызвали. Я хелисайкл нанял, и к Джеки. Так он, мёртвый, в ущелье лежал с открытыми глазами. В его мёртвых глазах — в мёртвых, Вук! — огонь полыхал! Весь раздробленный, обожжённый, а глаза открыты, и в них пламя. — Юра. — И смотрит на небо, будто удивляется! — Юра! Но Горохов распалился, махом опрокинул в себя коктейль из пузатого бокала, который поднёс ему официант, опасливо поглядывающий на шумного посетителя с закатанными до колен штанинами и взлохмаченными непокорными кудрями. — А под небом на склоне овцы медленно так ползут, а он смотрит на небо и на овец. Вот они тупые и тихие, а он умный и сильный и смелый — а мёртвый! В голове у Янко что-то вдруг щёлкнуло. — Овцы, говоришь? — переспросил он. — Откуда там овцы? Юрка умолк и остолбенело уставился на Вука. — Откуда я знаю? Пасутся. Паслись. — Значит, там не очень крутые склоны? — Там, где Горовиц упал — крутые. С одной стороны каменная стена, с другой — ущелье. Вид чертовски красивый. А на следующем витке дороги уже не так опасно. А затем перевал. А что за ним, не знаю. — А почему именно тебя вызвали, а не родителей? Женой и детьми Джеки обзавестись не успел, похороны устраивали родители и Концессия по освоению дальнего космоса. Горохов просветлел лицом. — Так у него в кармане был мой номер и указание вызывать, если что, — с нежностью произнёс он. — Мы с ним — два горошка, два брата были. Мы и в Италию поехали вместе, только я на пляж пузо греть, а его в горы тянуло. Ты меня зачем об овцах спросил? Расследовать хочешь? Брось, Вучо. Там всё было ясно. Сам он улетел. На камерах на постах выше и ниже того места ни одной машины, кроме его, не было зафиксировано в течение часа. Помогать было некому. — А тормоза проверяли? — Автомобиль арендованный. Джеки его случайно из пяти подобных выбрал. Сказал мне, что поедет покататься, взял напрокат машину и рванул в горы. — Где взял? — Да в первой попавшейся конторе на вокзале. Их там штук пять было, Джеки хватали за руку и назойливо приглашали взять. Ну, знаешь, как эти итальяшки бывают приставучи? А он выбрал самое дальнее окошечко с грустной девушкой, которая не кричала и не зазывала. Там вышло дороже, но для нас это было некритично, мы ведь уже получили гонорар. — Дай-ка угадаю, — проговорил Вук, — девушка была блондинкой. — Конечно. Ты же знаешь Джеки. Знал. Воцарилось молчание. Печаль, разлившаяся в плеске волн и крике далёкой птицы, сдавила плечи Вука и Юрия. — Выпьем, — решительно тряхнул гривой Горохов. — Помянем всех наших. Они выпили, потом ещё и ещё. — Ты сам-то как? — спросил захмелевший Юрка. — Ничего. Башка только иногда болит. Горохов неожиданно громко и с облегчением выдохнул. — Это у всех так. Почти у всех. У меня-то нет. Мне повезло. Ты не переживай, жить можно. Но если что — ты же в Питере живёшь — загляни в дом с пауком. — С пауком? — Балкончик на доме есть с решёткой в виде паука. Там. Короче, загляни туда, как будет время. Юрка поморщился, рука его дёрнулась к груди, но тут же опустилась. От Вука не ускользнул этот жест. Словно в подтверждение мелькнувшей догадки у него защемило сердце, будто бы сдавленное холодным липким кулаком. Тяжесть за грудиной накатила и пропала, а затем уступила место жаркому непонятному чувству, выражаемому покалыванием в сосках. Но не внутри, а снаружи. И Вук вдруг всё понял.
К оглавлению Глава 8. Итальянский пастушок В скверике возле дома он споткнулся о тело, безмятежно почивающее под кустом. Ноги в дырявых ботинках, внезапно возникшие на дорожке, по которой Вук обычно почти на ощупь подбирался к семейному логову, вынудили его взвиться соколом и не слишком удачно приземлиться обратно. — Уважаемый! Эй! Вы бы ноги свои убрали с прохода! Заспанный мужик с грязными нечёсаными лохмами на голове приподнялся и добродушно пробурчал: — Окей, окей. А-а-а! Это ты? Ноги он послушно подобрал, отдрейфовав по-пластунски под куст. — Я? — спросил Вук. — Ну, да. Это я. Мы знакомы? Мужик, многозначительно вскинув косматую бровь, пожал плечами: — Выходит, что как бы нет. — Странно как-то. Вам плохо? — Мне-то? Мне-то лучше всех! Вук скептически посмотрел на бездомца: ветхая нестиранная одежонка, колтуны в бороде и шевелюре, кислый запах хронической немытости. — Это почему же? — Вук присел рядом на корточки, с любопытством глядя тому в глаза. — Потому что вы все вокруг страдаете, а я нет. — У Вас никогда ничего не болит? — Не, — бездомец потряс кудлатой башкой, — я про другое. Болит, конечно, да только и вас тоже болит. А я говорю про душеньку. Он именно так и выразился — «душенька». — . А душенька у меня и не болит. — Почему же у нас болит, а у вас нет? — Янко и сам не понял, что заставило его сесть рядом с пахучим бездомцем и начать задушевную беседу. Бездомец приподнялся, облокотился о мягкий пучок стволиков. Листва, покрывшая его макушку, казалась искусно сплетённым венком — ни дать, ни взять, античный сатир на отдыхе. — Я ж говорил: людишки — мясо и говно, — безапелляционно заявил он и тут же поправился. — Не в смысле, что плохие, а в смысле, что разум у них в животе. И думают только о еде и удовольствиях. А когда думаешь только о своём брюхе, чужие брюхи перестаёшь уважать, и начинаешь думать, что можно чужие брюхи обхитрить, обокрасть, а то и убить. — Ну, вы даёте! — восхитился Вук, вспоминая на ходу когда это бездомец ранее делился с ним воззрениями. — А я вот так не думаю. — Правильно! Потому что ты уже имеешь разум не живота, но головы. Так сказать, продвинутый представитель человечества. А голова, она что? Она думает и думает, думает и думает. Она много всякого может напридумать, она науку всякую придумает и в космос придумает, как слетать, да только главного никогда не надумает. — Что же главное? — А то, зачем человеку всё это надо? И как жить, чтобы никому больно не было? Он ведь видит, что те, которые животом думают, гадости всякие чинят, они в ответ изобретают психологии и законы, философии разводят, да только ничего с животами не поделают. Потому как брюхо к наукам глухо. И тогда головы начинают страдать — против животов они слабаки, а мириться с несправедливостью не желают. И душа у них от этого заболевает. — Так вы — живот, раз у вас душа не болит? — Эге, парень! У животов она ещё хлеще болит. Головы — они хотя бы из-за чужих гадостей страдают, а животы — из-за своих. Из-за страха, что кто-нибудь отберёт их кровное добро, и из-за зависти, что у других его больше. А мне-то что? У меня отбирать нечего, но я не завидую. Ибо я не живот, а сердце. — Вот как. Сердце. — Ага. Это когда не думаешь, а просто пропускаешь через себя то, что вокруг. Когда думаешь сердцем. И всё принимаешь. — А если тебя, скажем, поколотят хулиганы? Тоже принимаешь? — Того, кто живёт сердцем, хулиганы не колотят. Они же не колотят деревья и голубей. Или ветер с дождём. Тот, кто думает сердцем, не испускает никаких раздражительных эманаций. — Ого! — присвистнул Вук, удивляясь неожиданному слову. — . поэтому его не хочется никому обижать. А коли даже и обидят, стало быть так оно и задумано в данный момент. — Не понял. — Ну, смотри. Идёшь ты, скажем, к другу на опохмел, а тут тебя хелисайкл сбивает. И лежишь ты недельку в госпитале. Значит, так и надо. Потому что если бы дошёл до друга, да выпил бы, да разругался, да и приложил бы к его башке табуретку, да и помер бы дружок. А так душенька отвела тебя от беды, заставила отдохнуть и слить агрессию. Тут главное — не думать. Сбили тебя, и радуйся. — Не думать. — Пилот печально посмотрел сквозь кусты и странного бездомца. — Не думать — тяжело. — А думать — ещё тяжелее. Мысли, небось, целый день скачут, как бешеные козлы, по черепу долбят. А как выключишь их, благода-а-ать! Столько всего начнёшь замечать — запахи, звуки, лучики, тенёчки — эх, красота. Кстати, тугриками не поделишься? Обещал, вроде как. На один обед. Куда их тебе столько? — Обещал?! Когда ж успел? Неужели по мне видно, что у меня мешок тугриков? — улыбнулся Вук. — Я же в форме, не разодет и не в машине. — Ви-и-идно. Да у тебя брюхо с головой во всю спорят, — хмыкнул бездомец. — Сердце не обманешь и глаза не спрячешь. Человек ты, вроде, приличный, не пакостник, да только в глазках монетки щёлкают. А головушка осаждает — не радуйся, пустое это. — А если не дам? И никто не даст? — Дак, поработаю пойду. Авось, на еду хватит. Вук вдруг почувствовал, что ему совсем не хочется поучать и воспитывать чумазого собеседника, хотя он всегда крайне отрицательно относился к лентяям и тунеядцам. А хочется отсыпать ему в ладонь тугриков и дружески хлопнуть по хлипкому плечу. — Шли бы Вы трудиться, — сказал ему Вук, — легко быть сердцем, когда за тебя работают другие. Но денег дал. Дома он полностью отключил управление и, приняв слабительное, извлёк из себя «открывашку». Теперь уже пустую и бесполезную в своём назначении, но с записью двухдневного архива. — Анализ проведён, — мягко промурлыкал женским голосом динамик за сливным бачком. — Обнаружены нехарактерные включения. Рекомендовано обратиться к гастроэнтерологу. — Всё нормально, — возразил Вук независимому лекарь-модулю уборной. — Не надо никуда обращаться. Лекарь, пискнув, снял рекомендацию. На просмотр архива с древнего мультилинка — крошечный экранчик, плоская картинка — и декодирование его ушло полночи. Но под утро обнаружилось то, ради чего стоило драться с охранником и выслушивать позорный диагноз врача с Сильбато. Двумерное изображение артефакта, принятого карантинной службой и удалённое спустя несколько дней, пилот рассматривал долго и тщательно, отчаянно борясь со сном и усталостью, однако разглядеть его уверенно не вышло. Каменный диск с ножкой посередине содержал на ободе какие-то знаки. Ни размеры диска, ни подробности в высеченных рисунках выяснить с картинки на мультилинке никак не получалось. Нужен был нормальный тридик, но класть файл с артефактом в свой аппарат Вук опасался — все тридики были включены в сеть. Минут десять Вук собирался с духом, затем, выпив стакан виски, вручную вызвал Милу на связь. — Ты с ума сошёл, — шёпотом отозвалась Мила. Голос её был неожиданно бодрый для трёх часов ночи. Впрочем, Вук ещё до звонка почти был уверен, что Мила сейчас не спит. — Я должен сказать тебе главное, — быстро проговорил он. — Но скажу потом, глядя в твои глаза. А пока попрошу о малом: научи меня, как мне отключить тридик от сети. — Ты пил, — жёстко произнесла Мила. Вук мысленно отругал себя — он забыл отключить передатчик запахов. — Я в медицинских целях, — сказал он твёрдо. — Я не лгу. — Ты пил! Ты знаешь, что я терпеть не могу алкоголь, но ты пил! — Послушай, лапа, — как можно мягче обратился Вук, — я даю тебе честное слово, что я не для удовольствия, но для лечения вынужден постоянно подкачиваться спиртным. Ты можешь спросить моего напарника Тимофеева — у него та же беда. А я сейчас прошу тебя очень серьёзно. Вопрос жизни и смерти. Мила, не слушая его далее, сбросила вызов. Янко, швырнув в стену стакан и отколотив диванную подушку, откинулся на спинку и некоторое время мрачно изучал потёки виски между тридиком и холограммой с изображением его и Милы. Часть капель попала девушке на лицо, отчего показалось, будто Мила плачет. Вук привстал, чтобы содрать картину со стены, но нежная музыка остановила его. — Просто так тридик не отключить. У него нет интерфейса отключения от сети. Лучше всего, если ты сожжёшь входные порты, — быстро проговорила Мила. — Один стандартный на передней панели и один на верхней крышке, его ты можешь не заметить, он скрыт, но около него чуть фонит. Возьми обычный тестер, проведи вдоль крышки, где запищит, там порт. Он не пользовательский, он выводит в аларм-пространство. Отдери крышку и зажигалкой подпали оба порта. Снова проверь тестером — если фона нет, тридик свободен. У тебя будет десять-пятнадцать минут до визита пожарной службы. Дальше сам расхлебывай. — Спасибо! — крикнул Вук в чувствах, но слушать его благодарности было уже некому — подруга отсоединилась столь же внезапно, сколь и вышла на связь. В точности выполнив указания, Вук загрузил в тридик артефакт, и сердце его ухнуло. Чёткая объёмная картинка, вокруг которой Янко несколько раз обошёл, пристально рассматривая детали, не оставляла сомнения, что диск был создан искусственно. В каждой из выбитых по его краям групп точек частично повторялся рисунок предыдущей группы. Что-то эти изображения Вуку напомнили, но что именно, он не понимал. Пилот по очереди зафиксировал в памяти все отдельные части орнамента, а затем, повинуясь врождённому любопытству, крутанул каменный волчок. Диск завертелся, и группы точек задвигались, превращаясь постепенно в связную анимационную картину. Точки. Те же точки, но одна выделена чуть большим размером. Затем первая снова маленькая, но большая вторая точка. Затем вместо второй точки облачко росчерков. Затем стрелка от этого облачка к первой точке. Затем вместо первой точки тоже облачко. На второй линии иероглифов изображалась странная конструкция из палочек. К конструкции добавилось всё то же облачко, а потом конструкция постепенно переворачивалась и пропадала. Вук вращал артефакт — обычный камень с выбитыми значками — и накрепко впечатывал в мозг увиденное до тех пор, пока входная дверь не запиликала. Одновременно с этим голова его вдруг разлетелась на тысячу осколков. По крайней мере, так Янко показалось. Он вырубил тридик, поджёг открывашку с записью прямо на подставке для внешних устройств, скрючившись от боли, прильнул к бутылке с вискарём и едва успел швырнуть в затухающее пламя холограмму с Милой. Дверь вновь пропиликала, но вся автоматика была отключена, а сил доползти до гостей у хозяина дома уже не было. Дверь бухнула, жалобно застонала под напором мобильной пилы, и Вук, теряя сознание, уловил, как в комнату входят неясные тени — почему-то в скафандрах с парашютами за спиной. — Наклюкался, — укоризненно сказал один из спасателей, склоняясь над Вуком. — А ещё космонавт. — Не понимаю, чего им не хватает, — поддакнул ему второй, занятый тушением тридика и холограммы. — Ведь всё есть: слава, почёт, деньги. От девок, небось, отбоя нет — вон какой качок. — С жиру бесятся, — подал голос третий, отрываясь от осмотра пульта управления аларм-модуля. — На хрена он поотключал тут всё? А если б угорел? Они отпустили несколько сальных шуточек по поводу того, чем тут Вук занимался, скрываясь от всевидящего ока службы чрезвычайных ситуаций. Пока первый приводил пилота в чувство, второй разглядывал оплавленный каркас картины. Просканировав рабочим мультилинком остатки изображения, второй хмыкнул: — Всё ясно. Шоу было из-за бабы. Она ушла, а он решил показательно уйти из жизни. Картинку сжёг. Вот дуралей. — Если бы я из-за каждой бабы так поступал, я не дожил бы и до пятнадцати лет, — рассмеялся третий. — Как он? Жить будет? Сами справимся или лекарей звать? — Будет, — уверенно произнёс первый. — Просто клиент непривычен к выпивке. Сейчас желудок промоем и норм. А второй, любуясь восстановленной холограммой Милы, заметил: — Красивая у него. дамочка. Аппетитная. Наутро, выплыв из похмельного тумана и оглядев разгромленную спасателями и им самим квартиру, Вук потянулся к ставшей уже привычной висковой дозы на завтрак, но, нацедив стакан, отставил его. На душе было гадко. Гадко сидеть в грязи и блевотине, гадко обонять сивушный запах золотистой бурды в смеси с гарью и подтухшими объедками. В голове, как всегда, колотился придурошный дятел, отстукивая адский приказ: «Пей, пей, пей, пей, пей». Пилот отодвинул тару с пойлом и откинулся на смятую постель. Сами собой всплыли слова вчерашнего забулдыги: «А как выключишь их — благодать. «. Не хотелось ни пить, ни думать. Ничего не хотелось. Вук закрыл глаза и мысленно кончик языка направил точно на макушку. Язык задрожал, забалансировал, отклоняясь от предписанного курса, но при всяком его отклонении Вук твёрдо восстанавливал положение. Этот нехитрый трюк он освоил случайно, пробуя силы в борьбе с полиграфом. Была в их студенческие времена такая забава — устоять в проверке на ложь. Для этого, как решил тогда Янко, необходимо отвлечь мозг от переработки поступающей информации — каверзных и неприятных вопросов. Ниточка от языка к макушке оказалась лучшим средством. Не так-то просто предаваться размышлениям, оттачивая эквилибр кончика языка. Минут через пять такого эквилибра Вук осознал, что дятел с приказами больше не долбится в его черепной коробке и боль почти утихла. «Не думать!» — сказал себе обрадованный Вук, но от мысли о необходимости недуманья башка вновь вспыхнула. Пришлось всосать виски, но это уже было не страшно, потому что за пять минут мысленного моратория Вуку откуда-то с небес спустилась идея, что ему делать дальше. Запустив автоматику, вычистив берлогу и позавтракав живым омлетом, не каким-то там вкусом номер 3, Янко забронировал билет до Рима и вызвал такси. В ожидании рейса он позвонил Филиппу Ермишину и поинтересовался, всё ли в порядке у того со здоровьем. — Ты что имеешь в виду? — с подозрением спросил Фил. — Я здоров. — У тебя живот справа не болел? У меня заболело, лекарь сказал от гравитационной перегрузки какая-то мышца растянулась. Решил позвонить, узнать, как у других. — Болело год назад, но у меня был банальный аппендицит. Прямо перед лекцией в Пскове прихватило, пришлось резать. Поменяй врача. Какую-то ерунду он тебе впаривает. Обрывая связь, Вук победно хмыкнул. Догадки его подтверждались. Выходя к такси — Янко нарочно заказал компактный хелисайкл на двоих, чтобы полюбоваться видами Питера с высоты, — он заглянул под куст, под которым вчера получил проповедь от диогена местного разлива. Бездомца на месте не обнаружилось, даже трава была непридавленной. Погода стояла отличная — солнце, ласковое тепло — и, значит, никакой дождь не мог спугнуть человека с открытого воздуха. Янко присел, потрогал травку, на всякий случай даже принюхался. Следы пребывания бездомца бесследно испарились. Ничего не понимая, пилот еще некоторое время походил по скверу, а затем, махнув рукой, направился к причалившему хелисайклу. К злополучному виражу на серпантине он добрался к обеду. Каменистые склоны пахли чабрецом и душицей и ещё чем-то южным, незнакомым, воздух над раскалёнными выступами скал парил и струился маревом. Вук, скинув рубаху, перебрался через отбойник и полез вверх по склону, наказав таксисту ждать его на смотровой площадке в пятистах метрах от места аварии Горовица. Цепляясь за сухие колючие стебли, Янко благополучно одолел крутую часть подъёма и выбрался на более пологий профиль. Он бодро преодолел одну горку и почти осилил второй холм на плато, когда перед глазами его возникло то, ради чего он сорвался в страну солнца, истории, любви и вина. Стадо овец. — Эгей! — прокричал Вук и помахал рукой. Мальчишка-пастушок, лет двенадцати-тринадцати, не более, радостно помахал ему в ответ. Прибавив ходу, срывая по пути пахучие травинки и растирая их ладонях, Вук понёсся навстречу пацанёнку. Мальчик, важно засунув руки в глубокие карманы, с любопытством наблюдал за вуковым марш-броском. Вместе с ним также уставились на гостя, прекратив жевать, три десятка овец. — Привет, — сказал парнишка, едва Вук поравнялся с ним. — Привет. — Вук вытер ладонью пот. Несколько крохотных лиловых цветочков прилипли от этого жеста к переносице, уподобляя Вука индийской женщине. Мальчик прыснул со смеху. Стряхнув цветы, Янко запустил нейроподстройку к чужому языку и поинтересовался, — Можешь мне помочь? Итальянский у Вука был не на высоте, но пастушок, кажется, вполне понимал его. — Пять евро, — хитро прищурившись, сообщил мальчик. — Идёт. — Вук протянул пастушку мелочь, и тот важно произнёс: — Я вас слушаю. — Три года назад здесь была авария. — Здесь всё время аварии. — Но меня интересует та, что была три года назад. В ней погиб известный космонавт. — А! Горовиц! С Тенеры! — обрадовался парнишка. — Знаю. Вука слегка покоробила его неприкрытая радость, но возмущаться он не стал, рассудив, что забав в глухой деревушке у местных жителей не так уж и много, и что даже чья-то смерть может в такой ситуации быть интересным событием. — Ты видел, как это было? — Ну, видел. Только не всё. Мой брат пас стадо, а я так, рядом гулял, я ещё мелкий был. — А брат видел? — Не. Он продрых и всё пропустил. — Ну, и работнички, — рассмеялся Янко. — А ты сам-то что видел? — Десять евро, — покрутив загорелым носом, сказал пацан. — Жадина. — У вас много. Я вас узнал. Вы тоже космонавт. Вас по тридику показывали. — Всё равно жадина. Мелочи у Вука больше не осталось, поэтому он протянул собеседнику двадцатку. — Я не видел, как они приехали. И как машина полетела. А остальное видел. — Они?! Кто они? Горовиц был не один? — С девушкой. С белыми волосами. Высокая. Вся размалёванная и в плаще таком, как у артисток. Она приезжая, у нас таких высоких, белых и размалёванных не водится. — А у артисток какие плащи? — Ну, такие. — Парнишка помахал рукой, изображая цыганку, взмётывающую подол многоярусной юбки. — Вот как! — Ага. Они остановились на повороте, дурачки. — Почему дурачки? Мальчишка снисходительно смерил Вука глазами. — Опасно же. Влетит им кто-то в жопу, и конец. Я ещё подумал — это не местные. И машина красивая, и встали, где нельзя. — А потом? — Потом они вышли, стали любоваться на горы, а я отвернулся. Тут много парочек катается, что мне — на всех таращиться? Делать мне нечего? У нас Капо намылился удрать. — Капо? — Наш баран. Полный придурок. Вон он. — Пастушок кивнул на мрачное животное с недобрым тупым взглядом, пристально изучающего пришельца. — Я его пригнал обратно, смотрю, а машины уже нет. А девушка бежит вверх по дороге. Долго бежала. Туфли сняла и босиком. Я подумал, что парень в машине её выставил, а сам слинял. Ну, я лёг, полежал, в мультилинк поиграл. А потом встал, гляжу, а ограждение сломано. Я сразу не заметил. — А потом? — Потом грузовик какой-то остановился, шофёр посмотрел и полицию вызвал. А потом еще куча машин остановилась. А потом нам домой уже надо было. Я брата разбудил, мы по очереди сгоняли вниз, позырили, ну и домой пошли. — Вас кто-нибудь расспрашивал? Полиция знает об этом? — Не-а. Полиция на пацанов никогда не смотрит. — А родителям рассказывал? — Ага. — А они что? — Ничего. Мамка поохала, и всё. — Ну, спасибо. Ты мне очень помог. Мы с Горвицем дружили. Крепко дружили. Мальчик вдруг покраснел, уткнулся взором в землю. Затем вытащил монету и банкноту: — Нате. Я пошутил. Не надо мне денег. Вук спокойно принял их обратно и погладил пастушка по курчавой головёнке. — Я тут разберусь кое с какими делами, — пообещал Вук, — и возьму тебя на экскурсию на космодром. Который не для туристов. — А можно? — Глаза мальчика загорелись. — Можно. Мне — можно. Хочешь стать космонавтом? — Нет, не хочу. Мне надо мамке помогать. Дом ей поднять надо, а то совсем старый. И овец стричь некому. — А брат? — Брат уехал. Я один тут мужчина. Янко с чувством пожал юному мужчине руку и пошёл вниз, к скучающему на смотровом пятачке таксисту. Рассказ мальчика озадачил его. Выходило так, что Джеки вовсе не летел с невообразимой скоростью и что направление в пропасть автомобилю было задано преднамеренно. Но кто? Сам Джеки? Или таинственная незнакомка с белыми волосами? Первое маловероятно. Джеки не мог. Слишком любил жизнь: своё дело, веселье, женщин. Он никак не мог. Значит — девушка? Высокая, белокурая. В точности по вкусу Джеки. В кабине автомобиля пилот с мультилинка зашёл в пространство «Уфолога» и внёс новую запись: «Горовиц сначала остановился, потом упал в ущелье. С ним была высокая накрашенная блондинка». — Скажите, — обратился вдруг Вук к таксисту, настоящему итальянцу, безуспешно пытающемуся разговорить молчаливого северянина то замечаниями о чудесной погоде, то навязчивым расхваливанием пиццерии, владельцем которой является его закадычный приятель, то расспросами о личной жизни клиента. Вука, к счастью, он не узнал. — Скажите, а много ли такси возит отсюда до Рима? — Не очень, — обрадовался водитель долгожданному общению. — Моя фирма, да ещё парочка. Наши ребята конкуренции не потерпят. В сезон-то денежки хорошо текут, а зимой кукуем сидим, приходится крутиться, пока тепло. — А три года назад те же ребята возили? — Три года? В принципе, те же. Калабрезе был и Ди Григорио, но они больше по богатым, а как хелисайклы появились, кончили тут кататься, богатые на хелисайклах предпочитают. — А можно узнать, кто вызывал такси три года назад? Семнадцатого августа. Водитель перестал помахивать кистью, положил обе руки на руль и многозначительно замолчал. — Я заплачу, — добавил Вук, глядя на его пышные усы — наверняка, предмет искренней гордости. — Где заказывал? — подумав, спросил водитель. — Первая или вторая деревня от того места, где вы меня ждали. — Можно, отчего же нельзя. Только сеньор должен будет подъехать к нам в контору. Это по пути. Сторговавшись по цене, они помчались дальше, и на подъезде к Вечному Городу сошли со скоростной трассы, чтобы въехать в тихий пригород с прекрасными виллами. Вид и архитектура домов убеждали в том, что жители их отнюдь не «кукуют», а очень даже процветают. — Я сейчас, — быстро проговорил таксист, выпрыгивая из-за руля и кидаясь в один такой дом. — Ждите. Спустя некоторое время он выбежал с пластиковой распечаткой в руках. — После обеда там целая толпа была! — возбуждённо проговорил итальянец. — В этот день Горовиц погиб. Знаете его? Космонавт с Тенеры. Я-то не знал, мне эти космонавты-шмовтонавты и даром не нужны, я в тот день не работал, да парни сказали. А до обеда никого, кроме дамочки одной. Только она не на нашем автомобиле ехала, она «Супер Раццо» вызвала. Никогда не вызывайте «Супер Раццо», сеньор! Гоняют, как больные на голову! Его Валерио Пазини держит. Классный парень, бывший гонщик, но нельзя же так клиентов возить! Вук опустил глаза в список и прочёл: «Инга Беккер, 13:45». — Клиент назвал своё имя? — удивился он. Напротив прочих вызовов были обозначены только позывные мультилинка. — Валерио сказал, что дамочка была без аппарата и ждала его в кафе. Шофёру было дано указание зайти в кафе и вызвать клиентку по имени. Инга Беккер. И в «Мекке» — Ингрид Пеккер.
К оглавлению Глава 9. Дом с пауком — Уже не смешно. — Вук остановился возле куста, из-под которого торчали знакомые дырявые ботинки. — Снова вы! — Снова? — кудлатая башка, вынырнувшая из зелёной гущи листвы, удивлённо уставилась на пилота. — Иди, парень, не мешай мне, я это. сплю уже. — И поговорить не хочется? — Людишки — говно, — сказал бездомец, прячась обратно. — Чего с ними разговаривать? — И денег не попросишь? — Мне сегодня не надо. Завтра приходи. Янко в восхищении поцокал языком: как это по-царски — выдавать разрешение на подношение! Восхищение удалось ему не в полной мере, потому что опять начинала ныть голова. Крохотная бутылочка виски грела сквозь карман сердце Вука, но пить не хотелось. Нужна была ясная голова, чтобы поразмыслить над новой информацией о смерти Горовица, о загадочном артефакте, стремительно удалённом из базы знаний, о странной реакции бездомца. Алкоголь затуманивал разум и парализовывал волю. Вук привёл язык в боевую позицию остриём к макушке и потопал домой. Он врубил тридик — по экрану метались взбаламученные репортёры и наперебой голосили о лихорадке в Африке. На другом канале важно обсуждали перспективы разработки «кротовых нор» в пределах Солнечной Системы с экономической точки зрения. На третьем шло тактиль-арома-шоу, и Вук моментально запутался в чём-то бархатном и гвоздично-коричном. Попрыгав по каналам, Вук остановился на фантастическом фильме с ужасными крокозябами, сурово склонившимися над картой звёздного неба. Карта сверкала, переливалась серебристым муаром галактических скоплений, и от этой цветомузыки сдавило виски. Вновь надвигалась боль, но Янко почувствовал вдруг, что за болью скрывается ещё кое-что — вызревшая и готовая прорваться догадка. Старший крокодилоид, самый злобный на вид, крутанул карту и озарение, нежившееся в подсознании, с визгом вырвалось на волю. Карта звёздного неба! Янко вскочил с дивана и принялся нарезать круги по квартире. Он визуализировал холограмму каменного волчка, прибывшего с холодной Тенеры и сгинувшего в тайниках таможенной службы, мысленно завертел его. Точки и чёрточки по ободу диска снова отщёлкали быстрый мультфильм, в содержании которого Вук уже не сомневался. Для пущей наглядности пилот извлёк в простеньком сетевом «аквариуме» на кухне (обычно Вук просматривал по нему рецепты старинных натуральных блюд) карты созвездия Персей и вид окружающего космоса в системе планеты Ledoux 968 Cc. Количество точек по краю диска в точности совпадало с количеством планет в звёздной системе Тенеры, а их расположение соответствовало расположению, видимому с экватора — там, где не было эффекта Иисуса Наввина. Планеты, их кроме Тенеры было ещё четыре штуки, относительно Тенеры почти не вращались. Такая вот причудливая игра природы. Вернее, вращались, но крайне медленно, перемещаясь, как вычислили астрономы на один градус примерно за десять тысяч земных лет, и, значит, на протяжении тенерийской истории картина с поверхности планеты практически не менялась. Если, конечно, история была. Истории не могло не быть. Кто-то же выбивал примитивным каменным зубилом эти точки на диске! И кто-то совершенно прямо указал, куда подевались аборигены. И кто-то поспособствовал их исчезновению, их вымиранию. Судя по стрелке напротив одной из точек и облакам вместо планет, Тенеру погубили те, кто пришёл с соседней планеты. Конечно же! Вот крупно выделена Тенера — она третья от солнца. Затем крупно выделена четвёртая планета. Затем вместо четвёртой планеты облачко, что Вук расценил как гибель, не в астрономическом смысле, но в биологическом. Затем от погибшей планеты идёт стрелка: жители гибнущей цивилизации перемещаются на Тенеру. Затем росчерки и пыль вместо самой Тенеры — смерть всего живого. И, похоже, то, что успели увидеть земляне — последние крохи тенерийской жизни, а та жаба, что сидела под силовым колпаком в укромной пещере, — последний представитель крупной фауны. Странно было то, что никто не заметил ни следов вторжения, ни каких-либо признаков разумного строительства. Ни разрушенных зданий, ни заражённых радиацией территорий, ни гниющей техники. Безмолвная пустота и круги на полях. Такие же круги, как вокруг жабы, только в сотню раз больше. Кстати, под колпак жабы Вук проникнуть не смог — отбросило, как от магнита с тем же полюсом. Жаба словно сидела в доме. Персональном, на одного квартиранта доме, рассосавшемся после смерти владельца. Что если и разумные обитатели жили под такими же колпаками? К чему строить искусственные укрытия, тратить огромные средства, прикладывать гигантские усилия, если сама природа наделила тебя возможностью раскидывать силовые укрытия? Животные в природе практически не нуждаются ни в одежде, ни в жилищах — им достаточно того, чем они наделены. Основная трата энергии идёт на обеспечение питания и на выкармливание детёнышей. Человечество на Земле обросло городами и вещами только по той причине, что изначально человек слаб и неустойчив перед силами природы. Кто знает, как развивалась бы цивилизация, не нуждайся бы человек в защите от холода, в возможности быстрого перемещения и мгновенных коммуникаций. Представим, что силовые оболочки гарантируют тепло, спасают от радиации и природных катаклизмов. Представим, что генетически обусловленная способность к пересборке позволяет мгновенно очутиться в любой точке планеты вместе со своим домом. Представим, что телепатическая связь или что-то в таком роде молниеносно связывает одного индивида с другим. И в довесок представим, что у человека — избыток энергии, который, помимо добычи пропитания и поддержания социальной структуры, необходимо куда-то перенаправлять. Что в итоге получится? Получится такой тип цивилизации, при котором вмешательство в окружающую среду будет минимальным, по крайней мере, ровно до той поры, пока не захочется в космос, к далёким и, возможно, бесполезным звёздам. Обратная сторона подобного сценария — отсутствие защиты перед внешней, инопланетной агрессией, действие которой принципиально отличается от возможных внутренних агрессий. А как может отличаться? Силовая оболочка, предположим, абсолютна. То есть, предположим, нет таких сил, которые позволят нарушить пространственные координаты особи. Что тогда могло погубить всё население Тенеры, включая неразумные животные формы типа жабы? А с учётом гипотетической способности быстро перемещаться из одной точки в другую — тем более непонятно. Только что-то существенно иное. И, кстати, почему наличие артефакта тщательно скрывается? Что такого в том, что человечество узнает о смерти разумной жизни на исследуемой Тенере? Почему так нелепо погиб таможенник, регистрировавший артефакт? Почему погибла почти половина тенерийцев? Вук стиснул зубы — невидимая циркулярная пила вонзилась в голову и зажужжала, отсекая одно полушарие от другого. — Язык к нёбу, — приказал себе Янко. Боль отступила, но отступила с мыслью о странном бездомце, который вчера здоровался с Вуком как со старым знакомым, а сегодня его не узнал, открыла новые ворота, новые лазейки для нестерпимой рези. Вук осушил бокал с красным вином (алкоголь, но не такой убойный), посидел, тупо уставившись на оплавленную холограмму Милы, а когда заметил, что пальцы его дрожат, поднялся и вышел из дома. До знаменитого дома с пауком и совами Вук добрался пешком. Фланирующий по проспектам народ иногда узнавал его: кто-то улыбался, кто-то вскидывал брови, а одна девочка показала пальцем. Вук, не привыкший к публичному узнаванию, похвалил себя мысленно за мудрость, направившую его к вину, а не к чему-либо более крепкому. Хорош бы он был с перегаром и осоловелой мордой. Дверца с кованой решёткой между двумя гранитными столбами была заперта, пришлось вызывать консьержа и объяснять цель визита. Цель, озвученная пилотом, звучала глуповато — «Апартаменты под балконом с пауком» — но дежурный с пониманием и лёгкой ленцой протянул: — А-а-а, к алкоголикам. Вам в двадцать третью. Код «Умеренность». — И открыл вход. «Алкоголики» озадачили Вука, но отступать он не стал. Напротив, решил, что он на верном пути, ибо невмоготу и тошно ему было именно от выпивки. От выпивки не мог наладить отношения с Милой, не мог работать, не мог думать, и что самое страшное — где-то внутри начинало копошиться ленивое удовлетворение нехитрыми алкогольными радостями: приятное расслабление, отсутствие боли, эйфорический пофигизм. — Умеренность, — сказал он негромко у апартаментов с номером двадцать три. Дверь плавно и мягко отъехала в сторону, Вук ступил за порог. Он прошёл по длинному полутёмному коридору на неясный глухой звук, похожий на монотонный бубнёж провинившегося подростка, которого в воспитательных целях заставили повторять заклинание о том, что он поступил дурно и больше так не будет. Коридор вывел его в просторную комнату со старинными псевдоколоннами по периметру стен, витиеватой люстрой в старинном же стиле и множеством лепных украшений. Антикварную камерность разбавлял навороченный супер-современный тридик с тремя «аквариумами». В крайних «аквариумах», размазанных по боковым стенам, для фона порхали певчие птички и шикарные тропические бабочки, от которых Вук непроизвольно отмахнулся, едва ступил в зал, а в центральном, расположенном прямо напротив входа, у которого сейчас стоял Янко, транслировались виды Тенеры. — . таким образом, коллеги, это позволяет сделать мне вывод, что плодовые вина нельзя рекомендовать к использованию в лечебных целях. Доза, блокирующая нейромедиаторы, слишком велика и отрицательно влияет на печень, при этом полностью прекращается выработка дофамина, вследствие чего организм теряет возможность закреплять рефлекторный отклик, — услышал Вук. С недоумённым любопытством он заглянул в проём и присвистнул. В центре комнаты на стульях, расставленных кругом, восседали собственной персоной Черезов, Виссер, Зелинский, Горохов и Ермишин. Один стул был пуст, зато у экрана с тенерийскими пейзажами прохаживался и мерно бубнил учёные слова Марк Школьник. Заметив Янко, он замер, а потом растянул тонкие губы в улыбке. — Проходите же, коллега, — обратился Школьник к гостю. — Мы давно вас ждали. — Вот как, — сказал Вук. — Меня ждали. Заложив руки за спину, подобно учителю, застукавшему юнцов за разглядыванием непристойных картинок, он прошёлся по залу, осматривая обстановку. — Ты молоток, Вучо, — произнёс Юрка Горохов, вскакивая с места и похлопывая Янко. — Долго держался. Почти месяц. — Держался от чего? — Несмотря на дружественные приветствия и протянутые со всех сторон руки, Вук чувствовал себя паршиво, как чувствует себя участник глупого розыгрыша. — От пагубного пристрастия к спиртам и признания себя беспомощным перед данным пристрастием, — сказал Черезов. Он крепко пожал Вуку ладонь и сострадательно заглянул ему в глаза. Вук невольно отметил, что они с Игорем очень похожи — тот же северный тип, светлоглазый и светлокожий, тот же высокий рост, те же крепкие широкие плечи, разве что волосы и брови у Игоря были светлее. — Не стесняйтесь, коллега, — подбодрил Марк, наблюдая на лице Янко сложную гамму чувств. — Мы все тут заложники одной беды. У вас, ведь, голова заболела ещё на Тенере, так? Он почему-то был на «вы» вопреки принятым в космической академии правилам. Среднего роста, носатый, курчавый, с тёмными вишнями под кустистыми бровями. Наверняка, до сих пор жил с заботливой мамой и обожающей бабушкой. Но врач от бога, это все признавали. — Так, — согласился Вук. — Вы из чего на борту самогон гнали? — невинным голосом осведомился Зелинский, и Вук рассмеялся. — Из хомячьего корма. Эх! А мы-то прятались! Конспирацию развели! — Все прятались, — вступил в разговор Даан. — Страшно было лишиться гонорара. «Надо же, — подумал Вук, — как он ловко по-русски!» — А мы из местного ковыля. Из эндемика, — улыбнулся Черезов. — Вы знали, — Янко в упор посмотрел на него. Уже без улыбки. — С самого начала знали. И ничего не сделали. Вы просто молча глядели, как на Тенеру отбывают новые экспедиционные партии, которые будут так же мучиться, как и вы. Но вы не предупредили об этом и хотя бы не посоветоветовали запастись алкоголем. Как мне прикажете относиться к этому? Улыбка сошла и с лица Черезова. — Как к вынужденной целесообразности, — чётко проговорил он. Почти отрапортовал. Наверняка, уже вызубрил ответ за несколько лет освоения Тенеры. Наверняка, отвечал уже не единожды. — Во-первых, не у всех боль невыносима, и не все вынуждены непрерывно принимать алкоголь. Например, Виссер. — Да, — вставил тот. — У меня хорошо. Я могу без этого. — Или Горохов. — Угу, — кивнул тот. — Весьма терпимо. — Во-вторых, запас алкоголя должен был программироваться в матрице пересборки, что повлекло бы излишний и нездоровый интерес инженеров, конструкторов и программистов, что в современных реалиях обозначало бы — всего мира. Это могло бы отрицательно повлиять на акционеров Концессии, вынужденных бы при неблагоприятном стечении обстоятельств и давлении со стороны правозащитников и ничего не понимающей общественности прекратить исследования и похоронить огромные средства, ценнейшие разработки, научные материалы и, в конце концов, мечту человечества о далёком космосе. Вук поймал себя на мысли, что интонации и речь Игоря напоминает ему господина Волощука, председателя Международной Концессии. — Волощук, — перебил Янко. — Он знал. Он точно знал. — Знал, — легко согласился Черезов. — Потому и посоветовал тебе обратиться по этому адресу. — Чем вы мне поможете? — горько усмехнулся Вук, мысленно признавая правоту доводов коллеги. — Вы научились снимать боль без этой дряни? — К сожалению, нет, — развёл руками Школьник. — Но у нас есть методики и схемы приёма алкоголя, тонко рассчитанные и не позволяющие. гм, кхм. — Не позволяющие окончательно превратиться в свинью, — рубанул менее деликатный Горохов. — Мы, Вучо, тут и собираемся, чтобы делиться, так сказать, наблюдениями и вырабатывать, так сказать, линии поведения. — У тебя же терпимо. — Ну как. — уклончиво сказал Юрка. — Даже не то что терпимо, а почти и нет, но надоедает ждать, что и у меня, как у всех, разболится. Ожидание изнуряет, понимаешь? — Вы болтайте, болтайте, — произнёс Янко, присаживаясь на свободное место, — а я послушаю. Он уселся чуть поодаль от всех. Выбранное место позволило разглядывать спины товарищей и по осанке угадывать их душевное состояние. Черезов держался вальяжно, откинувшись. Кто-то, может быть, посчитал бы его позу расслабленной, но правая рука, вытянутая для опоры о спинку кресла впереди стоящего ряда, показалась Вуку слишком прямой, слишком налитой мышцами. «Он нервничает», — подумал Янко. — «Виду не подаёт, а нервничает». Горохов непрерывно тряс коленом, выстукивая ритм музыки, слышимой ему одному. Губы Юрия шевелились — музыка была не только в коленях, но и на кончике языка. Оратора он слушал невнимательно и более был занят внутренним музицированием. Зелинский расплылся в кресле, словно приплющенный излишней силой тяжести. Время от времени Павел прикладывался к бокалу с рубиновой жидкостью — очевидно, с вином — и почёсывал макушку. Он был невозмутим, но подбирался на краткое мгновение, когда поворачивал голову в сторону оратора, и эта молниеносная мобилизация не прошла мимо внимания Вука. Ермишин пребывал в твёрдом, окостеневшем виде, словно мумия в историческом музее. Когда он повернулся, почувствовав взгляд, брови его, густые и колючие, схожие с бровями Школьника, сдвинулись к переносице. «Тоже нервничает», — решил пилот, переводя взор на Виссера. Тот притулился на краешке кресла, согнувшись самым гуттаперчевым образом. Он озирался, непрерывно крутя головой. Заметив внимание Вука, заискивающе улыбнулся. А, может, дружелюбно? Тогда — чересчур дружелюбно. Дослушав доклад Марка, Вук загрузил в свою фотографическую память схемы приёма спиртного: точные, выверенные до миллиграмма дозы и точное время употребления. Схем было много — для нескольких видов алкоголя от пива до деревенской самогонки. Янко выбрал привычные уже виски и коньяк, с радостью обнаружив, что суммарный объём гораздо меньше того, что он принимал в последнее время. — Главное — не пропускать, — наставительно проговорил Черезов. — Дозу откорректируешь, она приблизительная. Горохову с Виссером она кажется избыточной, но они у нас уникумы. Весь фокус в том, что нельзя быть полностью трезвым. Пусть чуточку, но ты постоянно должен быть подшофе, тогда боли не будет, потому что основной её всплеск именно на пограничном переходе от опьянения к трезвости. Не провоцируй её, будь умнее. Вук покачался на каблуках, побродил взглядом по вычурному декору зала, потом спросил то, что давно мучило его: — Отчего это всё? Чем мы больны? Вирус? Школьник отрицательно покачал головой. — Вряд ли, коллега. Меня и Клотье исследовали вдоль и поперёк две независимые лаборатории. Частные, незаинтересованные лаборатории. Одна наша, другая в Штатах. Воздействия вируса заметны той или иной ткани человека. У нас брали образцы всего, что только можно, нас просвечивали на электронных микроскопах. Резюме — инородных, РНК- и ДНК-содержащих биологических объектов в наших телах не обнаружены. С точки зрения официальной медицины мы здоровы. Были здоровы. Клотье не повезло. У коллег Черезова и Ермишина на то есть своя, оригинальная точка зрения, каковую я не поддерживаю, но мнения коллег занятны. Да, занятны. Вук повернулся к Игорю. Тот с усмешкой пожал плечами, светлые глаза его вспыхнули. — На самом деле, отнюдь не претендую на оригинальность, — сказал он. — Убеждение моё простое, как труд ассенизатора. Всё, что мы испытываем — фантомные боли, вызванные действием пересборки. Матрица сборки несовершенна. Где-то мы допустили оплошность в одну молекулу, и эта погрешность аукается расстройством болевых рецепторов. Помнится, первые опыты со сборкой давали неожиданные и довольно разнообразные побочные эффекты: слепоту, нарушение чувства равновесия, депрессию. Почему бы головной боли также не быть подобным эффектом? — Не годится, — возразил Вук. — После сборки прошло три месяца, пока мы летели, а затем ещё некоторое время на Тенере — башка была чиста. Заболело после встречи с жабой. — С жабой! — вскричал Марк. — Настоящей жабой? — Я так окрестил её. Забавная зверушка. Вам она не встречалась? — Вы счастливчик, Янко, — с плохо скрываемой завистью ответил Школьник, — ей богу, счастливчик. Мы с Зелинским полпланеты обшарили, встретили только одну козявку с палец величиной, а вы — жабу! — Не то что бы она жаба, — скромно добил Вук, — существо было размером с маленькую собаку. Марк застонал. — И у меня, и у Тимофеева проблемы начались после встречи с представителем Тенерийской фауны, — жёстко отчеканил Вук. — Сборка тут ни при чём. Мы подцепили заразу от животного. — Я ждал этого возражения, — спокойно произнёс Игорь. — Почти все из нас встретили какое-то животное. И в этом «почти» — весь фокус. Ни Ермишин, ни Виссер никого не встречали, а Горохов, напротив, притащил на станцию целую колонию червяков. Однако у Ермишина лишь слегка побаливает, а у Виссера и вовсе спокойно. И Горохов — Горохов, который держал животных в руках, — совершенно свободно обходится без алкоголя. В то же время, насколько мне известно, Клотье никого не встретил, но болел, как и Ник Липполд, который кого-то видел. Ник очень сильно страдает от последствий после Тенеры. Фил, кого там Ник встретил? — Он назвал это скачущим камнем. Я не видел это, — буркнул Филипп. — Видишь, нет вообще никакой корреляции. Твоё предположение ошибочно, дружище, — закончил Черезов. — Как говорили древние, после того, не значит вследствие того. Вук озадаченно глянул на Филиппа: — А ты? Ты-то что скажешь? — То и скажу, что оба вы ерунду городите. Ни жаба твоя, ни сборка не могли повлиять, и не повлияли, потому что причина глубже. И ни один прибор на Земле не найдёт эти мифические вирусы. Их нет. Вирусами являются гравитоны. Вук, не сдержавшись, растянул губы в ухмылке. Гравитонам вынесли окончательный обвинительный приговор и сослали в ссылку забвения более полувека назад. Попытки устранить в теории ультрафиолетовую расходимость и сингулярность не увенчались успехом, за что на гравитонах современная физика давно поставила крест. Откуда он откопал эти допотопные идеи? Ещё бы флюиды и флогистоны вспомнил. — Ну, не гравитоны! — задиристо проговорил Ермишин, заметив реакцию пилота. — Ну, какие-нибудь другие частицы, о которых мы пока не знаем. На Тенере гравитация неравномерна и разнонаправлена, это общеизвестный факт. Мы много раз пересекали там линии изменения гравитации и, как магниты, притянули к себе часть частиц. Попали в хвост гравитационного ветра. — Даже если и попали, — сказал Вук, — как это может вызывать головную боль? — Вестибулярный аппарат. Он отвечает за положение тела в пространстве в соответствии с линией притяжения. И он даёт сбой, когда гравитация отсутствует или меняет направление или постоянно скачет из-за воздействия посторонних частиц. Он не может подстроиться, отсюда и боль. Алкоголь отключает его, поэтому нам становится легче. — А те, кто не болеет. — Тем повезло проскочить между гравитонами. Именно им повезло, а не тебе с твоей жабой. Вук задумчиво посмотрел на Филиппа — космонавта с лицом миссионера-пуританина, впервые ступившего в рясе на берег диких голых аборигенов. Будь гравитоны в почёте, теория его казалась бы вполне стройной. — Короче, ребята, ни черта вы не знаете, — сказал Вук. — Пойду-ка я отсюда. Спасибо за рецепт. — Главное — регулярность, — на прощанье наставительно произнёс Школьник, пожимая руку. — И не превышайте, коллега, рекомендованные объёмы. Да, у меня небольшая просьба. Думаю, вам не составит труда сравнить своё состояние с нынешним, когда пройдёт примерно неделя. Мне, знаете ли, очень любопытно, верны ли мои изыскания по части дозы. — Заглядывай, — добавил Игорь. — Не варись в собственном соку. Хотя бы выговоришься, если что. Здесь тебе всегда рады. Нам бы ещё Липполда вытянуть и Тимофеева. Переживаю за них. — Бывай, — Юрка хлопнул Вука по плечу. — И в самом деле, заглядывай. Зелинский проигнорировал уход гостя — как заметил Янко, при всей своей оплывшей ленивой позе он был занят сверлением спины Школьника тяжёлым мрачным взором. Филипп и Даан дежурно улыбнулись, неприятно царапнув видимым равнодушием. Однако, некоторое время спустя, когда Янко в раздумьях изучал уличный киоск заказов, сзади его тихонько окликнул Виссер. — Я не хотел при них, — сказал голландец. Да, кажется, родом он был из Нидерландов. — Пойдём, посидим где-нибудь без этих нравоучительных лекций. Вук легко согласился. Заказав на вечер белого сухого вина ровно в том количестве, что рассчитал дотошный Школьник, а к вину дорогущего, но живого осетра, он послушно двинул за Виссером, движим, скорее, любопытством, чем желанием пообщаться. Посиделки с Гороховым на берегу океана, облизывающего прибоем уютный остров Сильбато, подарили Вуку бесценные сведения о Горовице. Сведения, добытые по одной лёгкой оговорке об овцах, о которой, возможно, и сам Юрка не догадался. Кто знает, что сообщит — вольно или невольно — этот добродушный здоровяк с полными румяными щеками, ещё один представитель нордической подрасы наряду с Янко и Черезовым. Ростом Виссер был столь же высок, столь же светловолос и широкоплеч, разве что щёки его отличались завидной полнотой. Даан, в отличие от Горохова или Ермишина, с космонавтикой завязал окончательно. Юрка что-то испытывал на космодроме, Филипп ездил по миру с познавательными лекциями, а Виссер с головой ушёл в живопись. — Это Игорёк мне подсказал, — доверительно признался Виссер, потягивая девичий коктейль с характерным названием «Его глаза». Коктейль переливался кислотной голубизной и лишь слегка был сдобрен алкоголем. Вук втянул через трубочку крохотный глоток и скривился — сплошной сахар, сплошная карамель. — Что подсказал? — Начать писать. У меня и в самом деле получалось неплохо, но я стеснялся. Думал, ну что за занятие для мужика — кисточкой малевать. А Игорёк убедил, что не зазорно. Янко посматривал за новостями культуры — выставки космонавта Виссера во всех странах шли с громким успехом. Виссер писал фантастические закаты, полярные сияния и леса диковинных растений на далёких планетах в затерянных уголках галактики. Полотна его, небесталанные, являли зрителю ту картину, что сам зритель давно мысленно нарисовал себе ещё до успехов большой космонавтики. Картины удовлетворяли ожиданиям, а потому не могли не пользоваться спросом. На самом деле, ни на Тенере, ни на Амикайе пейзажей, выписанных на Виссеровских холстах, отродясь не наблюдалось. Сказочка, яркая радостная сказочка, — так определил когда-то Вук жанр картин его коллеги. — А Марк, напротив, стыдил меня, — продолжил Виссер. — Убеждал, что я позорю славный отряд тенерийцев. Мы же белая кость, мы же на передовой науки и техники, мы — светоч и надежда человечества, и тут я со своими комиксами. Он, представь себе, так и выразился — комиксами. — Деньги не пахнут, — философски заметил Вук, отпивая глоток вина — белого, как завещал один из рецептов клуба алкоголиков. Клуба анонимных космонавтов-алкоголиков. — Не в этом дело, — поморщился новоявленный мастер кисти. — У меня, как, впрочем, и у тебя, денег достаточно. Просто, когда я пишу, я ни о чём не думаю. Я будто сплю. А во сне путешествую по прекрасным мирам. — Грёзы наяву и всё такое, — поддакнул Янко, подмигивая хорошенькой брюнеточке за соседним столиком. Та кокетливо прикрыла глаза, потом отчаянно-смело окинула его взглядом с ног до головы, потом снова опустила очи долу. «Ах, плутовка», — решил Вук и отвернулся. Опытные кокетки ему не нравились. — Напрасно иронизируешь. Оно в точности так и есть. Я, как начал писать, перестал жить. Я не здесь, Вучо, не в этой суете и не этой скуке. Я бы слетал ещё раз, но ты сам знаешь — нельзя. Что мне делать? Пить? Пить и спиваться, и погибать, как все остальные? Нет уж, увольте. Однозначно лучше, коли я буду грезить, и грёзы мои кому-то согреют душу. Он говорил высокопарные слова и толстые щёчки, как у запасливого бурундучка, забавно шевелились. На Даане болталась свободная накидка-малахайка, расписанная экзотическими цветами безумной оранжевой гаммы. Такой вызывающий наряд подошёл бы гордому гению, уверенному в своей непогрешимой гениальности, но Виссер сидел как-то робко, на краю табурета, выставив ногу, словно собирался вот-вот сбежать. — Ты считаешь, что погибшие тенерийцы сгубили себя выпивкой? — Конечно, — заявил Виссер. — Чем ещё объяснить аварию, рак печени, самоубийство, гулянки по злачным кварталам Парижа? Я же не пошёл шляться по парижским барам. И Горохов не стал гонять, как бешеный, на серпантине. Потому что мы заняты делом. Я пишу, он двигает науку, Филипп выступает, и, заметь, у перечисленных товарищей нет проблем с алкоголем. Черезов и Школьник стараются, но пока они будут бездельничать, ничего у них не выйдет. И ты, Вук, будь осторожен. Найди себе любимое занятие. — Черезов и Школьник ничем не заняты? Виссер, оглядевшись, понизил голос: — Может, и заняты, да я не знаю. Игорёк — он прилично поддаёт, про Марка не скажу, не в курсе. Но оба они мне очень и очень не нравятся. — Чем не нравятся? — Не могу сказать, это что-то неосознанное. Такое ощущение, будто они на нас эксперименты ставят. Я имею в виду тенерийцев. Глупости, конечно, я понимаю, лично на меня никто не воздействует, и я делаю, что хочу. В смысле, что потом, когда я оглядываюсь, у меня не возникают недоумённые мысли, что же это повело меня не в ту степь. Я в своей степи, я всё решая за себя сам, однако ж не могу избавиться от ощущения гипноза. Особенно, Марк с рецептиками. Ох, чую, что-то он мутит. — Тебе просто неприятна их жизненная позиция, — подумав, сказал Вук. — И мне неприятна. Если бы я располагал сведениями о неминуемой головной боли и об алкоголе, излечивающим её, я бы непременно сообщал об этом каждой отлетающей экспедиции. Но они не сообщили. И ты не сообщил. — Так у меня и не болит. Слегка ныло после возвращения — но это всё. Честно говоря, я поначалу не принимал жалобы наших товарищей всерьёз. Только потом, когда председатель Концессии оповестил о приобретённом помещении для клуба тенерийцев, где, как он выразился, «можно обсуждать и успешно решать любые личные проблемы», я осознал, что да, проблемы имеются. — У тебя не болит, потому что ты не контактировал с животными на Тенере. Даан забавно наморщил лоб и надул губы, отчего разом превратился в большого обиженного ребёнка. — Почему же не контактировал? Контактировал, — сказал он. — Только никто об этом не знает. Я, собственно, затем и позвал тебя в бар. Ты, Вучо, мне кажешься упрямым и целеустремлённым. Ты. Ты неравнодушный и неуспокоенный, ты сумеешь докопаться до причины тенерийского проклятья. А прочим это уже всё равно — выпьют и успокоятся. Я потому только тебе говорю: я держал в руках змейку. Я охотился на неё почти неделю, она жила у скал, грелась на солнце и, приметив меня, вдруг становилась незаметной, а я спотыкался на ровном месте о невидимый шар. Я пробовал шар сдвинуть с места, я знал, она там, внутри, но шар был будто приросшим к поверхности планеты. Однажды змейка стала вялой и прекратила игру в прятки. Я спокойно взял её в руки, чтобы рассмотреть, она не сопротивлялась. Я положил животное на песок, чтобы дойти до вездехода и взять там герметичный контейнер. Потратил на это какие-то пять минут, а, вернувшись, обнаружил только высохшее тело. Пять минут, Вук! Змейка ссохлась за жалкие пять минут. И пока я стоял и глазел на неё, она рассыпалась в труху. — Почему ты не сообщил о находке?! — Побоялся. Камера на шлеме скафандра тогда вышла из строя из-за ионной бури, изображения не осталось, а само животное испарилось. Короче, предъявлять было нечего. Я решил, что если заявлю о находке, которой нет, меня сочтут психом и экспедицию свернут. — И при этом у тебя ничего не болит, — задумчиво произнёс Янко. — Потому что я делом занят. И тебе того же советую, — повторил Виссер. — Иначе сгинешь, как остальные. Посмотри, например, на Зелинского — конченый алкоголик. Вук внимательно оглядел Виссера: яркая рубаха, небрежно пробивающаяся растительность на румяных щеках, всклокоченные волосы. Он не был таким до полёта. Его снимки в Академии являли строго и несколько чопорного служащего. Как пришло ему в голову сменить имидж? Даан расстегнул клоунскую дерюжку ещё на одну пуговицу и, правильно истолковав испытывающий взгляд коллеги, торопливо проговорил: — Да, я выгляжу, как придурок, но это часть моей игры. Художник должен быть безумен. Хотя бы слегка. Картины чокнутого продаются лучше картин добропорядочного гражданина. — Ты сам додумался до этого? — Ты будешь смеяться, — вздохнул Виссер, — но идею подали именно те люди, которым я менее всего доверяю: Черезов и Школьник. Марк посоветовал как-то эпатировать публику, коли уж я ступил на сколькую стезю потакания грубым желаниям публики — так презрительно он выразился — а Игорь предложил напялить дурацкий балахон на похоронах Форбека. Филипп Ермишин поддержал их — сказал, что художник на то художник, чтобы действовать нестандартно. Я с одной стороны жалею об этом — такая трагедия, а я, получается, сыграл на ней. А с другой стороны, если бы не тот балахон, я бы не раскрутился, потыкался бы во все углы со своими холстами и спился бы непризнанным гением. — Он вдруг уронил голову на руки и заплакал, — Честно, Вучо, я не знаю, как к этому относиться. Я чувствую себя предателем по отношению к лучшему другу. Но это удержало меня на плаву. Скажи, Вучо, ты тоже считаешь меня подлецом? — Тебя кто-то считает подлецом? — Янко наконец-то понял, зачем Виссеру нужен был этот разговор, и осознал вдруг безмерную глубину его одиночества. — Они этого не произносят вслух, но я знаю. Филипп, Ник, Юрий — они точно презирают меня. Хотя бы за то, что могу иногда разнюниться, как сейчас. А настоящие тенерийцы не плачут. — Ты просто не пьёшь, в отличие от нас всех, — Вук передвинулся, сев к нему поближе, обнял его за плечи. — У тебя нет привычки, тебя алкоголь выбивает из седла. И знаешь, не начинай, Даня, не надо. Лучше плачь и рисуй. — Пилот почувствовал, что сейчас и сам он вот-вот пустит слезу. Как-то это чёртово вино не так действовало. От виски хотелось набить кому-нибудь морду, а вино выжимало слезу. Нет, к чёрту вино. Он крепче сжал Виссера и добавил, — Я не считаю тебя подлецом. Я думаю, Рейнгольд смотрел на тебя сверху и улыбался. Мы, ведь, живём для радости, Даня, ведь, правда?
К оглавлению Глава 10. Поиски Гарсиа и Форбека Целую неделю Вук был паинькой. Следуя рецептам Школьника, он потихоньку подкачивал себя топливом, пробуя каждый день новое горючее. Небольшие порции, вливаемые практически непрерывно, погрузили его в некоторый анабиоз. Янко справился с болью, но все прочие желания и побуждения, составляющие суть его жизни, испарились вместе с физическим страданием. На первое время сойдёт, решил он. Отчего бы не поэкспериментировать? Бросить опыты над собой можно в любой момент, а пока полурастительное существование было только на руку — Вук неспешно писал отчёт, официальный отчёт, не требующий напряжения мысли и воли. Он методично сортировал и классифицировал достижения и открытия, связанные с Тенерой, составлял детальный план новой станции на тёмных землях за хребтом Курта Гёделя. Работа, которую он выполнял механически и почти бездумно, добавляла свою долю расслабленности и тупого покоя. Эффект корректирующего коэффициента в уравнении Белла-Клаузера Вук не стал пока описывать, рассудив, что примется за него после дежурных мероприятий. Он несколько раз ходил в Серёге Тимофееву домой и караулил его в Сети, но напарник таинственным образом исчез. Дочка его, Алина-Пулька сообщила, что папа в командировке вместе с мамой, а она живёт с няней. Вук с согласия няни сводил девочку на осязательный аттракцион, и та потом с восторгом названила ему, бесконечно пересказывая ощущения то от объятий плюшевого слона, то от спуска по мыльному ручью. Размеренное существование его однажды было прервано взрывной пульсацией в левом виске. Было больно, но больно как-то странно — словно это была и не его боль. Вместе с болью в голове кружилась мысль о Юрке Горохове — так назойливо, что Вук не выдержал, вышел на связь с коллегой. — Юра, ты не знаешь, зачем я звоню? — наивно спросил Янко. — Нет, — раздражённо ответил тот. — Не знаю. Давай позже. Я сейчас не могу. — Ок, — согласился пилот. Вслушиваясь во внезапный приступ долбёжки в черепе, Янко вдруг понял: а, ведь, действительно, это не его боль! С пониманием сего факта химера рассеялась, уступив место сладковатой тяге в груди. Тяга, упругими нитями исторгающая из организма Вука что-то неведомое, что-то нежное и мягкое, вкупе с дозой рижского бальзама, превратила Янко в отжатую тряпочку. Он бросил отчёт и улёгся на тахту, глядя в пустой потолок. Жить было очень странно. Минут через пять Горохов перезвонил: — Ты что хотел? — грубовато поинтересовался он. — Ты болен? — спросил Вук. — Мне показалось, что ты болен. — Нет, я не болен. Я совершенно здоров. Я исключительно здоров. С чего ты это взял, что я болен? — Не знаю. Показалось. Ты на Сильбато? — Да. — Чем занимаешься? По-прежнему геномом? — Да. — А «Гамаюн» и мой «Симург» на месте? Не перегнали их на Байконур? — Иду! — крикнул кому-то Горохов. — Извини, дружище, мне некогда. Он отключился, и Вуку стало несколько стыдно. Горохов как истый учёный занимался исследованиями, а его отвлекали. Будь Вук на его месте, а Юрий — на месте Вука, он бы точно захотел набить ему морду. Набить морду! Вот что не хватало Янко для полного счастья! Тихий скрип пёрышком не позволял выплёскиваться энергии, изрядно подперченной агрессией, скопившейся под воздействием алкоголя. Вук зевнул и силой воли подавил в себе желание вскочить, чтобы немедленно подраться с кем-нибудь. Вместо непродуктивного размахивания кулаками, пилот растрепал волосы, напялил модный мешковатый костюм, глаза прикрыл не менее модными очками-трансляторами. В таком невообразимом виде — мечта гимназистки! — он, отложив рутинную работу, отправился пофланировать по дворцу аэрокосмических путешествий. Шикарный молл на Пулковском шоссе с офисами сотни транспортных агентств, парком развлечений, тридитеатром и прочей чепухой, предназначенной для ублажения скучающего люда, весь был наполнен такими пугалами, в чью спецодежду вырядился Вук. Янко более нравилась форменная одежда: куртки военного образца, штаны с накладными карманами для тысячи мелочей, кители, брюки со стрелками, кепки, фуражки и галстуки. Всё это, по мнению Вука, было либо удобно, либо красиво. Не зря же военная мода сохраняла свой неизменный облик уже несколько веков подряд. Развевающиеся на ветру портки, схожие, скорее, с дамскими юбками, и оттянутый балахон не казался ему ни практичным, ни, тем более, нарядным. Однако в толпе подобных клоунов Вук чувствовал себя в полной анонимности. Он прошёлся несколько раз мимо зала компании «ИстДжет», заглянул на его витрину, якобы выбирая рейс. За стойкой он приметил трёх сотрудников: тощий юноша около двадцати, полноватая блондинка в преддверии пенсии и яркая брюнетка возраста «самое то». Все они мило улыбались посетителям, бронировали полёты, советовали модные направления. «ИстДжет», крупнейший мировой перевозчик в райские страны, специализировался на пляжном отдыхе юго-восточной Азии. «ИстДжетом» несколько лет назад летел в Таиланд Алесь Кудря, «ИстДжет» доставил туда же таинственных Ф. Рейнгольда и Е. Гарсиа. И Хуабумболу! — ехидно подсказала память, перебрав сложенные на дальней полочке факты из «открывашки». Далась ей эта злосчастная Хуобумбола! Янко дождался выгрузки из сити-экспресса новой партии гуляк и, пользуясь, толчеёй в зале, проскользнул за дальний конец стойки. Отсидевшись пару секунд на месте темноволосой красотки, отлучившейся для установки в проекторе рекламного ролика о кокосовых островах Сиамского залива, пилот перекатился за приоткрытую служебную дверь. Там он удобно устроился в платяном шкафчике и принялся примерять роли: а)рокового мачо с холодным прищуром для красотки, б)своего парня, добродушного другана для сутулого дрища и в)ласкового сынка, попавшего в трудную ситуацию, для мамочки-блондинки. В репертуаре Вук также имел универсальную роль грабителя с большой дороги, но внутренний режиссёр с негодованием забраковал её. Отсидев в укрытии около часа и употребив винца под бодрый боевичок в очках-трансляторах, Янко услышал, как щёлкает силовая завеса. Рабочий день, стало быть, закончился, офис закрывали на ночь. Вук напрягся. Буркнул что-то нечленораздельное и выскочил через служебный выход юноша, мягко попрощалась женщина. Она ушла, тихо ступая, и сердце пилота возликовало: в конторе осталась одна красотка! Красотка на высоченных каблуках, цокот которых методично раздавался то там, то сям. Что ж, значит, роль мачо. Девушка повернулась спиной, и Вук бесшумно спружинил из гардероба. Он обхватил барышню левой рукой, а правой прикрыл ей рот. Красавица вскрикнула. — Кажется, я вовремя, — проговорил Вук, подбавив в голосе бархатных ноток. — Ты одна? — М-м-м! — заизвивалась девушка. Вук отпустил её и, развернув к себе лицом, изобразил полнейшее восхищение, после чего крепко прильнул к устам чаровницы. — Отлично целуешься, детка, — сказал он, отпуская возмущённую жертву. Брюнетка, смерив Вука с головы до ног, открыла рот, очевидно, для крика, но передумала. Высокий мускулистый молодой человек с правильными чертами лица, блестящими серыми глазами и, в отличие от большинства нынешних мужчин, стриженый коротко — он ей показался совсем не плох и не страшен. — Ты кто? — вопросила она низким грудным голосом. — Только не надо песен о неземной любви. Говори правду. Карие проницательные очи девушки разом смутили Вука. Барышня была красива. Обалденно красива. Нереально красива. Янко не мог и предположить, что такие блестящие красотки обитают не только в глянцевых холомедиа, но и в реальной жизни. Пилот покосился на упругую грудь, рвущуюся на свободу из обтягивающей форменной блузки, и сипло произнёс: — Почему бы и не о любви. Ты. Вы — богиня. — Я знаю, — спокойно сказала та. — Если это всё, что ты хотел мне сообщить, то прошу покинуть служебное помещение. Мы закрываемся. Снова покосившись на юные перси, Янко честно признался: — Не всё. Мне нужны адреса двух человек, которые летели три года назад в Бангкок вашим рейсом из Москвы. Вы указываете адрес пассажира при покупке билета, не так ли? — Указываем. Чтобы знать, куда направлять извещение в случае форс-мажорных обстоятельств. Этот адрес может быть вымышленным. — Это неважно. — Святая простота! — Девушка посмотрела на Вука в упор тем снисходительным взглядом, что присущ людям, наделённым чем-либо исключительным: властью, богатством, красотой или талантом. — Ты, надеюсь, понимаешь, что я не имею права разглашать информацию личного плана? Или ты просто глуп? Вук чуть заметно усмехнулся. Девушка не узнала его. По-видимому, успехи большой космонавтики не слишком ей интересны. Значит, её интересует что-то более приземлённое. — Я понимаю. И рассчитываю на взаимовыгодный обмен на Ваших условиях. Красавица, помедлив, подошла к Вуку вплотную, упёршись бюстом в его накачанные грудные мышцы. На каблуках она была почти одного роста с пилотом. Девушка провела рукой по щеке Вук, погладила шею, расстегнула одну пуговицу ворота. Янко бросило в жар, в голове, и без того пустоватой на фоне регулярных вливаний, стало окончательно гулко. Девичье запястье с изящным браслетом мелькнуло перед ним — красотка потянулась к ёжику волос над высоким лбом пилота. Вук глянул на запястье — широкое запястье, выдающее в хозяйке склонность к полноте. Склонность, пока тщательно скрываемую, но такую неприятную по сравнению со стройным сложением Милы. И дело даже не склонности — она всего лишь потенциал, который может никогда не раскрыться. Дело в Миле. В любимом человеке. Он сказал: — Извини. Я не могу. Девушка громко фыркнула. Потом рассмеялась, угадав женским чутьём: — О, дружок, похоже, ты занят! Что ж с тебя взять? Она извлекла шокер из кармана своего пыльника, под полами которого Вук просидел в ожидании, вдыхая ароматы жасмина и таращась на море крови в глупом боевике. Протянула пилоту. — Направь на меня. И отойди чуть левее. Я включу камеру. Когда кивну, потребуй адреса и пообещай убить, если не подчинюсь. Затем мы спустимся на первый этаж, и ты расплатишься со мной. — Вы хотите подстраховаться, — проницательно заметил Янко. — Я же не знаю, зачем тебе адреса, — пожала плечами барышня. — Вдруг ты убьёшь их? Тогда я передам запись полиции. — Как ты узнаешь, что я убью их? Я буду далеко. — Такое нерядовое событие обязательно попадёт на экраны тридивидения, господин Вук Янко, прославленный космонавт с Тенеры. Вук шумно выдохнул. Всё-таки его узнали! — Договорились, — произнёс он. Отыграв предложенный сценарий и получив два заветных адреса, пилот с сотрудницей «ИстДжета» под ручкой ступил на эскалатор, неспешный бег которого доставил парочку прямо к роскошной витрине ювелирного магазина. — Это, — брюнетка ткнула пальчиком на стекло, за которым на бархатной подушечке манило взгляды колье из белого золота с россыпью мелких бриллиантов и крупным сапфиром. — Красиво, — уважительно молвил Вук. На стойке заказов он расплатился за колье и получил пароль доступа к сейфу. Прелестный информатор, не выдав радость ни малейшей эмоцией, надел украшение прямо в пункте выдачи заказов, едва Янко вскрыл прибывший сейф. Затем красотка молча удалилась, быстрым шагом покинув Пулковский молл. А пилот вернулся к витрине и сделал два новых заказа: изумрудное сердце, которое так подойдёт к весенним глазам Милы, и маленькую серебряную ракету на тонкой цепочке. О деньгах он ничуть не жалел. К чему на войне деньги. Мистер Ф. Рейнгольд, судя по выданной справке, проживал в крохотной северо-немецкой деревушке неподалёку от польской границы. Ничего особенного Вук не надеялся найти — только убедиться, что такой человек есть, и что он — не Рейнгольд Форбек. Наутро Янко по старинке добрался до Берлина самым обычным самолётом, затем на арендованной машине, отмахав сотню километров в диком напряжении — не дай бог, узнают, что сел за руль навеселе, — прибыл в Дамитцов, село с уютной узкой кирхой и выходом к озеру. Священник, к которому Вук обратился за помощью, печально покачал головой и возвёл очи к небесам. — Фредерик умер, — сообщил он. — Больше года прошло. Сердце. А вы ему кем приходитесь? Не успел Янко придумать что-либо правдоподобное, как падре сам подсказал ему: — Вы, верно, бывший сослуживец. Выправку не скроешь. — Кхм, — согласился Вук. — Надо же как: и Перу прошёл, и Пакистан, и Непал, и Филиппины — всё нипочём. А умер дома, на спокойном отдыхе. — Сердце без дела хиреет, — высказал скорбную, но отвлечённую сентенцию Вук. — Вы меня проводите на кладбище? Он постоял у скромного памятника на скромном сельском погосте, выяснив путём нехитрых умозаключений, что герр Фредерик Петер Рейнгольд, почивший в бозе шестидесяти лет от роду, служил спасателем, ибо перечисленные географические пункты в точности соответствовали последним разрушительным землетрясениям. Поблагодарив доброго служителя церкви, пилот отбыл из Дамитцова, вычеркнув из списка подозреваемых тенерийского космонавта Рейнгольда Форбека. Был ли Форбек причастен к смерти Кудри, или же не был, но в Таиланд, вместе с Алесем летал не тот Рейнгольд. В поисках следов некоего Е. Гарсиа, который мог оказаться коллегой Вука — Энди Гарсиа, из Берлина пришлось перебираться в Тулузу. Побродив по старому городу и пообедав в игрушечно-аутентичном ресторанчике с отличным местным вином, Вук расслабился, а, расслабившись, принялся размышлять о том, что не смог бы жить в таком тёплом, уютном, чуть тесном, но полном приятной лени городе. Сердце просило бы сдержанной суровости: блёклых пейзажей, широких пространств и бесконечного блеска воды. В тесных габаритах взгляд вечно занят, в пустынных — вынужден обращаться внутрь и порождать вихри мыслей. В Тулузе думать не хотелось. Хотелось сидеть с идиотской улыбкой на лице и бесцельно таращиться на потоки таких же радостных бездельников. Некто Е. Гарсиа — Вук втайне надеялся, что по данному адресу действительно некогда проживал его умерший коллега и что кто-либо из соседей подтвердит это, — обитал в самом центре. Дом из красного кирпича под красной черепицей в окружении плотно прилегающих красных стен соседних зданий был мил и аккуратен. Окна украшались горшками с душистым табаком, на тяжёлой дубовой двери висело медное надраенное кольцо для стука. Первый этаж, как водится, был отдан на откуп пожилому ленивому консьержу. — Мадам Гарсиа? — переспросил он, отрываясь от чтения бумажного журнала. — Она уехала в отпуск. Покоряет очередные снежные вершины. — Мадам? — повторил раздосадованный Янко, мысленно обругав себя за то, что не поинтересовался у красотки-информатора полом пассажира. — Вы сказали — мадам? — Может статься, и мадемуазель, — хитро прищурил глазки усатый любитель древностей. — Но вы же понимаете, мы нынче не имеем права знать о матримониальном положении дамы. Поэтому — мадам. Кажется, он принял Вука за незадачливого ухажёра. Вук не стал разубеждать его. — Ну, коли мадам нет на месте, тогда прощайте, — с деланным разочарованием произнёс он. — А ваш французский не так плох! — поспешил утешить его консьерж. — Передать Эстель что-нибудь? — Нет, спасибо. Вук пнул ногой смятую банку со вкусом номер 222 и двинул в аэропорт. Е. Гарсиа он вычеркнул вслед за Ф. Рейнгольдом. Потом решил, что не станет больше заниматься глупостями — ловить призрачных попутчиков призрачных рейсов. Ни Энди, ни Рейнгольд не летали вослед за Кудрей. Алесь утонул в результате несчастного случая, и точка. Однако в самолёте, прижавшись лбом к иллюминатору, признался себе, что никак не может в это поверить. Вечером, наконец-то, нашёлся Серёга Тимофеев. Он сам вышел на связь, возникнув дрожащим облачком перед Вуком, когда тот запивал настоящего кролика в розмарине настоящим французским вином, прихваченном с собою в Тулузе. — Вучо, я всё понял, — сдержанно проговорил Тимофеев. — Я о жабе и головной боли. Ты только скажи, с тобой ничего необычного не происходило? Типа, память отказывала, или люди путались в словах? — Был один бездомец, — начал пилот, — встретил меня, как старого знакомого, а затем. — Извини, Вучо, жена зовёт, она неважно себя чувствует, никак не могу угодить ей. Наверное, опять в клинику поедем. Я завтра тебя найду, обсудить надо кое-что, боюсь, человечество должно крепко задуматься. Много не пей. Лучше Виссера навести. — Ок, — согласился Вук, удивляясь схожести ситуации с Юркой Гороховым. Того тоже звали и не позволили завершить разговор сразу. — Задуматься о чём? А зачем Виссера? Но Тимофеев уже исчез. Допив бутылку тулузского белого, Янко повалился на обгорелый диван и долго любовался изумрудом. «Ей пойдёт», — шептал он, вглядываясь в чистейшую прозрачность камня. Грани драгоценности задорно лучились — как очи Милы, когда она влетала к Вуку в дом и бросалась ему на шею. Почувствовав, что сейчас он либо расплачется, либо всё-таки начистит кому-нибудь рыло, Вук поднялся. Прошла неделя опытов с дозированным приёмом алкоголя. Мускулы и мозги окончательно разжижились, и Школьнику было бы любопытно узнать об этом. Пусть запишет в свой дневничок, как на здорового, мающегося бездельем и болью мужика действует слабоградусная кислятина. А потом он с удовольствием почешет кулаки. Янко вышел из дому небритым, в домашней майке из «второй кожи». Неприлично? Да наплевать. Кому какое дело. В дом с пауком можно в любом виде. Где-то на дне черепной коробки попискивали остатки понятий о хорошем тоне и элементарном самоуважении, но Вуку было лень вслушиваться в их возмущённый гомон, да и зачем? До Каменностровского — рукой подать. Марк Школьник сидел один в пустынном зале перед проектором. Начинало смеркаться, ватный сиреневый вечер наползал на окна клуба алкоголиков. Марк, сгорбившись над журналом, как ученик в старые времена, водил пальцем по экрану и что-то тихо надиктовывал. — Хочу отчитаться, — заявил Вук, плюхаясь напротив него. — Если, конечно, это интересно. Марк с неподдельной радостью отложил журнал и подался вперёд, выражая готовность к восприятию информации. Янко вывалил на него точные свои дозировки, интервалы приёма и ощущения, им сопутствующие. Школьник с педантичной дотошностью вытянул из Вука тончайшие нюансы и реакции организма. Глаза его горели, сам он чуть ли не подпрыгивал от возбуждения и удовольствия. — Прекрасный материал, коллега! Прекрасный! Благодарю. Вот, честное слово, искренне благодарю! Вы первый, кто подошёл к просьбе со всей серьёзностью. Прочие, видите ли, не слишком строго отнеслись ко всему этому — и дозы не соблюдали, и отчитываться не пожелали. Выпили, пришли за новым рецептом, и ладно, лишь бы не болело. А для меня это очень важно. Очень. Вук, припомнив разговор с Виссером, обвинившем Школьника в тайных кознях и закулисных играх, позволил себе не согласиться, поскольку в данный момент видел перед собой увлечённого исследователя, с головой погрузившегося в тему. — Ты готовишь диссертацию? — пошутил Вук, не обращая внимания на манерное «выканье» и обращаясь в соответствии с традициями космической академии. Марк неожиданно покраснел. — Д-д-да, — выдавил он. — Действительно, это моя диссертация. О влиянии алкоголя на боли неясной этиологии. Но, коллега, вы понимаете, мне бы не хотелось, чтобы кто-либо, будучи заинтересованным в столь щекотливой теме. — Брось, Марк. Не мямли. Я — могила. Да и кому мне говорить? — А Тимофеев? — осторожно спросил Школьник. — Он не может проявить. э-э-э. некоторое любопытство? Вот в чём было дело! Вук с облегчением улыбнулся. Элементарная научная ревность. — Не знаю, — сказал он. — Мы с Сергеем давно не виделись. Но на Тенере и на борту Тимофееву это было не очень интересно. Он больше по жабам и червячкам. Марк просиял: — Спасибо, спасибо, коллега. И если уж вы столь ответственно подходите к общему делу, которое, я надеюсь, принесёт громадную пользу для последующих партий на Тенеру, как бы там кто не пытался скрыть сей факт, может, попробуем новую методу? — Попробуем, — согласился Вук. — Только нельзя ли чего покрепче? — Покрепче? Дайте-ка подумаю. Где-то тут у меня были наработочки. Школьник, придерживая очки, спустился под стол, преклонив колени перед старомодной тумбой для хранения. — Кое-что я храню на бумаге, — пробубнил он снизу. — Бумага — лучшее средство от чужих носов. Он загремел ящиками, зашуршал листами. Вук между тем непроизвольно глянул в журнал, с которым возился Марк. Взор выхватил таблицу с фамилиями тенерийцев. В ней также присутствовали столбцы с загадочными заголовками «М» и «Б» и графами «Схема» и «Примечание». Столбец «М» был заполнен одинаково для всех строк той же буквой «М». Лишь в двух строчках — Горовиц и Ко Сенг — было указано «НМ». Буквы «Б» отмечали опять же почти все фамилии, за исключением Виссера и Горохова — у них были вбиты «НБ». Напротив Ко Сенга в столбце «Б» стоял знак вопроса. Смысл колонки «Схема» Вуку стал ясен сразу же: записи типа «6 х 150 120 бв» явно означали шестикратный прием ста пятидесяти граммов белого вина крепостью двенадцать градусов. — Вот. Сербский самогон, то бишь ракия. Годится? — Марк хитренько блеснул линзами, намекая на сербское происхождение Вука. — Валяй. Батя будет доволен. Он крайне трепетно относится к нашим мифическим корням. — Отчего же мифическим? Вы не сербы? — Господи, Марк! Да какие мы сербы? Одно название. Но будущего сына назову по-сербски. Такова традиция. — А если будет девочка? — Не будет девочки. Только сын. Марк незаметно отодвинул от Вука журнал и погасил экран. Вук сделал вид, что ничего не заметил. На проспекте, куда он вышел после разговора со Школьником, висела привычная питерская морось — густая и мутная, как отвар перловой крупы. Древняя крупа за невостребованностью не входила в международный список вкусов, Янко разыскал упоминания о ней в старых книгах и специально летал в Сибирь, где сообщество чудаков-натуралистов выращивало исчезающие культуры. Он приобрёл там за бешеную цену несколько пакетов доисторической еды. Пшёнка ему понравилась, а перловка нет. Вязкий отвар её неплохо оттенял сушёные грибы или солёный огурец, но сама крупа вызвала лишь недоумение. С тех пор любой туман напоминал Вуку неудавшийся эксперимент с приобщением к посконной пище. Янко ускорил шаг, и от тряски из неглубокого кармана домашних штанов, по лени и апатии не заменённых на выходные брюки, выпала коробочка с изумрудом для Милы. Почему-то пилот не смог оставить его дома, не смог опустить его в одиночество холостяцкой берлоги, словно в бархатном футляре был не камень, а частичка настоящего сердца. Вук нагнулся, чтобы подобрать изумруд, и над его головой с визгом промчалась капсула семейного хелисайкла. Не лёгкого одноместного сайкла, а полновесного, на шесть персон, аппарата. Волна воздуха, возмущённая бреющим полётом махины, окатила Вука с ног до головы и вызвала мгновенную неподотчётную реакцию. Он броском распластал тело в нескольких метрах от места падения подарка, а затем перекатился к основанию ограды дома Лидваля — дома с пауком. Вжал голову в плечи и накрыл её набухшими до стального напряжения руками. Выждав тридцать секунд, перекатился вновь, оглядывая окрестности. Плотный туман скрывал всё вокруг и гасил в липкой вязкости звуки. Спринтерским забегом Янко переместил себя в бар, где некогда Виссер потягивал смутное пойло «Его глаза» и жаловался на Школьника. Забившись в угол, пилот заказал ракию и перевёл дух. Это всё туман, сказал себе Вук. Водитель не справился с управлением из-за плохой видимости. В туман полёты хелисайклов со свободным управлением по правилам воздушного движения запрещены. Летают только автоматические транспортные капсулы по выделенным эшелонам. Ограниченная видимость — безусловный повод для перехода на автопилот и приземления на перехватывающей парковке. Все хелисайклы по умолчанию подписаны на определение видимости специальным датчиком и отключения ручного пилотирования в неблагоприятных условиях. Семейные — тем более. Но тот, кто вёл аппарат, чуть не снёсший Вуку башку, заблокировал эту опцию. Намеренно или специально — вот в чём вопрос. Янко достал изумруд, повертел его в руках. Этот камень спас ему жизнь, подумал он. Странно получается — сияющее сердце Милы не позволило ему погибнуть. Вук приложил его к губам, он был преисполнен уверенностью, что талисман и дальше проведёт его живым и невредимым сквозь неслучайные случайности. — Не возражаешь, браток? — огромный бородатый человек, вид которого более соответствовал бы таёжной заимке у озера Байкал или просоленному рыболовецкому траулеру, нежели модному бару второй столицы страны, потряс перед носом Вука облачком пульта от тридика. Пилот пожал плечами. Пара рюмашек ракии, и ему ничто не сможет помешать. Бородач коснулся кубика «News», и в «аквариуме» под потолком появился диктор в ярком пижонском галстуке. — Эпидемия неизвестной науке болезни официально зарегистрирована сегодня в швейцарском кантоне Женева, а также граничащем с ним французском департаменте Эн. Ученые и врачи не могут с уверенностью сказать, является ли возбудитель болезни смертельно опасным для человека и насколько быстро возбудитель распространяется в популяции. На текущий момент не зарегистрировано ни одного смертельного случая, однако массовое заражение вызывает серьёзные опасения. На начальных стадиях болезнь протекает бессимптомно, поэтому определить инкубационный период пока не представляется возможным. При дальнейшем течении болезнь поражает вестибулярный аппарат и нарушает мозговую деятельность. Жертва вируса или бактерии сохраняет интеллектуальный уровень, но испытывает значительные трудности с определением себя во времени и пространстве. Отдельные схожие симптомы описываются классической психиатрией для некоторых расстройств радиационной этиологии, а также неврологией в части корковых и мозжечковых атаксий. Однако, повторимся, ни один из заболевших не демонстрирует снижение умственных способностей. В заражённые районы направлены специальные бригады Всемирной Организации Здравоохранения для оказания симптоматической помощи населению и группы эпидемиологов-исследователей. — Вот так живёшь-живёшь, да и сдохнешь, — философски прокомментировал новость таёжный бородач. — Трудно поспорить, — саркастически хмыкнул Вук. — Международная Концессия по освоению дальнего космоса официально заявила о дате назначенного старта юбилейной, десятой партии на Тенеру, — продолжил диктор. — Конечным пунктом экспедиции станет новая станция, обустройство которой было начато отечественными космонавтами Вуком Янко и Сергеем Тимофеевым и продолжено действующей партией, в состав которой входят канадские партнёры.. Мелькнули снимки Вука и его напарника. Бородатый покосился на соседа, почесав пятернёй растительность на подбородке. Затем он поднял стопку вверх и кивнул Вуку: — Ну, за дальний космос, пилот! Прозрачная жидкость булькнула в его глотке. — Пока космонавты готовятся к полёту, их коллега Филипп Ермишин, чья миссия на Тенере была с успехом завершена два года назад, участвует в турне по крупным научным центрам с лекциями о далёкой планете. Лекции Ермишина пользуются популярностью, сравнимой с популярностью гастролирующего Мариинского театра. Безусловно, надо отдать должно таланту Филиппа, сумевшего покорить выступлениями самые взыскательные сообщества исследователей: физиков, геологов, климатологов, биологов. Вчера Ермишин завершил цикл лекций в международном центре ядерных исследований. По установленной традиции лекции были прочитаны в памятнике истории физики — в подземном зале детектора «ATLAS» бывшего большого адронного коллайдера. Янко поднял руку в приветственном алаверды бородачу: — Молодец, Филипп! Так держать! Нечего киснуть! Лёгкая волна зависти похолодила его лопатки. Он подумал, что это счастье — иметь любимое дело, но погрузиться в рефлексивные размышления не позволило следующее известие: — И ещё одна новость, связанная с Тенерой. Как стало известно из конфиденциальных источников нашего медиаагентства, сегодня ночью был арестован известный художник, мастер астро-пейзажа, Даан Виссер. , — кадры служебной хроники показали, как камера наползла на растерянное лицо Виссера. На то, что съёмка была служебной, указывала разгуливающая рука оператора и время, отсчитываемое в правом нижнем углу экрана: 01.35. — Против него выдвинуты обвинения в намеренном убийстве Рейнгольда Форбека, вместе с которым Виссер совершал полёт на Тенеру. Как известно, Рейнгольд был найден выпавшим из окна отеля, номер, в котором он останавливался, был разрушен неустановленным способом. По сообщениям достоверных источников, следствие за полтора года кропотливой работы собрало убедительные доказательства в причастности к смерти космонавта его бывшего напарника Даана Виссера. Виссер заключен под стражу в Санкт-Петербурге по требованию Интерпола. Обвиняемый и его адвокат, — снова мелькнули рабочие кадры с Виссером и часами: 02.10, — пока воздерживаются от каких-либо комментариев. Вук вскочил на ноги и пинком ноги опрокинул массивный дубовый стол. — Чушь! — закричал он дурным голосом. — Чушь! Это ошибка! Это провокация! Виссер не мог! — Да ладно! — осадил его бородач. — В полиции не дураки. Чего кипятишься, пилот? Вместо ответа Янко засадил ему в лоб кулаком. Бородач покачнулся, взревел и бросился на обидчика. А далее завязалась славная драка, конец которой положил лишь прибывший наряд полиции.
К оглавлению Глава 11. Виссер и Пулька Выписанный штраф Вук оплатил прямо в отделении. Он хмуро извинился перед пострадавшим, и бородач — таёжный близнец Янко, если судить по одинаковым синякам, ссадинам и оплывшим лицам, — хлопнул того по плечу. — Отличная заварушка, пилот! Давно так не веселился, — проговорил он. — Если захочешь ещё подраться, зови. Я это дело сильно уважаю. А то скучновато живём. Он сунул визитку. Мультилинк пискнул и высветил объёмные буквы, несколько секунд мерцающие стандартным аларм-вызовом, а затем частично взрывающиеся и частично оплавляющиеся: «Иван Волков». Вук издал вопль удивления — чудеса, да и только! Русская калька его имени, с точностью до наоборот! Он крепко пожал нечаянному зеркальному побратиму руку и пообещал позвать непременно. Только дома он осознал, что Тимофеев почему-то упоминал о бедняге Виссере. Что он знал? И откуда он знал? Боль, несколько подзабытая на фоне чудодейственных алкогольных рецептов, заявила о себе сначала робким шелестом невидимых страниц незримой книги мозга, а затем нахальной долбёжкой дятла. Боль — это упырь, с чавканьем обгладывающий твою безмятежность. Вурдалак на букву «Б». «Б»! Пилот хлопнул себя по лбу, потом хлопнул старый добрый виски, потом сказал сам себе: — «Б» — значит «Боль». «НБ» — значит «Нет боли». Действительно, сочетанием «НБ» в журнале Школьника были обозначены Виссер и Горохов, и именно эти космонавты по их собственному признанию не испытывали послеэкспедиционной боли. Несмотря на то, что оба контактировали с животными планеты Тенера. Ладно, Даан — он необычный товарищ, он художник, он мыслит образно, но Горохов — как объяснить отсутствие боли у него? И как объяснить боль, которую почувствовал Вук за Юрку? Может, всё-таки, болит у Горохова? И Горохов лжёт? Янко прокрутил в памяти встречу на Сильбато. «Инфламмацио гену церебрум», — сказал тогда Юра, почёсывая забинтованное колено. А потом принял лекарство на спирту — Вук учуял запах алкоголя, как учуял бы добычу волк после недели бескормицы. Горохов пил. Тоже пил, как и все прочие космонавты-алкоголики. Пил, прикрываясь мифической болезнью колена. — Полное словосочетание не согласовано. Inflammatio есть воспаление. Genu Cerebrum есть коленный мозг, — проскрипел переводчик, встроенный в мультилинк, и не удержался, добавил ехидно. — Невозможное сочетание. Коленный мозг не существует. — Много ты знаешь, умник, — пробормотал Вук, вслушиваясь в разливающуюся во всём теле апатию и тошноту. Виски сделал своё дело. — У кузнечика в коленках есть его чуть-чуть. Как бы там ни было у кузнечика, но Юрка точно не мог страдать от воспаления коленного мозга. Придуманный на ходу диагноз маскировал элементарное желание выпить. Или — крайнюю необходимость выпить в связи головной болью. Как и у прочих коллег-тенерийцев. И Юрий откровенно лжёт. Стало быть, «Н» — это «Нет». Тогда что такое «М» и «НМ»? Если Марк не был осведомлён о боли относительно Ко Сенга, таинственно исчезнувшего из поля зрения сразу после возвращения с Тенеры, то о качестве «М» он знал наверняка. Разумный вывод — этой преловутой «М» космонавты обладали ещё до полёта. И эта «М» могла влиять на состояние здоровья, иначе она не появилась бы в таблице наблюдений Школьника. Вук с сожалением оглядел останки сгоревшего тридика, которые так и не удосужился выбросить. Попутно вдруг заметил грязь, пыль и раскиданное барахло. Квартира превращалась в гадкое логово опустившегося и потерявшего человеческий облик существа. Жизнь текла мерзко: тупые занятия чем-то мелким и не слишком нужным, потом кратковременная мобилизация, всплеск активности и снова тягучее ничегонеделанье. Чёртов алкоголь! Стряхнув с себя липкую лень, он взялся за уборку: вызвал кибо-бригады поломоев и стеклотёров, оформил заказ на комплексную очистку воздуха. Гору вещей разобрал сам, отправив добрую половину в утилизатор. Затем смахнул пыль, принял холодный душ, смывая лохмотья вялости, и уселся рассматривать с мультилинка холограммы тенерийцев. Его интересовали помеченные буквами «НМ» — Горовиц и Сенг. Покрутив десяток снимков с Джеки, пилот остановился на парадной холограмме, где Горохов и Горовиц приветственно вскидывали руки перед посадкой в корабль, отбывающий на Тенеру. Горохов был на голову выше Джекоба Горовица, более того — шире в плечах и крепче в мышцах. На фоне Джеки Юрка выглядел настоящим тяжелоатлетом. Горовиц же костяком походил на циркового гимнаста — невысокий, вёрткий, стремительный, со сверхестественной мгновенной реакцией. На групповом снимке в Академии он также несколько терялся рядом с могучими парнями, будущими покорителями космических горизонтов. Ко Сенг, на лице которого, казалось, навеки застыла маска — доброжелательная, но с еле заметной толикой настороженности, от природы был мал ростом, что объяснялось его национальностью. Два азиата — смуглокожий араб Галиль и столь же смуглокожий камбоджиец Сенг, снятые для репортажа о подготовке к очередной экспедиции на Тенеру, разительно отличались друг от друга. Самир, гигант за два метра, и крошечный Ко, едва переваливший за сто шестьдесят сантиметров, составляли забавную парочку взрослого папаши и недоросля-сына. Щупловатый Ко Сенг был не толще ручищи с бицепсом Самира Галиля. Это, впрочем, не помешало ему дотащить на подростковой спине почти центнер спасательного оборудования, пока Самир мужественно держал на краю горной трещины вездеход, не позволяя ему рухнуть вниз. Вук сильно сомневался, осилил ли бы он сам в такой ситуации двадцатикилометровый марш-бросок с пятью пудами снаряги на загривке. Янко по отобранным холограммам тенерийцев выстроил виртуальную шеренгу коллег. Он сам оказался четвёртый после Горохова (первое место), Галиля (серебряный призёр) и Черезова (бронза). Как и ожидалось, Горовиц и Сенг замкнули ряд космонавтов. «НМ» — самые маленькие по росту и самые худые. Расшифровка становилась очевидной: «НМ» — это «Не модифицированы». Что было очень и очень странно — в космонавты немодифицированному соискателю попасть было практически невозможно, и вовсе не потому, что существовал некий сговор модифицирующих агентств и космических концессий. Космонавт обязан быть выносливым и устойчивым к значительным перегрузкам, простому человеку, не подвергшемуся некоторым усовершенствованиям костно-мышечной системы и системы сердечно-сосудистой невозможно продраться сквозь фильтры отсеивающих испытаний. По крайней мере, так считалось. Получается, некоторые вполне были способны пройти нагрузочные тесты и без прокачки своего организма. Интересно, каким образом Школьник добыл информацию о модификации сотоварищей? Вука открытие повергло в некоторую колючую задумчивость. Что-то складывалось не так. Размышлял он недолго, поскольку день на Сильбато зудел в его памяти подобно занозе с зазубринами в опухшем и воспалённом пальце. Особенно — беседа с Гороховым. Юрка уверенно заявил, что тенерийцы ввязываются в авантюры и гибнут из-за избытка сил, избытка энергии и агрессии, повышенный уровень которых вызван чисто физиологическими причинами, а именно — модифицированностью космонавтов. Джеки не был модифицирован, но он был первым в очереди на сомнительные мероприятия и погиб одним из первых. Версия Горохова разваливалась на кусочки. Снова ложь, и дай бог, неосознанная. Даан Виссер имел иную точку зрения: умирают те, кто чувствует себя ненужными. У кого нет стоящего дела. Кто плюёт на себя и пускается во все тяжкие. Следуя этой логике, Вук сейчас — главный претендент на очередной скорбный некролог. Уборка в квартире вызвала немедленное желание уборки в голове. Для начала пилот записал в «Уфологе» следующее: «Школьник знает о модификациях тенерийцев, хотя это приватная информация. Горовиц и Сенг — не модифицированы. Школьник ведёт журнал, отмечая наличие боли. Горхов по мнению Школьника не болен, но Горохов лжёт, придумывая мифические диагнозы». Поколебавшись, дополнительно отметил: «Меня пытались сбить хелисайклом». Затем, отпарив парадную форму, пилот переоделся и оправился опровергать версию Виссера. Собственно, к Виссеру он и двинул. Памятуя о вчерашнем инциденте с злополучным летальным аппаратом, чуть не погубившим его, пилот быстро спустился в подземку, затем, проехав одну остановку, выбрался на поверхность и вызвал такси со стойки заказов. В ожидании автомобиля он подкрепился чем-то жгучим тайским, залив в глотку огня, чтобы одолеть тошноту. Глаза, разукрашенные боевыми фингалами от господина Волкова, он скрыл за солнцезащитными очками. Так как улицы по-прежнему застилал глухой туман, авиаторы на его носу выглядели нарочито пижонски. — Введите адрес доставки, — волнительным грудным голосом пригласило такси, когда Вук сел в салон. Почему-то считалось, что тембр сексапильной красотки из голливудских ганстерских фильмов наиболее приятен основной массе пассажиров мужского пола. Янко на карте поставил точку — санкт-петербургское представительство Интерпола, такси пропело, что остановка возможна лишь на втором уровне. — На втором, так на втором, — буркнул пилот. — Гони. На площадке посадки-высадки, на которой остановился автомобиль, зависнув точнёхонько над требуемым зданием, Вука ожидал сюрприз: Ник Липполд. С ним был солидный толстяк в очках с дорогой оправой и дорогим портфелем из какой-то экзотической кожи. Сей раритет полностью затмил по части пижонства вуковы авиаторы. Пилоты сердечно поздоровались, обнялись. Солидный господин солидно пожал Янко руку. Хватка у него оказалась стальной. Не он ли мелькал в ролике об аресте Виссера? Вук на несколько секунд замер, Липполд с сопровождающим деликатно и с пониманием переждали нейроподстройку под нужный язык. Из всей школьной базовой пятёрки — английский, немецкий, французский, итальянский, испанский — Вуку ни разу не пришлось использовать лишь испанский, прочие языки время от времени приходилось вспоминать, и открытая более полувека назад подгонка мышления под конструкции иного языка здорово облегчала общение. Факультативно Вук изучал в Академии татарский как образец тюркской группы и финский — для одноимённой группы. Татарский за отсутствием практики был напрочь забыт, не спасала и нейроподстройка, а финские фразы Вук иногда вымучивал на воскресных прогулках по Хельсинки. Ещё тогда — до полёта и до алкоголя. — Тебя не пустят к Даану, — сказал Ник. — И меня сначала не пускали, я полдня ждал официального адвоката. Познакомьтесь, Вук Янко, Дэвид Наппа. Дэвид — адвокат Виссера. Нанят американским обществом астронавтов. — Почему американским? — Мы были первыми, кто откликнулся, — широко улыбнулся Наппа. — Даан с благодарностью принял наше предложение. Для нас же большая честь защищать прославленного во многих смыслах человека. — На что опирается обвинение? — Ты не поверишь, — мрачно усмехнулся Липполд, — сущий бред. Якобы он разнёс окна номера, где останавливался Форбек, из лазерного шок-флаера, а падение самого Форбека было обусловлено чистой физикой: его просто сдуло, так как он стоял вплотную к стеклу. Якобы Даан расколотил окна на разных стенах, а сила и направление ветра на высоте этажа Рейнгольда были таковы, что сквозь окна поршнем прошёл воздушный поток, вытолкнув Рейнгольда вниз. — Шок-флаер? — удивился Вук. — Они в своём уме? Они видели эту пушку? Да первый встречный отеля, заметив Даана с эдакой бандурой, моментально вызвал бы охрану. Он и двух шагов не ступил бы. — Цветной балахон, — пояснил Наппа. — Предполагается, что под широкой накидкой, рисунок которой скрадывал объёмные выпуклости, Виссер пронёс оружие. Хитрый узор теоретически позволял это сделать. Вук наморщил лоб, воскрешая холограмму Даана с похорон Форбека. Узор на рубахе до пят, действительно, походил на рисунок плёнки, под которой прячут новые модели техники. Оптические иллюзии, и в самом деле, надёжно бы скрыли посторонний предмет, даже самый громоздкий. — Есть свидетели — служащие отеля, которые подтвердили, что Виссер появлялся у Форбека. — А сам Виссер что говорит? — Даан утверждает, что у Форбека не был, и что либо служащие отеля лгут, либо кто-то прошёл под его личиной. Но главный козырь обвинения — обнаруженная вдруг запись с камеры гостиничного холла. На ней явно виден человек в одежде моего подопечного. — Вы предполагаете, это Виссер? — Я ничего не предполагаю. Лица не видно, а идентификацию по фигуре проведут эксперты. — Ясно. — Вук тяжело вздохнул. Скверная складывалась ситуация для Виссера. — А рубаха у него откуда? Липполд открыл рот, но Наппа решительно оборвал его: — Извините, господин Янко, не поймите нас превратно, однако в интересах нашего клиента мы вынуждены ограничить доступ к используемой информации. Выразился он сухо, будто не человек, а робот или компьютер. — Ок, — сказал Вук, подумав, что в последнее время слишком часто окейничает. К остановке подкатила люлька спецтакси с надписью «Центр-Пулково», из чего Янко сделал вывод, что коллега с адвокатом отправятся в аэропорт. Машина была неважно отрегулирована — она несколько раз качнулась назад и вперёд, прежде чем нащупала положение потенциальных пассажиров и открыла двери салона. Ник сделал шаг и врезался в стойку автомобиля. Удивлённо встряхнув головой, он отступил чуть левее — ещё дальше от двери. Наппа, подхватив Липполда под локоток, как умеют хватать только адвокаты и продавцы — вкрадчиво, но напористо, потянул его в нужную сторону и протолкнул на заднее сиденье. За пульт управления он уселся сам. Вук с недоумением посмотрел им вслед (неужели и Липполд подвержен возлияниям?), а затем спустился с эстакады. В голове пилота резвыми козочками скакали несвязные мысли, и Вук ухватил одну из них. О рубахе, как о средстве выделиться и привлечь внимание публики, по утверждению Виссера говорили Школьник, Ермишин и Черезов. Черезов, Школьник и Ермишин. Школьник — просто об эпатаже, Черезов — конкретно о рубашке, а Ермишин — о нестандартном пути художника. Филипп всегда был симпатичен Вуку честностью и прямолинейностью, может, несколько излишней, но не позволяющей усомниться в отсутствии задних мыслей. Поэтому вместо игр с экивоками и политесом Янко предпочёл прямой вызов. — Привет, — просто поздоровался Вук, связавшись с Филом. — Всё по лекциям разъезжаешь? — На данный момент я разъезжаю по бывшему адронному коллайдеру. Занятная экскурсия, никогда бы не подумал, что это так. — Как? — Величественно, что ли. У тебя дело ко мне? — Да. — Вук с оборота взял быка за рога. — Ты случайно не знаешь, где Виссер купил тот безумный балахон, в котором он пришёл на похороны Рейнгольда? — Он не купил. Он. Короче, это был мой балахон. Мне его подарили в ЮАР после выступления с лекциями. — Так это ты дал его Даану?! — Я не давал. — Не понял, — сказал Вук. — Тогда как он попал к Виссеру? — Не знаю, — сухо ответил Ермишин. — Этот дурацкий кафтан у меня пропал сразу после возвращения из Африки. Я забросил его в какой-то угол в своём доме и увидел потом на Виссере. На похоронах. — И ты не стал выяснять, как накидка перекочевала к Даану?! — Не стал, — помолчав, произнёс Филипп. — Я не собирался носить эту тряпку, я ж в ней как пугало. А у художника — имидж. К тому же я сам посоветовал ему быть нестандартным. Он понял, как мог. — Ты подумал, что Виссер — вор. — Нет, — отрезал Ермишин. — Я так не думал. Повторю — я не собирался носить этот чёртов балахон, а Виссер. Понимаешь, Даан всегда будто в трансе ходит, он как будто не здесь, он в своём мире. Он художник, понимаешь? У него иные категории ценностей. А что такое тряпка перед вечностью? Тьфу на тряпку, не имеет она ценного перед вечностью, понимаешь? — Но он взял чужое. — Знаешь, Вук, взять чужое — это взять то, что нужно другому человеку. А балахон никому не был нужен. К тому же я сам, повторюсь, предлагал Даану как-то выделиться из толпы, чтобы раскрутиться. — Тебе нравятся его картины? — Очень, — признался Филипп. — Я у него штук десять купил. — Там же неправда нарисована. — А мне не нужна правда, Вук. Мне нужна мечта. Ни ты, ни я уже не попадём в космос, ну, разве что аниматорами в звёздный отель на Амикайе. Так почему хотя бы не помечтать о других планетах? И вот что, Янко, — угрожающе добавил Филипп, — не трогай ты Виссера. Узнаю, что ты копаешь под него, первый дам тебе в глаз. Или в переносицу. Он единственный из нас, кто делает что-то по-настоящему вечное. — А Горохов? А ты? Разве вы не трудитесь во благо общества? — Мы трудимся для себя. И так ли мы трудимся? Мы, скорее, — почётные члены трудового коллектива, чем реальные работники. Мы сбоку припёка в этой системе, а Данька — он сам себе система. Поблагодарив разнервничавшегося коллегу, Янко отключил связь. В то, что Виссер банально спёр цветастый лапсердак, годный лишь для распугивания ворон на ретро-дачах, он не верил. И если Филипп допускал такую мысль, но толковал её с высоких позиций, то Вук просто-напросто не верил. Поговорить бы с самим Виссером. И что за шок-флаер, который якобы послужил орудием убийства? Мобильные вездеходы и везделёты укомплектовывались лазерными сигнальными средствами, но они были рассчитаны на преломляющую среду той планеты, на которую отправляли технику. То есть на атмосферу Тенеры. В земном воздухе тенерийский шок-флаер просто не сработал бы. Бред. Чушь и бред. Вук прислонился к стволу дерева, мрачно оглядел окрестности. Взор не выцепил ничего подозрительного. Обычная жизнь города: хаотичное движение персональных машин, строгие потоки такси в верхних эшелонах и народ — то лениво прогуливающийся, то бешено мчащийся по архиважным делам. А ведь вчера Вук пытались убить. Записать в отряд вечно молодых тенерийцев — вечно молодых, вечно пьяных. И арест Виссера — тоже пунктик чьей-то адской стратегии по выводу из игры космонавтов. Янко отлепился от липы и пошёл домой, поминутно оглядываясь. У дома в том самом скверике, где произошло знакомство с философствующим бродягой, его вновь кто-то тихо окликнул из-под распластанных по земле кустов. Янко остановился, подобравшись и сконцентрировавшись. — Дядя Вучо! — Голосок был тонким, детским. Пилот присел на корточки и узрел перед собой зарёванную перепачканную мордашку Алины-Пульки, дочери Серёги Тимофеева. — Привет, мартышка. Ты зачем туда залезла? — поинтересовался Вук. — Их убили, — проговорила девочка сквозь стук зубов. — Их убили, а я убежала. — Кого убили? — нахмурился Янко. — Папу и маму. Сначала папу, а потом мама выбежала, и тогда маму. Вук мгновенно сориентировался. Он кувырком нырнул под куст, прижав к себе малышку. Подхватив девочку, он выписал сложный зигзаг и выбрался на противоположной стороне садика, мысленно возблагодарив неизвестного инженера-озеленителя, высадившего столь причудливые узоры зелёных насаждений. Затем, легко вскинув Пульку на руки, быстро, но не бегом, чтобы не возбуждать подозрений, зашагал по направлению к воздушному моллу возле Чкаловской. Третий этаж молла занимал детский развлекательный центр — туда Вук и спешил с Алиной на руках. — Ты была дома? Тебя видели? — спросил он, когда поставил девочку перед игровым автоматом, а сам встал за спиной, крепко обняв её. Любопытный взгляд постороннего человека не задержался бы на этой парочке: эка невидаль — отец привёл дочку поразвлечься. Пулька всхлипнула, помотала головой, потом стала содрогаться всем тельцем и мычать что-то невнятное. Вук, придержав малышку, осторожно вытер ей слёзы. — Послушай, заяц, — сказал он как можно мягче. — Если это всё правда, я тебя не брошу. Я буду оберегать тебя и никому не отдам. Мы будем жить вместе. Я обязательно найду виновных и накажу их. А потом мы уедем куда-нибудь — куда ты хочешь, — чтобы ничего не напоминало о горе. Ты только успокойся и расскажи, как всё было. — Меня не было дома, — проговорила Алина, взяв себя в руки. — Я у Васьки в гостях была. Мы играли в конструктор, а одна деталька под диван закатилась. Я полезла за ней и вижу, как в моей комнате кто-то чужой ходит. — Постой, как же ты свою комнату могла видеть через стену? — У нас же дырка! Мы с Васькой проковыряли, чтобы переговариваться! Вук, наморщив переносицу под авиаторами, припомнил, что, кажется, Пулька уже говорила об этой дырке. — Через дырку к тебе хомяк приходил, — сказал он. — Да, когда Шпулька пропала, — прошептала девочка и снова заплакала. Пилот, накрыв её ладошку своей пятернёй, поводил джойстиком, изображая игру и пережидая приступ рыданий. Ничего. Пусть поплачет. Лучше так, чем молча смотреть в одну точку на стене. — Кто ходил? Мужчина? Женщина? Один или несколько человек? — продолжил Вук, когда плечи Алины перестали вздрагивать. — Папины тапки с дыркой ходили и мамины шлёпки, а еще большие ботинки с номером четыре. — Цвет ботинок? Размер? — Коричневые, больше папиных тапок. — Значит, мужские. А что значит — номер четыре? — На них написано было: номер четыре. — А ты умеешь читать? — Что ж, я дура какая-то? — презрительно произнесла Пулька. — Конечно, умею. И цифры знаю. На ботинке были цифры: номер четыре. — А потом? — Папа сказал «Проходи», а я взяла детальку и вылезла из-под дивана. — Тебе было неинтересно узнать, о чём говорят взрослые? — Не-а, неинтересно. Меня Васька позвал, чего это я там засиделась. Я и вылезла. — Гол! — фальшиво воскликнул Вук, отправляя на тридике мяч в ворота. И тихо добавил. — Говори дальше. — Дальше мы с Васей достроили город, и я пошла домой. Я увидела, что дверь открыта, я удивилась, потому что мама с папой всегда закрывают дверь, я зашла, а там. Там. Я убежала. Испугалась потому что. Я боюсь. И она замолчала. Вук склонился над её личиком — взгляд поверх дурацких солнцезащитных очков, столь нелепо выглядевших в полутёмном помещении, запечатлел стеклянные глазёнки с расширенными зрачками. Янко стало жутко. Очи оцепеневшей девочки не реагировали ни на картинку в «аквариуме», ни на самого Вука. Он потряс её за плечо, та безвольно поддалась его движению. — Понятно, — прошептал Вук. — Ладно. Он спустился с девочкой в тридитеатр, взял билет на только начавшееся представление. Усадив Алину в кресло и наказав никуда не уходить, оставил её в тёмном зале одну, а сам рванул к пультам заказа товаров. С карточки своей матери оплатил футболку, кепку, куртку и штаны для мальчика (прикинув на глаз, взял на рост 120). Полученные обновки — их принёс голубой вертолётик, спозиционировавшись точно над стойкой заказов — он сунул под рубаху и так, с оттопыренным комом на боку, вернулся в зал. Чтобы не травмировать девочку запахом, вместо привычного виски он перед входом в визор заправился лёгким вином. Не слишком надолго хватит, но не так гадко воняет. Пульку он переодел в самый волнительный момент фильма. Пока дети и их родители визжали от крупного плана бегемота, распахнувшей пасть-чемодан, дабы скушать главных героев, Вук стянул с Пульки девчачьи тряпочки и облачил в мальчишеские. Буйные кудри он попытался спрятать под кепкой, но это не удалось — кучеряшки лезли во все стороны из-под обода и козырька и делали голову Пульки похожей на зонтик. Не дождавшись развязки кровавой истории с гиппопотамом, пилот рысцой пронёсся к автоматической цирюльне, волоча за собой Алину, где безучастную и покорную девочку подстригли насадками в 6 и 9 миллиметров. Колготки со вшитым маячком радио-няни он скормил утилизатору в туалете для инвалидов, а маячок на новых штанцах привязал к своему мультилинку. Заодно с Пулькой Вук постригся и сам — налысо. Цирюльня выплюнула бесконтактный чек, в котором отчего-то было три позиции: две стрижки и прижигание бородавки. Никаких бородавок пилот не имел, и будь ситуация несколько иной, непременно пошёл бы скандалить в офис цирюлен. Автоматы порой грешили приписками несуществующих услуг, однако цена была плёвой, а публичность могла причинить вред. Поэтому Вук махнул рукой и повязал на бритый череп бандану, купленную прямо в цирюльне. Из детского развлекательного центра чинно вышли отец с сыном (сын казался сонным и апатичным), затем спустились в метро, прокатились, меняя ветки, от одного конца Питера до другого и вышли на Чёрной Речке. Спустя четверть часа парочка стояла напротив пятиэтажного дома и глазела на окна третьего этажа. — Мила, появись, — молвил Вук, магическим взглядом гипнотизируя экран мультилинка. И тяжко вздохнул — девушка сбросила вызов. Туман, уваренный до состояния манной каши, настолько загустел в предвечерних сумерках, что смотреть сквозь очки стало невыносимо. Пилот стянул авиаторы с банданой и уложил в траву под деревом. Девочка, насупившись, уставилась на них. — Мы сейчас поиграем в цирк, — сказал Вук. — Ты не бойся, я тебя крепко привяжу. Из снятой рубахи он соорудил петлю, поддел её под ноги девочки, прижал Алину к животу и концы закрепил у себя на груди. Девочка болталась на пузе, как младенчик в слинге. Вук, поплевав на руки, без особых усилий подтянулся на нижней ветке. Также без усилий, подтянул себя и Алину и по ветвям добрался до уровня третьего этажа. Он замер прямо напротив окна Милы. Свет в окне не горел, но Вук знал, что Мила дома. Он чувствовал это по тёплому мягкому умиротворению, разливающемуся в его душе, — а это были именно чувства Милы, волею судьбы (или «диффузии»?) ощущаемые в равной степени на двоих. И он знал расшифровку этого умиротворения, он давно понял его причину. Он мог бы разбить окно и влететь в дом, но не желал ни напугать Милу, ни засветиться в аларм-службе. Стекло, разбитое снаружи, обязательно вызовет переполох в аларм-пространстве, а объясняться со спасателями или, не дай бог, полицией, не входило в текущие планы Янко. Он выдрал приличную хворостину, чтобы попытаться постучать в окно, и даже царапнул стекло в спальне, однако действие ни к чему не привело. Голову начало ломить — он приложился к стратегическому запасу, к сувенирной бутылочке с вином. Заодно тихо выругался — от вина толку немного, лучше бы коньяк или виски. И остолбенел от ужаса. Как раз в ту секунду, когда он стоял, запрокинув склянку над глоткой, как горнист на побудке, в окне появилась Мила. Её силуэт мелькнул за двойными рамами, а затем скрылся за резко опущенными шторами. — Чёрт! Идиот! Сопло мне в ухо! — простонал Вук. — В самый неподходящий момент! От осознания окончательно протухших шансов быть услышанным, он решился на отчаянный трюк. Отцепившись от ствола, Вук с привязанной к торсу девочкой, как заправский канатоходец, пробежался по толстой части ветви и, взлетев над землей, перемахнул на внешний подоконник. Он ухватился за крюк неясного назначения, вбитый в панель над верхней рамой, пауком прилип к крюку и стене, потом забарабанил по стеклу. Долго он так не выдержит. Мышцы рук и ног, усилием модифицированной сосудистой системы вмиг накачанные кровью, забронзовев, бросились мощно пожирать гликоген и вырабатывать АТФ. Через две минуты немодифицированный человек и через пять минуть модифицированный рухнет вниз. Вук, с ещё большей решимостью барабаня по стеклу, начал уже продумывать что предпочтительнее — падать на газон или разбивать стекло, но додумать не успел, потому что створка распахнулась и Мила произнесла: — Ты ужратый придурок с фингалом. Хоть бы ребёнка пожалел. Вук разжал оледеневшие пальцы и сполз с подоконника. — Спасибо, любимая, — сказал он, приземляясь на пол. Мила вздрогнула. — Ты не переживай, я ненадолго. Я не причиню вам вреда. — Вам? — тихо спросила Мила. — Кому это — вам? — Тебе и сыну. — Откуда ты знаешь, что сыну? Может — дочке? — Знаю. Потому что девочка у меня уже есть. — Вук отвязал Пульку, усадил на кресло. — Ей надо помочь. Она в ступоре. Тимофеева убили. Это его дочка. Пригляди за ней, а я сейчас. Оставив Алину с Милой, он, осторожно ступая, перешёл в соседнюю комнату. Там, порывшись в кармане брюк, вытащил серебряную цепочку с ракетой и повязал её на прутик детской кроватки. — Спи, сынок, — прошептал Янко, склоняясь над мордатеньким пацаном. — Космонавту надо много спать. Он с опаской прикоснулся к полупрозрачной коже диковинного для него создания, а когда мальчишка пошевелился, отдёрнул руку, искренне полагая, что его грубая шкура обожгла малыша. Он позорно бежал с поля боя, шёпотом доложив Миле, что, кажется, поранил ребёнка. — Фиг его поранишь, — усмехнулась подруга, прислушиваясь к звукам. — Спит он, не бойся. Эта девочка тоже спит. Алина, лежала, уткнувшись лицом в сгиб дивана, свернувшись калачиком, как мёрзнущая кошка. Мила сняла с неё ботинки, Пулька не пошевелилась. Вук включил тридик, до минимума убавив громкость. Прокрутил список новостей, выбрал сюжет, щёлкнул пультом. — Общественность всех стран, входящих в альянс исследования дальнего космоса, потрясло сообщение о смерти одного из покорителей Тенеры — Сергея Тимофеева — а также его жены. Тела супругов были обнаружены сегодня днём в собственной квартире. — диктор сделал паузу, и в «аквариуме» возникли кадры с места трагедии: два тела в неестественных позах, кровь на полу и стенах, разгромленные апартаменты. Мила охнула, прикрыв рот ладошкой, Вук скрипнул зубами. Далее камера перевела фокус на полицию, диктор продолжил. — Особый отдел Следственного Комитета приступил к разработке самой вероятной версии — ограбление. Из дома Тимофеевых пропали все ценные вещи, наличные деньги и сетевые карты. Со счета Сергея Тимофеева неустановленным лицом был списан гонорар за его участие в Седьмой Тенерийской экспедиции. — Не верю, — сказал Янко. — Деньги тут не при чём. — Коллеги космонавта-биолога уверяют, что также пропал служебный архив Тимофеева, в котором хранились наработки, отчеты и доклады о жизни на Тенере и о влиянии дальних полётов с пересборкой на организм человека. — По «аквариуму» в окружении следаков прошлись Школьник и Зелинский — оба с растерянными лицами. — А они откуда знают об архиве? — спросил себя Вук. — Я не знал, а они знают? У него тут же всплыло воспоминание о словах Виссера, о его недоверии к Школьнику. А, кстати, каким образом Школьник узнал о модифицированности каждого космонавта? И главное — что такого открыл Серёга, о чём хотел поведать, когда заявлял, что он догадался о жабе и о них самих? Не связано ли это с убийством? — Как заявили представители Следственного Комитета, одной из возможных версий убийства мог послужить киднеппинг. На текущий момент не установлено местонахождение дочери Тимофеева Алины. Соседи Тимофеевых подтвердили, что в предполагаемый момент убийства девочка была у них в гостях, затем отправилась домой, но далее пропала. Ни один из родственников и знакомых убитой пары не сообщил, что Алина Тимофеева находится у них. Полицией организованы поиски девочки, на все транспортные узлы отосланы ориентировки. Большая просьба сообщить властям любую информацию о местонахождении ребёнка. — «Аквариум» покрутил со всех сторон крупный план головы Пульки — ещё с кудряшками, — а затем всю фигурку целиком. Мила пристально поглядела Вуку в глаза, затем перевела взор на спящую девочку в пацанской одёжке. — Я всё расскажу, — пообещал пилот, прикладывая палец к губам. — По записям с тридикамер удалось установить, что Алина Тимофеева проходила мимо станции метрополитена «Чкаловская» с человеком в солнцезащитных очках. — Мелькнуло расплывчатое изображение его, Вука, и Пульки с доверчиво протянутой ладошкой. — Далее следы похищенного ребёнка теряются. Следственный Комитет считает, что человек является знакомым девочки, поскольку та шла без сопротивления. Вёл ли человек в очках девочку до или после смерти её родителей, установит точная медицинская экспертиза. Остаётся с горечью и сожалением добавить, что Ирина Тимофеева, жена прославленного космонавта, на момент гибели ожидала второго ребёнка. Мила охнула снова и отстранилась от Вука. Тот схватился за голову.
К оглавлению Глава 12. Зелинский Смахнув невидимую пылинку с лацкана пиджака, Волощук поддел рукава и точным скупым движением открыл дверцу секретера. Шкафчик был встроен в старомодную, но оттого неуловимо шикарную систему хранения. Все старомодное, и все на виду: бумажные книги, картонные папки, бесчисленные хрустальные кубки в виде яхт и корабликов с парусами. Пространство, не занятое полками, заполняли настоящие масляные картины в позолоченных рамах, да и огромный, в четыре куба «аквариум» обрамлялся также золотой лазерной завесой. Из секретера Леонид Павлович извлёк склянку с янтарным содержимым, опрокинул её в горло, прокашлялся. Оглядев запас подобных скляночек, вполголоса проговорил заметку в календаре об очередном пополнении то ли бара, то ли аптеки. Затем покачался на каблуках перед морским пейзажем с бескрайними голубыми небесами и белыми барашками волн. Брызнув в рот освежителя дыхания, пригласил к себе первого зама — человека средних лет с крепко сбитой башкой, по виду напоминающей шлем древних рыцарей. Чуть заметный гребень на его черепе наводил на мысли о том, что данным черепом его обладатель при необходимости пробьёт любые препятствия. — Звали, Леонид Павлович? — без тени подобострастия вопросил зам. — Звал, Никита Андреич. Всё различие в положении коллег сводилось к степени проговаривания отчества, и Волощук как руководитель более высокого ранга позволял себе проглатывать отдельные звуки. Никита Андреевич изобразил готовность. — Подготовьте приказ, — продолжил Волощук, — о доставке сырья с Тенеры. Обе базы готовы, можно начинать добычу и пересылку. — Приём грузов будет осуществлять Байконур? — Нет, — помедлив, произнёс председатель Концессии. — Не Байконур. — А что же? — Порт номер один. Заместитель замер с приоткрытым ртом. Опомнившись секунду спустя, он захлопнул челюсть и проговорил: — Но это значит, что девятая партия. — Да, — жёстко оборвал его Волощук. — Именно это и значит. Время настало, Никита Андреич, и космонавты подписывали договор. Он включил тридик, отметив новостной канал. В полном молчании мужчины просмотрели выбранный сюжет. — Я понял, — коротко доложил заместитель по окончанию просмотра. — Десятую отменяем? — Разумеется, нет. На Тенере нужны руки. — Я понял, — повторил заместитель. — Если всё понятно, я вас не задерживаю, Никита Андреич. Зам с гребнем на голове, сжав губы, кивнул и вышел. За дверью он шумно выдохнул, расстегнул ворот на две пуговицы, утёр со лба пот. Платок в его руке за секунду оказался влажным и скомканным. Справившись с волнением, Никита Андреевич стремительно зашагал по длинному коридору, так и не заметив призывных взмахов бесконечно длинных ресниц секретарши. Кажется, Оленьки. Или Светочки? Столь же быстро, как и заместитель Волощука, шагал по городу Вук Янко. Благодаря реставратору Милы и потраченным часом восстановительной терапии, он уже был без очков. Синяки рассосались, прятать последствия мужских похождений не было надобности. Пилот почти летел, едва касаясь земли, по улицам нового микрорайона в Сестрорецке. Он двигался строго по парковым аллеям с усиленным алармовым статусом, не оставляя шанса шальным хелисайклам, распрограммированным такси, невнимательным велосипедистам, взбесившимся собакам, падающим башенным кранам и неадекватным гражданам с кухонным ножом в руках. Жить здесь было дорого, но что Зелинскому деньги? Что им всем деньги? Коттедж Павла, как вещают рекламные проспекты недвижимости, органично вписанный в окружающий пейзаж прибрежных дюн, оказался незаперт. Пройдя под пахучими соснами и спугнув белку с бельчонком, Вук постучался в дубовую дверь. Та приоткрылась, пилот без колебаний ступил за порог. — Павел? — крикнул Вук, оглядывая грязноватую гостиную с давно немытыми полами и разбросанными неожиданными вещами. На диване под фикусом отчего-то лежал надувной полуспущенный крокодил, а вокруг релакс-кальяна по окружности были разбросаны всевозможные лекарь-хелперы. Присев на корточки, Вук полюбовался восстановителем кожи, домашним брадобреем, анализатором пищеварения, массажёром для голеней, кардио-тренером и пародонто-санатором. Последняя штука — устрашающая прозрачная челюсть — прикусывала стакан с чем-то бесцветным. Оба предмета из-за отсутствия красок показались Вуку бесплотными и зловещими. — Кто там? — сонно промычали из соседней комнаты. — Вук Янко. С тобой всё в порядке, Паша? В ответ раздался грохот, будто кто-то свалился с постели, а спустя миг пред очами пилота предстало странное существо в полосатой попоне и на четвереньках. Приподняв попону — ею оказалось обычное убаюкивающее одеяло — Янко обнаружил хозяина дома. Глаза Зелинского были мутные, направленные, как сказал когда-то поэт, «зрачками в душу». Он совсем уже не был похож на того котяру, что встретил Вук в обществе космонавтов-алкоголиков. Тогда была лишь игра в алкоголика, сейчас же игра уступила место обнажённой правде. — З-з-заходи, — гостеприимно боднул головой Павел, отчего тут же потерял равновесие и повалился на бок. Вук рывком поднял его, прислонил спиной к дивану, сам уселся рядом на стянутого крокодила. Игрушка сплющилась, крокодил вытаращил от натуги зенки, но сдюжил вукову массу. — Ты что это, Паша? — Что это? Ничего это. Выпить хочешь? — Я уже. — Жа-а-алко! — протяжно взвыл Зелинский. — А то не с кем. Вот — расставил товарищей, пью с ними. Он махнул рукой на хелперы, кружочком разложенные возле кальяна. — Хорошие у тебя товарищи, — вздохнул Янко. — Небось, никогда не спорят с тобой. Павел, сердито глянув на гостя, взвился: — А-а-атличные тварищи! Не то что нектрые. То ходят, вынюхивают, то девушек отбивают. — Девушек? — озадачился гость. Он не помнил, чтобы Зелинский водил дружбу с какой-либо девушкой. — Кто ходит? Кто вынюхивает? — Кто-кто? Кобеты всякие. Да вот ты и вынюхиваешь! Чео пришёл? Вук стоически поморщился, но мягко ответил: — Я узнать хотел, Паша, что за архив был у Сергея Тимофеева. Откуда ты про него знал? — Архив? Я — знал? — Тебя в тридике показывали. Вы с Марком сказали, что пропал архив, — терпеливо молвил пилот. — Разве не так? — А-а-а! Маркуша! Слабачок твой врачишка. Сам побоялся идти на опознание, меня потащил. — Он громко икнул. — Миль пардон, камрад. Миль пардон. — Ты про архив знал? Зелинский неуклюже повернулся лицом к Вуку, дрожащей рукой попытался потрепать того по щеке. — Вучо, држище. Брось ты это. Марка спрашивай, я тут чо? Я ничо, он забоялся, я помог. Давай выпьем. Эти. как их. эн-дор-фи-ны кончились. Надо пополнить. Пополним? — Пополним, — согласился Янко. — Только я своё. Так что с архивом? — Не знаю ничё про архив. Маркуша попросил, я сходил. Зелинский на карачках дополз до челюcти, выдрал стакан, расплескав половину, залпом выпил, Вук приложился к аварийной склянке с виски. От выпитого Павлу поначалу легче не стало. Напротив, он побледнел и зашамкал губами. Кое-как справившись с позывами к рвоте, он заметно помрачнел. — Нельзя тебе столько пить, Паша, — мягко сказал Вук. — Посмотри, на кого ты похож. — Я похож на человека, который понял, что живёт зря, — зло и неожиданно трезво произнёс Зелинский, мгновенно из студенистой квашни превращаясь в упругую налитую фигуру — бесценное качество модифицированных. Павел был невысок, чуть ниже среднего роста, и подобранное до каменности тело делало его похожим на разрядника-гиревика. Дополнительную схожесть придавали пронзительные серо-зелёные глаза, глубоко посаженные под сивыми бровями, и макушка с залысинами. Отяжелевшие черты лица, словно поднакачанные в изнурительных тренировках, завершали портрет упорного физкультурника, мастера штанги и гантели. Павел, и в самом деле, мог быть упорным. На Тенере он двое суток пролежал неподвижно на скале, снимая на камеру рост неизвестного кристалла. — Как же — зря, Паша? — искренне удивился Вук. — У тебя такие наработки на Тенере! Напиши книгу! Расскажи об открытиях миру! Я вот не биолог, но даже я статью выложил в сети о животном, котором видел на Тенере. Крохотная статейка с собственными иллюстрациями, выложенная в биологических кругах инфо-пространства, накропалась Вуком в ту тихую неделю, что он, исправно соблюдая дозы, посвятил отчетам и систематизации. Большого шума сообщение не вызвало, но большой шум и невозможен среди малого количества понимающих. Экспертов в области космозоологии по пальцам однорукого инвалида пересчитать можно. — Что это даст? — Смешной ты, чудак-человек! Новые знания человечеству. Пафосно звучит, но это именно так. — А оно ему надо? Это самое человечество уже под завязку набито набито всякими знаниями. Скоро блевать уже начнёт этими знаниями. Б-б-блевать! — взвизгнул он, отползая к вазе с засохшим веником, некогда изображавшим букет цветов. Облегчившись желудком в вазу, он утёр рот одеялом и, чуть повеселев, принялся развивать пространную мысль. — Мы, Вучо, — цивилизация, безгранично верящая лишь в силу разума. Мы — раса головы. Мы заняты бесконечным думаньем. И от этого мы несчастны. Потому что эти мысли долбят, долбят, долбят, долбят. Ну, в смысле, башку долбят. Понимаешь? Ох, как больно они долбят. Не дают ничего чувствовать, кроме долбёжки. Вижу, вот, птаха. Красивая, грудка розовая, крылышки вороные, а сам думаю — мускульный привод, подъёмная сила крыла, плотность атмосферы для возможности полёта. Да что птица! Идёт барышня вся такая фигуристая, а у меня щёлкает — мезоморф, устойчивость к перегрузкам высокая, костная ткань плотная. И на хрена мне это? Зачем нам всем это всё? Для чего мы таскались на другой конец Галактики. — Мы таскались в другую галактику. — Да, в другую. Только зря. Вот, скажи, зачем человек живёт? — Человек живёт не зачем, а потому что. — Не-е-е! Человек живёт не потому что! Потому что — это значит, что он вынужден, хотя сам и не хотел. А я грю. Я грю — зачем. Он рождается, чтобы радостно пролопа. перепола. перелопачивать отведённое время. Дарю цитату! С любовью перелопачивать время! А какая любовь, если в башке — бум, бум, бум. Ни любви, ни времени. — Тебе просто надо заняться делом. Или детей завести, — сказал Янко, подымаясь с крокодила и понимая, что никаких новостей товарищ не сообщит. — Ну уж нет, — энергично замотал головой пьяный Зелинский. — Чтобы и у детей тоже бум, бум, бум! В смысле потом, ка-а-ада вырастут. — Трус, — безразлично пожал плечами Вук. — Дети ещё жить не начали, а ты уже боишься. — От кого детей-то?! — взвизгнул вдруг Павел. — Было бы от кого! Не от кого! Одни дуры меркантильные! — Значит, ты только таких дур и достоин. Он перешагнул через потянувшегося за ним хозяина дома и без сожаления покинул бесполезно дорогой и загаженный особняк. Из всего разговора он вынес только то, что Зелинский ни о каком архиве не знает, и что на опознание тела Тимофеева его потащил Школьник. И ещё — кто-то что-то вынюхивает, хотя, что можно вынюхать у спившегося человека, Вук не понимал. На всякий случай бесполезные эти сведения пилот внёс в дневник на «Уфологе», особо выделив занятное словечко «кобеты». Через четверть часа он шагал по мосту через бывший Водосливной канал, а ныне Протоку Космических Героев. Несмотря на поздний час, на мосту копошились двое рабочих во флуоресцентных комбинезонах и противопылевых масках. Щуплый рабочий напряжённо наблюдал, как его рослый товарищ кантовал бетонную урну — самосортирующий порт сбора мусора. Лица здоровяк не было видно, но его мускульному натягу Вук прочувствовал, как тяжело идёт бетонное изделие. Засунув руку в карман, худосочный трудяга посторонился, чтобы пропустить пилота вперёд. Вук осторожно переставил ногу, огибая урну, и ощутил смутное подозрение. Развить и проработать его он не успел, так как мелкий рабочий неожиданно сделал подкат и уронил Янко на асфальт. Вук мгновенно вскочил на ноги, но второй успел набросить на него стальную цепь. Пока Вук барахтался в ржавых звеньях, звеня кандалами, ему ловко связали руки, затем стреножили, а затем сбросили с моста. Вук зажмурился, ожидая плеска воды, но секунду спустя понял, что болтается в воздухе вниз головой. Он в долю мгновенья разогнал давление до предельной нормы, впрыснул в мышцы и сердце литр адреналина и с треском разодрал показавшиеся хлипкими верёвки на запястьях. Подтянув тело к ногам, стирая пальцы в кровь, он порвал путы на ступнях, но ему не хватило крохотного мига. Рядом с левым ухом просвистела цепь, потом ухнула урна, вслед за урной в воды облагороженного пару лет назад канала полетел и сам Вук. Уже в воде он завершил начатое — освободил ноги от груза. Вынырнув на поверхность, жадно хватил воздуха и, скидывая разлохмаченные ботинки, поплыл по течению к заливу. Интуиция подсказала ему несколько раз уйти с головой в реку и проскользить чуть в сторону. Как выяснилось, не зря, потому что тихие хлопки по воде, взбаламутившие вдруг воду до пены, не могли быть ничем иным, кроме как выстрелами вдогонку. «Урна!» — подумал Вук. — «Конечно же, урна! На мосту такая урна стоять не может! Она же насаживается на подземные коммуникации!» Значит, его ждали. Его пасли, выслеживали, провожали. Неужели, прямо от дома Милы? Неужели, негодяям известно, где находится Пулька. Плыть становилось всё тяжелее. Вук некоторое время раздумывал, не подать ли ему аларм-сигнал через чипы в уголках ворота рубахи или же через «стоп-кран» мультилинка, но затем сообразил, что последний уже покоится на дне канала, а рубаху Мила собственноручно дезактивировала, провожая его в путь. Так же, как и все вещички Алины Тимофеевой. Янко сам попросил об этом Милу, зная, что у той всегда дома найдутся всякие запретные штучки, типа гасителя аларм-чипов. «Я тебя люблю», — сказал Вук. Мила не поверила, но очень захотела поверить, поэтому пошла ему навстречу. На левом берегу протоки мелькнул кое-как припаркованный хелисайкл-одиночка. Пижонский розовый драндулет, годный разве что на пускание пыли в глаза сопливым-малолеткам, не доросшим до права управления летающим аппаратом. Владелец «мадженты», тонконогий модник-виндер в просторных портках, посвистывая, облегчался прямо в канал, воплощая в жизнь главный принцип виндеров — чувствовать себя вольным ветром над унылой болотиной жизни. Он не успел даже ойкнуть и отвернуться, когда пилот вынырнул у него из-под носа и, стекая холодными струями, деловито уселся в хелисайкл. — А. — сказал он, вытаращив глаза, но Вук его не слышал — дурацкий агрегат, взревев двигателем, рванул в сторону Питера. «Маджента» не предназначалась для гонок и стремительного лавирования. Ни к чему это порядочному виндеру. Расслабленный виндер парит в небе с красивой девчонкой за спиной, девчонка охает и прижимается к нему, чтобы не упасть. Она, конечно, не упадёт — магнитные ловушки сайкла не позволят, но высота — чем не повод для нечаянных объятий? Вук и сам был бы не прочь медитативно покружиться над городом с Милой, крепко обнимающей его плечи, пусть даже и в неадекватно розовой машинке. Лирические настроения, впрочем, не задержались в его голове ни на секунду, поскольку фотографическая память вдруг неожиданно выдала цифры, обозначенные в нижнем углу экрана в ролике об аресте Виссера. 01.35 — Даан один, 02.10 — уже с адвокатом, с Наппой. За тридцать пять минут к Виссеру прибыл адвокат из Америки. И не просто прибыл, а был молниеносно нанят и отправлен в Россию. Это означало одно — в представительстве Интерпола есть порт пересборки. Вук до сих пор знал о существовании двух таких портов в Санкт-Петербурге: в офисе Концессии, откуда он переправлялся на Сильбато, и в учебном корпусе Космической Академии. Разумеется, порты располагались и в мэрии и в Смольном, но доступ к ним рядовому американскому адвокату явно был бы закрыт. Повторяя про себя уравнение Белла-Клаузера, точно магическое заклинание, пилот выставил автоматический курс на контору Интерпола и до отказа вывернул ручку скорости. Через несколько минут натужной гонки радар аппарата просигнализировал, что в одном эшелоне с ним идёт на сближение с кормовой части другое движущееся средство, иными словами — Вука догоняли. Янко заложил крутой вираж, чтобы рассмотреть тог, кто его преследует. Оранжевый, в чёрную полоску геликоптер, мощно рассекая винтами воздух, стремительно сближался с пижонской тарахтелкой. Вертолёт ремонтно-коммунальных служб, выкрашенный в легко узнаваемые цвета, мчался с явным намерением пойти на таран. Тихий шелест упругих воздушных волн, подсказал, что из геликоптера прицельно стреляют. Вук резко взмыл вверх, а затем рухнул вниз — в рощицу на краю Юнтоловского заказника. Там он юркнул в самую гущу деревьев, и, распугивая птиц, понёсся над болотцем, укрытым сумрачным осинником. Плутая по лесу, кружа и заметая следы, пилот выбрался у Западного скоростного диаметра, влетел в тоннель для большегрузов и чесал так до Васьки, прикидывая на лету, сумму штрафа по количеству камер, запечатлевших столь вопиющее нарушение. «Надо будет оплатить, — решил Вук, — не то виндера, владельца «Мадженты», запросто прав лишат». Под горячие приветственные сигналы фур, водители которых явно забавлялись вуковым хулиганством, он приземлился у первого пешеходного лифта, и, бросив аппарат, поклонился восторженным зрителям, а затем исчез в глубине переходов. К зданию на набережной Мира, Янко подошёл, почти не запыхавшись. На последних ста метрах он намеренно сбавил темп, принимая вид прогуливающегося зеваки. Парадный вход трёхэтажного особняка он проигнорировал, сразу направившись к общественной парковке возле Интерпола. Погуляв по немногочисленным рядам автомобилей и хелисайклов, Вук остановился возле скромного грязно-белого микроавтобуса с затенёнными стёклами и подёргал ручку. Было заперто. Он почесал макушку, присел на корточки, кое-что проверяя. Краем глаза отметил чёрно-оранжевый вертолёт над противоположным берегом Невы. Не раздумывая, Янко поднялся и выдрал с мясом замок. Автобус засветился аварийными маячками, окутав пространство вокруг себя тонкой завесой полярного сияния, отсылающего сообщения на пульт охраны, но Вук решительно шагнул в салон. Перед глазами его стоял Виссер, в ушах его звучал голос Виссера, в сердце колотилась радость, испытанная им, когда он впервые посмотрел на картину Виссера с двумя тенерийскими лунами. «Даан Виссер, — прошептал он. — Давай, Кляузер, не подведи». Затем вдруг по зрачкам ударил резкий искусственный свет, вызвав их судорожное сужение. Вук подслеповато прищурился, помотав головой. — Тебе разрешили навестить меня? — услышал удивлённый взглас Виссера. — Адвокат сказал мне, что контакты ограничены. — Здорово, бродяга, — расплылся в улыбке Янко, после чего в кувырке перекатился под койку. Там он улёгся поудобнее и сообщил, — Нет, Даня, мне не разрешали, я сам. Так сказать, нецелевое использование корректирующего коэффициента в уравнении Белла-Клаузера. — Это что-то из теории пересборки, — задумчиво проговорил Виссер сверху. Потом подскочил. — Не понял! Ты что, через закрытую дверь телепортировался? — Дружище, ты умён ты не по годам, — усмехнулся Янко. Он не стал уточнять, как именно догадался, что автобус — это и есть пункт пересборки (чересчур чистые нипели, сухой асфальт под днищем и, главное, — слишком мелкий блок магнитной защиты от осадков, не сумевший бы защитить ничего крупнее двухместного смарта). Как и не стал и выказывать восхищения задумкой — не устраивать открытый на всеобщее обозрение порт непосредственно в офисе, но перемещать особо важных лиц в салон транспортного средства, поскольку выходящие из автобуса люди по определению не могли бы привлечь ничьё внимание. — Смеёшься? — тихо проговорил Даан, укладываясь на кровать и отворачиваясь к стенке. — Я не то что коэффициент не помню, я и само уравнение как-то. При чём тут, кстати, коэффициент? — Эффект наблюдателя. Наблюдающий явно вмешивается в наблюдаемое фактом своего наблюдения. Остаётся только правильно наблюдать. Виссер сказал «Ага!» и задумался. Потом шёпотом спросил: — А ты, собственно, здесь зачем? — У меня две цели. Первая — кое-что выяснить. Вторая — вытащить тебя отсюда. Если ты захочешь. — Не захочу, — твёрдо произнёс художник. — И не думай даже. — Я предполагал это, — сказал Янко, окидывая взором камеру из убежища. Вполне просторное помещение, два окна, вид на Неву, мольберт и краски-кисти у подоконника, на мольберте — начатое полотно. Что ещё надо художнику? — Не хочешь проблем с законом, хотя ты ни в чём не виноват. — Я не виноват, но не в этом дело. Здесь, Вучо, я чувствую себя в боевой готовности, потому что здесь мне не остаётся ничего другого, кроме живописи. Здесь я под круглосуточной охраной и здесь мне не надо думать о необходимости потакать вкусам публики. Писать мне дают, и времени у меня вагон. У меня тут санаторий, Вучо. Приличная кормёжка, два раза в день спортзал, остальное время — живопись. Я, наконец-то отойду от дешёвых поделок и начну что-нибудь серьёзное, философское. Давно руки чешутся, но всё время заказы, заказы. А теперь я свободен. Забавно звучит — в тюрьме свободен! — Ты уверен, что именно здесь тебя, такого свободного, не уберут? Тихо и без шума. — Без шума не получится. Адвокат уже затеял масштабную акцию со сбором подписей в мою защиту. Завтра планирует провести митинг в Нью-Йорке у консульства Нидерландов. Неугомонный товарищ. Эти американцы такие суетливые. Ты, Вучо, по-видимому, считаешь, что тенерийцев кто-то убирает согласно дьявольскому плану. А я уже говорил, и снова повторюсь — мы сами себя губим от пьянки и безделья. — А если осудят? — Значит, порисую лет пять за воротами тюрьмы, а потом из-за хорошего поведения выйду и продолжу заниматься тем же самым. Вук поёрзал, чихнул. Потом сказал: — Я понял твою позицию. Тогда вопрос. Как к тебе попала рубаха? Та, которую ты надел на похороны? — Ты первый, кто об этом спросил. Странно, да? Почему никто не интересуется моим балахоном, под которым я якобы пронёс оружие. Мне её прислали по почте. — Какие-то записки к посылке прилагались? — Янко спросил ровно, стараясь не выдавать в голосе ухмылку. Именно на вопросе о балахоне Наппа категорически оборвал разговор. Не пожелал выставлять себя недальновидным юристом. — Прилагалась ничего не значащая ерунда. Типа, лично сшила её для вас, дорогой мой герой, покоритель вселенной, сердце моё отдано только вам, буду признательна, если мы встретимся и т. п. — Ты не встретился? — Я пытался. — Вук явно почувствовал, как Даан улыбнулся. — Ты думаешь, девушки мне на шею толпами вешаются? Ничего подобного. Вот я весь такой герой, а никому из дам не интересен. — Может, надо почаще в женском обществе бывать? — Наверное. Но тогда я решил, чем чёрт не шутит, и покликал восторженную почитательницу. — А она? — Почему-то всегда была не в сети. Я пару дней кликал, потом перестал. А жаль. Имя у неё очень красивое. Моё любимое имя. — Какое? — Ингрид. Янко, подпрыгнув из положения лёжа, возопил: — Пеккер? Или Беккер? — Пеккер. Ты что-то знаешь о ней? — Да так, — процедил он сквозь зубы. — Боюсь огорчить тебя. — Значит, меня надули, — кротко заметил Виссер. — И бог с ней. — Надули, — подтвердил Вук. — Тебя вынудили напялить эту чёртову рубаху. Кто, говоришь, посоветовал тебе выделиться с её помощью? — Школьник просто посоветовал выделиться, Черезов посоветовал сменить имидж, Ермишин горячо поддержал. — Черезов посоветовал это ДО или ПОСЛЕ получения посылки? — Ни до, ни после. Некорректный вопрос, Вучо. Любой ответ был бы не в пользу Игоря. Если бы я сказал — до, то ты бы предположил, что он сначала мне посоветовал, а затем сам же послал одежду, чтобы я мог воплотить его совет. Если бы я сказал — после, то ты бы подумал, что он сначала прислал мне рубаху, а потом по следам тут же посоветовал её надеть. Но всё было совсем не так. Янко перекатился на другой бок и снова чихнул, мысленно признав, что соображения Виссера весьма толковы. — Ну и как было? — спросил он. — А было так. Я получил эту посылку, сунул под мышку и пошёл с ней в клуб алкоголиков. — Вук хихикнул точному определению, — . там я шутки ради вырядился в балахон, надеясь посмешить товарищей. Потом САМ сообщил, что вот так ходят настоящие служители искусства — поэты, художники. Черезов посмеялся вместе со всеми, но серьёзно произнёс: «Даан, да ведь ты же у нас как раз художник. Ходи в этой штуке, тебя заметят. Не сомневайся и будь выше гогочущей толпы». Выходит, что если бы я не приоделся, Черезову и не пришла бы в голову мысль о моём имидже. — А Школьник? Он как отреагировал? — Школьнику рубаха категорически не понравилась. Марк заявил, что клоунский наряд — дешёвый способ выпендриться. Вучо, я понял! Он сказал так в расчёте на то, что я не доверяю ему — и он это знает! — следовательно, из чувства протеста поступлю вопреки его мнению. — Слишком тонко, — засомневался пилот. — А если бы ты послушался? А если бы, вообще, выбросил посылку, не распечатав её? И кстати, о причастности иных наших коллег ты не думал? Например, о Ермишине или Зелинском? Или Юрке Грохове? — Не думал, — простодушно заявил Даан. — Я почти не думаю. Я чувствую. И чувства сигнализируют мне, что только у Игоря и Марка что-то неладное на уме. Ты приглядись к ним получше. К их мимике, к их складкам губ и морщинкам, вызванным постоянным прищуром. Или — к напряжённой спине и одного, и другого. У человека, ничего не скрывающего от окружающих, нет защитного панциря. Он мягок и расслаблен. А что Школьник, что Черезов — сплошная броня. Я как-то пробовал рисовать их по памяти — водил карандашом по бумаге и неожиданно осознал, что они оба совершенно костяные. Слушай, а как ты планируешь выйти отсюда? — Какой здесь этаж? — поинтересовался гость, принимая толстый намёк. — Второй. — Значит, через окно. — Решётки? — Это говорит мне модификант? — Понял. Придётся поднапрячься. Вук выкатился из-под шконки, встал возле окна. Даан расположился справа от него. По команде Янко оба они ухватились за магнитную раму — за её верхний край — и резко дёрнули на себя. Не выдержав четырёх жэ, рама пискнула и отошла от стекла. — Ну, бывай, друг, — пилот пожал художнику руку. — Если чего понадобится, сообщи через адвоката. — Спасибо. У меня всё есть, — сказал Виссер со счастливым лицом. — Уходи, Вучо, сейчас набегут соглядатаи. Вук змеёй проскользнул через открытое окно, пробежался по каризу, затем, спланировав, спрыгнул на газон в торце здания. Он ощутимо ударился, но, тут же опрокинув последний бутылёк лекарства — золотого виски, — быстро пришёл в себя. Охрана, прибывшая спустя несколько секунд после его прыжка, обнаружила арестанта, полной грудью вдыхающего свежий ветер реки. — У Вас кто-то был, — вежливо произнёс дежурный полицейский. — Камера зафиксировала постороннего. — Серый Волк мимо пробегал, заглянуть решил, — едко ответил Даан. — Меня с собой звал, но я отказался. У вас тут так мило. Пирожки дают на обед. Охранник скорчил недовольную, но корректную гримасу и пообещал доложить о ЧП. На лице его проницательный Виссер без труда прочитал сожаление о том, что на дворе сейчас не средневековье, и что нельзя вот так просто отдубасить ехидного постояльца. «Опять Ингрид Пеккер-Беккер, — думал Вук, бодрым галопом двигаясь к метрополитену. — Что ж, по крайней мере ясно, что трюк с рубахой спланирован. Явные претенденты на роль режиссёра — Черезов и Школьник. Возможно, Ермишин. Но разговор слышали все. Почему, например, тому же Зелинскому или Горохову было не воспользоваться явным предложением Игоря? Тем более, что Горохов лжёт. Он лжёт о том, что его не мучают боли. Он болеет не меньше остальных, но скрывает свою боль. Зачем?». Механически отметив время забега (десять минут от набережной Мира до Финляндской — неплохо! где-то на уровне второго разряда) Вук ступил на эскалатор и перевёл дыхание. Острая догадка вдруг пронзила его, одна простая мысль вошла по рукоять ножа и разворошила осадок подозрений. Шок-флаер! Как же он сразу не догадался! Вук постучал себя по лбу и громко фыркнул, вызвав волну любопытствующих взглядов. Лазерный шок-флаер, оружие самозащиты и средство для подачи аварийных сигналов, аналог древних ракетниц, выпускался массово для всех аэро-космических нужд. Судна ближнего космоса подобным оружием не комплектовались, а на суднах дальнего космоса, начиная с аппаратов второго поколения, шок-флаеры настраивались на среду преломления конкретной планеты. То, что отлично действовало на Тенере, просто не сработало бы на Земле. Настройка шок-флаеров в домашних условиях была исключена, значит, орудие убийства Форбека сняли с действующего звездолёта первого поколения, ибо списанные комплексы в первую очередь освобождались от оружия, причём не определёнными людьми, но демонтажным автоматом. Отсюда вытекал закономерный вывод, что сняли его только с «Гаруды», старшего тенерийского корабля, который снабжали ещё по устаревшей технологии — ненастраиваевым шок-флаером. По логике автора провокации этим комплексом и должен был быть «Гаруда» — именно на «Гаруде» летали первые четыре экспедиции, и Виссер в том числе. А это ещё и Кудря, Черезов, Форбек, Горовиц и Горохов, Галиль и Сенг. Исключая погибших товарищей — Черезов, Горохов и Сенг. Они знали корабль от первого до последнего винтика, и они могли украсть настоящий шок-флаер, незаметно подменив муляжом. Вук не исключал возможности выноса с Гаруды шок-флаера другим человеком, например, тем же Школьником, которого так опасался Виссер, но, по мнению Вука, вероятность того, что автор интриги хорошо помнит историю комплектаций различных поколений звездолётов, была не слишком высока. Янко помнил, потому что был физиком до поступления в Академию, и, главное, потому, что настройку лазерного снаряжения на атмосферные свойства планет, начали делать по рационализаторскому предложению его отца — тоже физика-оптика. Итак, Сенг, Черезов и Горохов. Ко Сенг исчез, где он, не знал никто. Остаются Игорь и Юрка. Или оба сразу? Один циничен, не слишком приятен в общении, делает однако ж вид, что доволен жизнью, при этом скован и напряжён. Другой внутренне свободен, расслаблен, мил с приятелями, душа-человек, продолжает работать на космодроме, но лжёт. И Школьник. Ох, этот Школьник, упорно влезающий в любые размышления Янко! Влезающий и чем-то неуловимо раздражающий Вука. Неужели только тем, что осведомлён о коллегах более, чем они сами о себе сообщали? «Тогда и Филиппа вспомни, — ядовито прошептал внутренний голос. — Он защищал Виссера слишком рьяно. Даже морду пообещал набить». Осознав, что он начинает бегать по кругу, подозревая вновь каждого из тенерийцев, Вук переключился на размышления о погибшем таможеннике, а затем о каменном диске с посланием неведомым потомкам. Прокрутив в голове созвездия с артефакта, он прикусил губу — несмотря на выпитое алкогольное противоядие, боль зашевелилась в висках, заворочилась пауком с электрическими лапами. Пытаясь отвлечься, перешёл к удивительному побочному эффекту Белла-Клаузера — появлению в нужном месте, мысленно заданному наблюдателем. Он успел лишь отметить, что сегодня открыл явление, в некотором роде противоположное пересборке щенка Хиппи — там подтягивался объект в точку со статическими пространственно-временными координатами, а здесь субъект приобретал координаты представленного объекта. Затем провалился в темноту и долго щурился на расплывчатые облака ламп и смазанных лиц. — Очнулся, кажись, — сказал какой-то дедок, хлопающий его по щекам. — А чего алярм твой молчит? А чего мокрый такой? Вук сфокусировал глаза на дотошном гражданине. Потом повертел шеей. Он сидел на скамье в вестибюле станции, прижатый с двух сторон бдительными пассажирами метро. — В воду упал, сильно стукнулся, — пробормотал он. — Неудачно холограммился. Аларм вышел из строя. — Ну и дурак, — заключил дед. — Потому что нельзя экономить на себе. Небось, дешёвый алярм взял, пожадился. — Господин пилот, вызвать врача? — спросил мальчик лет двенадцати, с восторгом взирающий на Вука. Мальчик, в отличие от пенсионера, узнал его. — Нет, малыш, не надо. Мне уже хорошо. — Это у вас после Тенеры? — не отставал он. — Сказал же — в воду упал. — Нет, — заявил парнишка. — Это в Вас чужие поселились. Как в фильме. Один едят вас изнутри. — Я проверялся, — улыбнулся Вук. — С ног до головы. Никто во мне не живёт. Ни одна посторонняя молекула. — Ну, тогда лангольеры. Их не видно. А они едят время. Дед, внимательно следивший за их кратким диалогом, махнул рукой и поднялся со скамьи. — Ты слишком много слушаешь ужастиков, — заметил Вук мальчугану. — Я их не слушаю, я читаю. — И важно добавил, польщённый вниманием космического героя. — На бумаге. — Ого! — искренне восхитился Янко. — И не устаёшь? — Я тренирую концентрацию и терпение. Я тоже хочу полететь на Тенеру. Я читал, там солнце может менять направление. Вы это видели? — Видел, — рассеянно ответил пилот. Разговор с парнишкой странным образом опустошил голову от мыслей и от боли. Дозы, прописанной Школьником, у Вука больше не было, поэтому он поднял язык к нёбу и откинулся на мраморную стену. — Вам надо обсохнуть, — сказал мальчик, — а то заболеете. Проводить вас домой? — Мне нельзя домой. — Ага. Вы поссорились с женой. — Замечание выдало в юном человеке недюжинное знание жизни. — Тогда к другу. Есть у вас друг? Вук закрыл глаза и стал думать — кто его друг? Все его друзья по школе и университету оказались забыты, как только он связал свою жизнь с космосом. Наверное, это правильно. Наверное, невозможно делить себя между работой, которой ты фанатично предан и которая по совместительству является твоим хобби, и пустыми встречами с обменом ничего не значащих новостей. Дружба — это движение по одной траектории, а не точки пересечения разных траекторий. Для движения по одному пути человек выбирает единомышленников в общем деле, таковыми у Вука были коллеги-тенерийцы, но именно они либо погибли, либо вызывали сейчас наибольшее подозрение. Среди них оказалась крыса. Предатель, маньяк, больной или как ещё можно назвать? Неважно, что двигало этим человеком, однако из-за него Вук не мог ни к кому сейчас обратиться. Он не был уверен даже в Даане. Не он ли устроил все эти дьявольские козни, после чего разыграл блестящий спектакль с посадкой самого себя в тюрьму? Подозрительно быстро обеспечил он алиби после смерти Тимофеева. «Мы потому и пьём, что боимся, — заключил Вук. — Каждый боится каждого». — Есть, — ответил пилот. — Мы с ним подрались недавно, а потом помирились. Пойду к нему. Лучший способ действовать против системы — выйти из этой системы и нанести удар извне. Тот, кто избавляется от тенерийцев, не предполагает, что тонущий в своём страхе и спивающийся от боли и безделья тенериец позовёт на помощь постороннего человека. Родителей Вук трогать не хотел принципиально, тем более что оба они по контракту трудились нынче в Америке. Мила с детьми отпадала в первую очередь из соображений безопасности. В прочих знакомых Янко не был уверен, один лишь забияка Волков — случайный собутыльник в баре — казался Вуку перспективным. Человек, способный великодушно простить разукрашенное фингалами лицо, посмеяться над причиной драки и тут же подписаться на дальнейшие приключения, не мог не внушать доверия. Посему, похлопав мальчика по плечу и оставив ему автограф, Вук с простенького мультилинка парнишки вышел на связь с Иваном и, услышав радостное приглашение, рванул к Волкову. Но перед этим он попросил парнишку соединиться с Милой и сообщить, что у титанового андроида всё в порядке. Последующую пару часов Янко провёл в роскошном писательском кабинете с «Гленом Грантом» в руках. Утопая в мягчайшем кресле, он, как на исповеди, вывалил на Волкова ворох фактов и соображений, не утаив ни малейшей детали. Иван, непрерывно теребя бороду и поглаживая опухшие от стычки очи, слушал так, как слушала бы мать, ожидающая фронтовых вестей от сына. По окончании рассказа он неожиданно проговорил: — Ты совершенно одинаковыми словами описал жабу и Липполда. И бездомец, в принципе, укладывается в это же описание. А мальчишка — молодец. Всё правильно заметил.
К оглавлению Глава 13. Усиленная бригада следствия Большую часть ночи Янко, лёжа на козетке, ворочаясь и подгибая колени то так, то этак, прикидывал, как ему лучше всего попасть на Сильбато. Козетка, изысканная до выпендрёжа, Вуку не нравилась, в том числе и своим названием. На ней неплохо было сидеть, откинувшись на мягкую пухленькую спинку и небрежно распростёши руку на гладком подлокотнике, но для положения лёжа сие произведение высокого искусства никак не годилось. Выбирать, однако, не приходилось — другой мебели у Волкова не было. Волков обитал в небольшой холостяцкой квартирке, обставленной на богемный манер. Большую часть жилища занимал классический кабинет с мягкими креслами для глубоких раздумий и широким дубовым столом для воплощения раздумий в зримые формы. В шкафах с застеклёнными полками располагалось огромное количество книг с бесконтактным интерфейсом — хозяин не поскупился, выставил в витринах самый дорогой формат произведений. Пилот, очутившись в кабинете и утонув в пуховом облачке кресла, наугад стрельнул взглядом по книжке с яркой чёрно-оранжевой обложке. Та чуть выдвинулась, и в голове Вука потёк динамичный боевичок. — Барахло, — поморщился Иван. — Это я для денег писал. Брось каку. — Это ты сам?! — поднял бровь Вук.- Ты писатель? — Типа того. Одной рукой я бумагомаратель, другой — ничего себе автор. — Поясни. Что за загадки такие? Волков вздохнул: — Хорошей литературой не заработаешь. Вернее, заработаешь, если ты гений, но я не гений, а кушать хочется. Приходится пописывать коммерческое барахло. Там детективчик сунешь в издательство, здесь страшилку на мистический канал пристроишь, тут сопельки разведёшь в дамском журнале — на базовый минздравовский набор вкусов и хватит. Подсуетишься, сценарий какой взгромоздишь с инопланетными крокодилами — можно вкусы свеженьким чем-то заменять. А ночами садишься, хватаешься за стилус, чтобы излить настоящее, потом же и думаешь — для кого это всё? — Неужели никому не надобно? — Янко порозовел, но не от сопереживаний, а от стыда. Сам он также предпочитал фантастику с детективами. — Отчего же не надобно? Надобно ровно. так-с. где у нас там письмо от редакции? Вот оно. Надобно восьми книгочеям. Это статистика покупок за месяц последнего серьёзного романа. Неплохо, да? — Может, эти восемь человек, воодушевившись идеями из твоих главных книг, для человечества сделают больше, чем десять тысяч любителей бульварного чтива, — предположил Вук, мысленно давая обещание обязательно перейти к чтению глубоких произведений. — Я на это очень надеюсь, — проникновенно молвил Волков, закрывая тему. — Скажи-ка лучше, ты всегда ходил с мультилинком? — Считаешь, что меня пасли? — Уверен. — Разумеется, всегда. Чёрт! Адрес Милы тоже засекли! — Не думаю, что это критично. Со стороны это выглядит так: ты просто ходил к ней мириться, но тебя в очередной раз послали. Надеюсь, у твоей избранницы хватит мозгов не светить Алину. — Она у меня умница, — с потаённой гордостью произнёс Янко. — Не засветит. — Сейчас проверим, — хладнокровно сказал Иван. — Как её найти? Номер? Слово? ID? Личная привязка? — Со мной — привязка, с остальными по старинке номер. — Вук вдруг осознал, что Мила, несмотря на нежелание видеть его, не стёрла слепок с личной волны Вука. От этой мысли он непроизвольно улыбнулся. Визуализировав номер, Волков некоторое время вслушивался в тишину, пока в ушах его не зазвенел мелодичный колокольчик. — На связи, — проговорила Мила усталым голосом. — Вас беспокоит розыскной отдел Интерпола, — нахально сообщил Иван. — Будьте добры, Вука Драгославовича Янко. — Как нетрудно заметить, — ответила Мила, — это волна не Вука Драгославовича. Вы ошиблись. — Пилот Янко не выходит связь, — продолжил настырный Волков, — он случайно не у вас? — Случайно не у меня. Мы не общаемся. — Мила разумно не стала отпираться в знакомстве. Голос её звучал предельно сухо. — Нам точно известно, что он посещал вас вчера вечером. — Посещал. Милости прошу с ордером на обыск, чтобы убедиться, что у меня его нет. — Вы не знаете, где он может быть? — Представления не имею. У вас всё? — Он был не один. — Не спорю. Он был не один, хотя бы потому, что был со мной. С удовольствием побеседую об этом в вашем розыскном отделе после получения повестки. Всего хорошего. Мила сбросила вызов, и писатель рассмеялся: — Да! Железная дамочка! — Эх, врезал бы тебе по морде ещё раз, — сердито изрёк Вук. Проверка ему не понравилась. Как-то это было нечестно по отношению к любимой. — Не стоит, — деловито возразил Волков, — потому что кроме меня никто тебе не поможет. Он растянул губы в широкой улыбке, и Вук не смог поспорить с этим фактом. Пилот полночи прокрутился на пижонской лежанке, пока под утро не пришло простейшее решение. Тогда он счастливо уснул, и несколькими часами позже разглядывал облака и просвечивающий сквозь них Финский залив в окошке иллюминатора самого примитивного самолёта из лоукостеров. В Душанбе Янко пересел на скоростной лайнер, а в Маниле на летальный аппарат странной формы — нечто среднее между хелисайклом и дирижаблем. Пузатая штуковина доставила немногочисленных пассажиров (кроме Вука — все азиаты) на последнюю пристань цивилизации, на остров, филиппинское название которого Янко старательно запомнил, но вычеркнул из памяти сразу по прибытию на Сильбато. В предпоследней точке своего путешествия, пилот приобрёл портативный холодильник и под завязку забил его мороженым, выложив за драгоценное лакомство сумму месячного безбедного существования в Питере. Так, с пломбиром в бауле его и доставил на Сильбато крохотный ботик-почтальон. Судёнышко — пережиток ушедшей эпохи и символ вечного непобедимого бюрократизма — раз в неделю осчастливливало руководство космодрома копиями приказов на древних носителях, порой даже на бумаге. Вместе с никому не нужным бюрократическим грузом иногда приплывал представитель губернатора для проведения всё тех же бюрократических танцев. Он объезжал остров в сопровождении начальника космопорта, осматривая строения, после чего подписывал акт о целевом использовании вверенной территории. Представитель мог бы оглядеть порт из любой точки земного шара, воспользовавшись специальным каналом тридивидения, и из любой же точки безинтерфейсный сканер считал бы его мысленную подпись под виртуальным текстом акта, однако личное присутствие на осмотре давало небольшие, но милые бонусы в виде официального обеда с самыми настоящими блюдами. Как говорится, пустячок, а приятно. Перевозить посторонних почтовику запрещалось, но Вука капитан взял спокойно, поскольку лично был с ним знаком. За пару недель до Тенеры Вук привёз для его супруги парочку модных собачек — двух визгливых козявок, из-за которых пришлось как следует прожариться в плотной куртке с двумя объёмными карманами. В каждый из карманов Вук поместил по собачонке, для верности накачанной снотворным снадобьем, а затем вручил их безмерно счастливому капитану, трепещущему перед деспотичной супругой больше, чем перед самым свирепым штормом. — Как там пёсики? — спросил Вук, поднимаясь на борт ботика. — Спасибо, сэр, хорошо. Лают, кусаются и всюду гадят. Супруга довольна. Кэп флегматично поправил фуражку и далее не проронил ни слова. Причиной появления пилота на космодроме столь необычным образом при наличии быстрого перехода он интересоваться не стал. Значит, таким путём текут его дхармы, и благие ли они — решать самому возмутителю спокойствия. На остров Вук ступил в разгар обеденного перерыва. Космодром был тих и малолюден, зато из ресторанного корта доносились взрывы смеха, оживлённый гул, бряцанье посуды. Никем не замеченный, Янко спрыгнул с трапа и, вдыхая жаркий влажный воздух, прямиком направился к ремонтному блоку. Около четверти часа, он поджидал рабочих, пока, наконец, в мастерскую не ввалилась весёлая толпа парней в серо-зелёных комбинезонах. Выхватив взглядом парнишку, которому Вук в пообещал эскимо в последнее своё посещение острова, он жестом подозвал его к себе. — Вот, привёз. Как и договаривались, — сообщил Янко, демонстрируя сумку-холодильник. — Тут на всю бригаду хватит. — Мороженка?! — облизнулся парнишка. — Круто! А у нас тут жара не спадает. Большое спасибо, пилот! — На здоровье. Но учти, я — корыстная сволочь. Я же не просто так. — А как? — с любопытством спросил молодой наладчик. — Мне надо попасть на «Гамаюн». Хочу пилоту Горохову устроить сюрприз. У нас сегодня ровная дата — пять лет знакомства. Он, кстати, здесь? — Здесь. Только. Нам запрещено. Доступ к «Гамаюну» оговаривается специальным договором. Я подписывал соглашение, поэтому извините, но не могу. — К «Гамаюну» отдельный доступ? — наигранно поразился Вук, уповая на то, что собеседник не заметит фальши в его удивлении. Ремонтник ничего не заметил. — Это же старый корабль с самым дряхлым оборудованием! Я ещё в Академии учился, он уже был признан устаревшим. Наладчик забавно сморщил нос. «Разведчик из тебя никудышный, парень», — про себя усмехнулся Вук, считывая по выражению его лица несогласие с изрекаемыми сентенциями, затем продолжил: — Кому этот «Гамаюн» нужен? На Молу нынче огромные лайнеры летают, а на каботаж он не годен — первый астероид его разбомбит вдребезги. Парень почесал подбородок и потёр глаз, категорически не желая соглашаться. Выглянув в окно и отметив на чёрной полосе между отсеками «Гамаюна» несколько светлых квадратов, Вук пошёл ва-банк. — . а из-за отсутствия мазеров не сможет улететь на приличное расстояние от точки пересборки. Чем подкачиваться-то? Парень сжал губы и нахмурился. Вук, решив, что он узнал достаточно, не стал настаивать: — Ладно, бог с ним. Думал, разыграть Юрия, но раз нельзя, то нельзя. Придётся обойтись без сюрпризов. Приятного аппетита, друг. Наладчик с облегчением кивнул и склонился над баулом с мороженым. А Вук, ошарашенный молчаливым признанием наладчика, двинул к кафе, откуда должен был выйти сытый Горохов. Вук пока не понимал, что даёт ему знание об установленной противоастероидной защите и мазерной подкачке энергии на «Гамаюне» кроме того, что «Гамаюн» может лететь сколь угодно далеко от точки пересборки и затруднённые условия полёта ему не страшны. «Гамаюн» готовят — но куда? Кольнувшего в черепе дятла пилот мгновенно утихомирил порцией хереса. Кислятина и гадость, но оно и хорошо — больше дозы не хочется. — Вуха-братуха! — как всегда обрадовался Горохов, встретив коллегу. Янко, пристально взглянув тому в глаза, не обнаружил поддельных чувств. Или это только кажется? — Зачастил ты к нам! Отчёт до сих пор не сдал? — Типа того, — уклонился от прямого ответа Янко. — У меня есть нерешённые вопросы. Хочу вот с тобой поболтать. Только не предлагай мне бар, я теперь пью строго по рецепту Марка. Тебе всё равно, у тебя нет болей, а я сорвусь после бара. — Юрка, в отличие от невинного младенца-наладчика, не выдал себя ни одним движением самой микроскопической мимической мышцы. — Давай к тебе или ко мне. Ты, ведь, на «Гамаюне» трудишься? Сто лет мечтал побывать в этом музее. — У нас народ, — поспешно, слишком поспешно, возразил Горохов. — А «Симург» до конца дня пуст. Лучше к тебе, только ненадолго. Скоро десятую партию запускаем, на «Симурге» полетят. Вук пожал плечами и повернул к «Симургу», Горохов послушно, с привычным посвистыванием зашагал следом. Он совершенно расслабленно ступил на борт комплекса, расслабленно ступил в спальный отсек. — Присаживайся, — пригласил пилот, показывая на раскрытую капсулу. Юрка сел. Вук, группируясь и ощущая себя волком-оборотнем, с рычанием кинулся на приятеля, повалил на лежанку и молниеносно захлопнул капсулу. Затем перевёл ее в режим катапультирования, отрубив возможность открыть изнутри. Проверив громкую связь и автономную подачу кислорода, удовлетворённо произнёс: — Воздуха хватит на сутки, через сутки я тебя выпущу. Или раньше, если честно ответишь на мои вопросы. — Ты рехнулся, Вучо! — закричал Горохов. — Какой смысл меня здесь держать? Ты, наверное, перепил, да? Или соскучился? Кровушка в башке колобродит? Может, тебе полечиться пора? — И тут же успокоился. — Сутки, говоришь? А что — отосплюсь, наконец-то. Тут и посидеть можно, и горшок удобный, не то что на нашей «Гаруде» в своё время было. Он не спросил о причине задержания, из чего Янко вывел, что Горохова этот сумасбродный поступок не очень удивил. Ему было что скрывать. — Вопрос первый. Где ты был вчера во второй половине дня? Подробный почасовой план, пожалуйста. — Здесь был, — с усмешкой ответил Горохов. — Пол-космодрома свидетелей. Может, пояснишь, к чему такие радикальные действия? Или у тебя того. Горячка? — Я в норме, Юра. Если ты ни в чём не замешан, я объясню позже, — как можно мягче сказал Вук. — А если виновен, то сам всё знаешь. — Ну-ну, мистер Холмс, — хмыкнул Горохов, усаживаясь под колпаком по-турецки. — Даже прикольно. Валяй дальше с вопросами. Ей-богу, повеселил ты меня. — Вопрос второй. Чем ты занимаешься? Какими исследованиями? Кто дал на них добро? — А разве я тебе не говорил? — Горохов с самым ясным выражением лица посмотрел на Вука. — Ещё в прошлый раз говорил. Изучаем влияние модификации на перегрузки. — Почему — ты? Почему не Школьник, Виссер или Ермишин? Они тоже врачи-биологи. — Концессия в лице господина председателя предложила работу именно мне. Думаю, Вучо, о мотивах данного решения нужно справляться в конторе Концессии. Я свободен? Может, запулимся в бар? Покалякаем там с видом на море. Удобнее же, согласись? Даю слово, что никуда не сбегу. Подумай сам, куда я денусь с острова-то? — И последний вопрос, — бесстрастно продолжил пилот, — для чего готовят «Гамаюн»? Почему он не на Байконуре или на площадках для Молы? Горохов посерьёзнел, помолчал, потом, глядя на Вука исподлобья, проговорил: — Не могу сказать. Я подписывал договор о конфидециальности. Это дело чести, Вук. Ты должен меня понять. — С кем ты подписывал договор? — С Концессией, с кем же ещё. — Ок, — согласился новоявленный захватчик. — Относительно объекта исследований ты тоже официально обещал молчать? Нет. Тогда повторю второй вопрос: чем ты тут занимаешься? И почему ты мне лжёшь? — Dixi, — процедил Юрий сквозь зубы. — А я считал тебя другом. — А это уже моральный шантаж, — флегматично заметил пилот. — Не опускайся до него, не надо. Я же действительно твой друг. Так нельзя с друзьями. — А похищение друзей, выходит, укладывается в твои резиновые нормы морали? — Я аморальный тип, — оборвал дискуссию Вук. — Я без зазрения совести наплюю на мораль, если над человечеством, а, значит, и над моими детьми, нависнет угроза. — Над человечеством?! Господи, какой пафос, какой накал страстей! Вздремну-ка я, пожалуй. Юрка улёгся, повернувшись к Вуку спиной. Вук тоже улёгся — в соседнюю капсулу, влив в глотку бутылёк ненавистного хереса. Через пару минут он убедился, что Горохов бессовестно заснул, чему, наверняка, немало поспособствовал сытный обед. Янко, покрутившись в той же манере, как на козетке у Волкова, встал и от нечего делать уставился на подошву Юркиных ботинок, благо тот не подумал их снять перед вынужденной сиестой. «BootmaN4you», — прочёл он. Знаменитые магнебутсы, увеличивающие силу толчка в примерно в полтора раза. Ботинки, запрещённые в качестве спортивной обуви на официальных состязаниях. Ботинки с космической стоимостью в половину неплохого хелисайкла. Единственная вещь, которую Вук в подростковом возрасте с воплями выпросил у родителей, а затем безжалостно разобрал — ничего не обнаружил, кроме тонкой решётки из непонятного сплава в каждом каблуке, за что был удостоен решительной оплеухи от отца и немедленной записи в школу юного физика. «BootmaN4you». Никогда ранее Янко не замечал, что буква N на логотипе не строчная, а прописная. И что вместе с цифрой, заменяющей слово «for», выглядит как «номер четыре». Именно так были помечены ботинки того, кто убил Тимофеева. Вук не обольщался открытием. Он сам носил такие магнебутсы, и носить их мог кто угодно из слоя с высоким достатком. Например, любой космонавт или, например, член дирекции космической концессии. Мысль пилота лихорадочно заколотилась: необходимо выведать, кто из ближайшего окружения носит такую обувь! Проспав около часа, Горохов сладко зевнул и потянулся. Потом приветливо поинтересовался, не готов ли Вук его выпустить с богом. Янко молча помотал головой. Юрий, уткнувшись в мультилинк, принялся гонять по объёмному полю футболистиков. Связь с Сетью Вук предусмотрительно вырубил, когда они только поднимались на борт «Симурга» — Юрке не оставалось ничего делать, кроме как дуться в глупые игры. Он прогнал несколько матчей, потом послушал модные песни, потом почитал книжку. К исходу третьего часа безделья настроение его резко упало. — Эй! — нервно обратился к Вуку пленник. — У меня работа. Меня ждут. Давай-ка, выпускай меня. — Что происходит на «Гамаюне»? — Иди к чёрту! Меня хватятся. А через час на «Симурге» начнутся работы с кислородной установкой. — Что происходит на «Гамаюне»? Горохов, со всей злостью шарахнув кулаком по крышке капсулы, заскрежетал зубами. Вук его понимал и даже сочувствовал — у Юрки начинала болеть голова. Факт, который он тщательно скрывал, маскируя приём алкоголя якобы употреблением снадобья от мифического воспаления колена. Янко, мысленно пожелав приятелю держаться, прошёлся по спальному отсеку, стараясь не глядеть на Юркины мучения. Через четверть часа Горохов покрылся испариной, его затрясло, он до крови искусал себе губы. — Юра, может, не стоит страдать? — спросил Янко. — Скажи, и дело с концом. Горохов, вцепившись в голову и яростно выдирая волосы из путаной шевелюры, скорчился эмбрионом и в голос завыл. От этого звериного воя сердца Вука сжалось в ледяной судороге. Пилот выдержал ровно пять минут, наблюдая, как Горохов извивается и кричит, а затем, чертыхаясь и укоряя себя в бездушии и невыдержанности одновременно, отключил режим катапультирования и откинул полог капсулы. — Сейчас, сейчас, Юра, я помогу тебе. Руки Вука дрожали крупной дрожью, когда он вытягивал из-за пазухи заветный пузырь с крепчайшим виски — неприкосновенный запас на самый крайний случай — и вливал его в крепко сжатые зубы Горохова. Виски потек по губам, по щекам, половина его вылилась на упор для головы, но даже той незначительной дозы, что попала Горохову в рот, хватило на то, чтобы Юрий обмяк и затих. Вук приложил пальцы к сонной артерии пленника — тонкая жилка слабо, но билась. Тогда Янко, приподняв Юрия за плечи, аккуратно влил ещё несколько глотков. Горохов поперхнулся, закашлялся, кожа его порозовела, дыхание стабилизировалось. «Жить будет», — прошептал Вук и сел рядом. Горохов то ли спал, то пребывал без сознания, что, в общем-то, было не важно, поскольку ничего Вуку не открыл. Что и говорить: космонавт — не сопливый наладчик, умрёт, но слово сдержит. Пилот, окончательно уняв дрожь — он и не знал, как тяжело видеть чужую невыносимую боль! — попробовал снова потрясти Горохова. В некоторый момент рука его скользнула по груди, чуть запнувшись обо что-то твёрдое. Расстегнув ворот охладительной куртки, Вук пошарил во внутреннем её кармане, после чего извлёк прозрачный голубоватый кристалл. Ровно такие же кристаллы он собирал на Тенере возле странных запёкшихся кругов на песке. Те самые кристаллы, которые согласно инструкции надлежало немедленно прятать в гермобоксы при отправке на Землю. Не с ними ли, случайно, связаны исследования на «Гамаюне»? Вук стал крутить камушек в руках, разглядывая флуоресцирующие грани. В центре кристалла он заметил изъян — чёрную точку — и, желая, рассмотреть её подробнее, встал возле лампы-ночника. Включив лампу, крутанул кристалл под её нежным светом. Камень немедленно отозвался свечением, исходящим откуда-то изнутри его. Ночник, выставленный в режим лазерного проектора, медленно вращался, демонстрируя на потолке то цветочные поляны, то сполохи северного сияния. Неплохое средство для релаксации. Можно было бы загрузить любые изображения, кто-то, например, в полёте прокручивал семейные фотоальбомы, но Вуку более нравились абстрактные картины с большим количеством ярких красок. Приподняв кристалл на вытянутой руке, Янко случайно коснулся им луча, искусно вырисовывающего подсолнух на белой обшивке корабля, и непроизвольно отдёрнул руку. Кристалл, коснувшись лазера, вдруг оказался окружен невидимой упругой сферой, оттолкнувшей руку пилота, как отталкиваются два однополярных магнита. Камень, окруженный оболочкой диаметром примерно в двадцать сантиметров, вылетел из руки Вука и упал на пол. Сфера тотчас пропала. Теперь уже Вук не сомневался — исследования, проводимые в «Гамаюне», были направлены на воспроизведение защитной оболочки в виде силового поля. Доказательством тому служил кристалл, найденный у беспечного космонавта Юрия Горохова. Точно такой камень служил, как понял Янко, активатором охранного пузыря у тенерийской жабы. Она краснела и светилась, и вследствие этого излучения пробуждался голубой кристалл — усилитель и ретранслятор лазера, если судить по эффекту воздействия. Лазер, наверняка, вынуждал в камне эмиссию. Эмиссию чего? Интересный вопрос. И, кажется, Горохов, а также отдельные представители управления Концессией знали — чего. Знали, но держали в тайне. Вук вернул кристалл на место — в Юркин карман — затем снова похлопал того по щекам и влил остатки виски. Когда Горохов пришёл в себя и слабо улыбнулся, пилот потрепал его по кудрям и от всего сердца попросил прощения. — И чего ты добился, чудила? — проговорил Горохов, поднимаясь и вытирая щёки от алкоголя. — Пока не знаю, — ответ был исключительно правдивым. — Ну и гадость этот вискарь. Ты понял про меня? — Понял. — Вук не стал хитрить и изворачиваться. — Если ты считал, что никто не должен знать о твоей проблеме, я не буду препятствовать. Я — могила. Слово тенерийца. — Кажется, слово тенерийца — это уже пустой звук, — грустно заметил Горохов. — Ладно, замяли. Бог тебе судья, Вучо. Что мне остаётся, кроме как верить тебе? Он чуть двинул рукой, предплечьем нащупывая кристалл за пазухой. От Вука не укрылось это крохотное движение, но он деланно зевнул и сказал: — Мы квиты, Юрка. Ты молчишь о миссии «Гамаюна», ну я буду молчать о твоей болячке. Не знаю, что в этом постыдного, но раз так ты хочешь. Будь здоров, партизан. Если что, мы с тобой изучали влияние пониженного давления в капсуле. Вук, хлопнув Горохова по спине, покинул «Симург». На трапе он столкнулся с группой инженеров. — Там Горохов, — сообщил он, — проверял, как на супергероев влияет низкое давление. Он слегка в растерянности, потому что в экстремальных условиях я оказался буйным. — То, что вы буйный, все уже знают, — хмыкнул один из парней. — Вам бы полечиться, пилот Янко. — Вот и Горохов вынес тот же вердикт, — рассеянно согласился Вук. В голове его водили хоровод магнебутсы, кристаллы, лазерные пушки и сияющая красная жаба с планеты Тенера. Наблюдения за пластическими этюдами столь разных предметов прочно уверили его в одном — настоящее знание придёт к нему лишь от председателя Концессии, Леонида Павловича Волощука. Не тратя времени на конспирацию, и почти уже ничего не боясь, Вук твёрдо зашагал к порталу, чтобы спустя несколько минут вынырнуть в холле компании, осваивающей дальний космос. Но сначала он навестил знакомого уже любителя мороженого и с его мультилинка попросил Волкова выяснить, кто из тенерийцев носит ботинки фирмы «BootmaN4you». Как это сумеет провернуть Волков, он и понятия не имел. Пока Янко совершал свои нечаянные открытия, Волков навестил Марка Школьника. Он, в отличие от Вука, не стал миндальничать, уговаривать и шантажировать — занятия не достойные светоча милосердия и рупора интеллектуальной мысли! — а по-простецки с размаха врезал Школьнику по уху, свалив того с кресла, за которым тихо и мирно готовил материалы к очередному заседанию общества космических алкоголиков. Все мысли и всё внимание Школьника занимало камбоджийское пальмовое пиво, помимо прочих несомненных достоинств обладающее лёгким галлюциногенным эффектом, когда мастерский хук свалил его на пол и заставил шарить рукой по полу в поисках упавших очков. Туристические берцы на толстой платформе со шнуровкой до середины голени нежно подтолкнули окуляры к врачу-астронавту, а после водружения их на нос снова повалили навзничь и крепко прижали к полу. — Два вопроса вопрос, и можешь дальше предаваться философии, — услышал Марк голос прямо над собой. Он дёрнулся, Волков с трудом удержал его, не ожидая, что мямля и рохля окажется таким резким. — Откуда у тебя информация о модифицированности тенерийцев? Ведь это приватные данные. Кто дал их тебе? — Вы, вообще, кто? — спокойно спросил Школьник. — Почему я должен сообщать вам что-либо? — Потому что я так хочу. Это был первывй вопрос. Теперь второй. В передаче на камеру ты говорил о пропавшем архиве Тимофеева. Что за архив? Откуда узнал, что он пропал? — Это не секрет, — равнодушно ответил Школьник. — Тимофеев сам оповестил о предстоящей передаче архива некоторым своим коллегам, в том числе и мне. Увы, никакого архива я не нашёл, да это и всем каналам показывали. Я, кажется, понял. Вы — частный детектив. Детектив низкого пошиба, насмотревшийся дешёвых сериалов из жизни копов, сценарий к которым писали горе-писаки, оказавшиеся на мели. Мой вам совет — смените поле деятельности. То, что вы делаете, — пОшло. Услышав уничижительный приговор сериалам, сценариям и пробе в качестве детектива, Иван шумно выпустил ноздрями воздух, а затем, гася в себе злость, ловким движением выхватил из кармана наручники, завёл руки Марка за спину и быстро их защёлкнул. Подтащив упирающегося пленника к креслу и усадив в него, накрепко привязал к спинке. — Полагаю, что двух часов будет достаточно, чтобы ты заговорил, — добавил Волков. — Время на моей стороне. Я в курсе твоих проблем с алкоголем. И общаться мы будем жестами, дабы не искушать криком аларм-системы. Когда будешь готов говорить, кивнёшь мне. Волков заботливо утрамбовал рот Школьника кляпом. Чтобы скоротать ожидание он взял в руки блокнот, но тот моментально погас, едва ощутил прикосновение чужих рук. — Разумно, — похвалил Марка забияка-писатель. — Бесконтактное управление — это очень правильно, но ты ошибаешься, думая, что меня интересует собственно информация. Мне нет дела до твоих исследований. Меня всего лишь интересует, кто сподвиг тебя на них, и кто сообщил о модификациях коллег. О! А вот и ответ! Как же всё просто! Иван от души рассмеялся, заметив, как в самом уголке потемневшего экрана, скромно подсветились четыре заветные буквы: «МКОДК». — Это не твой блокнот! Это служебное устройство! — констатировал Волков, склоняясь лицом к лицу со Школьником. Тот предательски моргнул. — Я знаком с такими фокусами. Всё, что ты пишешь, сразу попадает в хранилище твоей компании. Для того и выдают блокнотики. Удобная вещь, я и сам этим пользовался. А что это значит? Это значит, информация предоставлена организацией под названием «МКОДК». Марк принял непроницаемое выражение лица. По его чересчур каменной маске Волков без труда понял, что предположение попало точно в цель. Без дальнейших разглагольствований он обыскал Марка, покрутил в руках его мультилинк. Добравшись до галереи, с интересом пробежался по холограммам. На одной он несколько задержался, для верности совершив несколько оборотов вокруг картины. Девушка с локонами цвета спелой пшеницы была чудо как хороша. Она позировала в купальнике и высоких магнебутсах — загорелая спортивная амазонка перед покорением очередной горной вершины. — Красавица! — восхищённо произнёс Волков. — Просто красавица! А попка-то! Бог мой! Что за попка! Рука его автоматически пощупала воздух там, где струилось объёмное изображение крепеньких аппетитных ягодиц. Марк зарычал, яростно рванул с места. Жилы на его шее вздулись, кожа на голове налилась помидорным цветом. Пленник с невероятным усилием расправил плечи, и плотный шнур, не выдержав напора, с треском порвался. Школьник молниеносно выдернул руки, прочертив по спинке кресла борозду от наручников, и стремительно атаковал опешившего захватчика. Он боднул Волкова прямо в грудь, тот отлетел к стене, описав дугу в несколько метров. — Ни хрена себе! — просипел он, роняя чёрные очки, за которыми скрывал свой лик со своими фингалами от драки с Вуком. Он и не догадывался, насколько велик таящийся потенциал модификанта, хотя, конечно, ранее был наслышан о чудесах физической силы изменённых людей. Марк между тем хорошим ударом ноги повалил на пол поднимающегося Ивана, а затем добавил другой ногой, вынудив Волкова спасаться бегством чуть ли не на четвереньках. Почти у самого выхода в Волкове взыграла гордость, он развернулся навстречу преследователю, кувырком сделал подсечку и от всей души засадил оплеуху споткнувшемуся Школьнику. Потом, усевшись на нём верхом, освободил от кляпа и наручников. — Извини, приятель, ничего личного, — доверительно прошептал он, исчезая в дверном проёме. Грудь и спина его ныли после мощного удара Марка. Морщась от боли и нащупывая в кармане запасную пару очков, Иван по-спринтерски донёсся до метрополитена, где его и застал звонок Вука, вернее, любителя мороженого из персонала космодрома. — Магнебутсы? — На лету переспросил Волков. — Только что видел кое-что на эту тему. А, ведь, это идея! На эскалаторе, точно к середине спуска в подземку у него уже был продуман план предстоящего интервью. Игорь Черезов, прославенный и, пожалуй, самый известный тенериец, первый человек, ступивший на далёкую недружелюбную планету, обустроился достаточно скромно, но с явным уважением к себе. Апартаменты с видом на Неву располагались не слишком близко к историческому центру, однако были окружены выверенно-прелестным сквером, результатом отточенной работы ландшафтного дизайнера — результатом безупречным, но с неуловимо скучными нотками. Сам дом был под стать скверу: респектабельным, красивым и не запоминающимся. Игорь родился и вырос в Перми, в Питер он переехал лишь к моменту поступления в Академию. Как и многие провинциалы, он, насмерть пронзённый суровым очарованием мрачного города, не пожелал возвращаться на родину и поселился в самом гадком по части климата уголке планеты. В парке перед апартаментами Черезова Волков заметил скульптурную группу: два человека в скафандрах держали в руках птицу с распростёртыми крылами — негласный символ Тенеры. Опоясывающая светящаяся надпись гласила, что памятник установлен в честь отважных покорителей дальнего космоса. «Что-то новеньке», — пробормотал Иван, силясь припомнить, когда же и кто водружал этот слащавый монумент. То ли Черезов поселился здесь нарочно, подчёркивая посредством памятника причастность к героическому прошлому, то ли памятник установили с учётом проживания героя-космонавта. Дверь перед Волковым распахнулась автоматически. — Проходите, пожалуйста! — донёсся приятный голос из глубины квартиры. — Я сейчас! Иван ступил за порог и огляделся. В уютной светлой обстановке холла он безошибочно почувствовал приложенную женскую руку. Свежие цветы, идеальная чистота, со вкусом организованные группы холограмм, на которых хозяин дома не выпячивался, не лез на глаза постоянным присутствием, но деликатно напоминал о себе то здесь, то там. Волков прошёлся вдоль изображений — почти все они были постановочные и высокохудожественные. Среди них выделялась композиция, которую Волков назвал бы «Радость здорового тела»: картины с полунагими спортивными телами демонстрировали отличные мускулы, широкие улыбки, вскинутые руки, развевающиеся на ветру волосы. Лишь на некоторых из них был Игорь, прочие изображали незнакомых парней и девушек — крепких, жизнерадостных, уверенных в себе. Особенно Волкову понравилась атлетическая лань в лёгких трусиках и майке с двумя буквами на груди: WN. Глядя на спортсменку, он облизнулся и подумал, что был бы не прочь познакомиться с эдакой прелестницей. — Ради бога, извините, — в зал вошла ухоженная дама неясного возраста. Волков, поиграв бровями, нервно установил границы её лет от двадцати пяти до сорока пяти, ибо пятьдесят в понимании молодого человека означало почти старость. — Я красила спальню, и была в заляпанной робе, пришлось переодеться. — Вы сами красили?! — поразился Волков. — Вот это да! Первый раз вижу человека, который сам красит стены. — Я очень люблю работу своими руками, — улыбнулась женщина. — А что остаётся делать скучающему пенсионеру? — Вы — пенсионер?! — снова поразился Иван и для верности потряс головой. Дама выглядела не то что бы юной, но точно пока ещё не годной к перемыванию косточек соседей на лавке перед парадной. Он захлопнул челюсть, снял очки, извинился за неподобающий вид (объяснил неудачной тренировкой в секции бокса) и представился. — Волков Иван Вячеславович. Сотрудник журнала «Секретная жизнь». Для наглядности он предъявил удостоверение на мультилинке. Подобных корочек у Волкова хранилось не менее десятка. Дама беспечно отмахнулась, лишь мельком глянув на свидетельство о причастности к журналистике. Она протянула тонкую аристократическую руку: — Ирина Николаевна. Я мама Игоря. Вы, ведь, к нему пришли? — Да, — сказал Иван. — Пишу статью о магнебутсах. Знаете, такой лёгкий научпоп, чтобы и домохозяйкам было понятно. Хотел проконсультироваться о возможности применения магнебутсов на других планетах. В частности, на Тенере. — А почему к Игорю решили обратиться? — Да знаете, — артистично помялся Волков. — А насчёт Тенеры больше и не к кому. Многих уж нет в живых, а прочие испытывают. э-э-мн. скажем так, трудности. Зелинский и Янко. э-э-мн. в некотором роде больны, мне не удалось застать их. э-э-мн. в приличном состоянии. Ермишин в отъезде, Горохов. — тут Волков для правдоподобия полистал какие-то заметки в аппарате, — да, Горохов — на космодроме, а Школьник банально выставил меня. Он, похоже, совсем не жалует прессу. С иностранными же товарищами мне запрещает общаться внутренний регламент издания. Ваш сын — моя последняя надежда. — Увы, молодой человек, мой сын также ничем вам не сможет помочь, — покачала головой Ирина Николаевна. — Игоря тоже нет в городе. Три дня как уехал. — Куда? — глуповато-простодушно и намеренно неделикатно поинтересовался гость, строя из себя недалёкого бульварного писаку. Дама загадочно улыбнулась и мягко, но неопределённо ответила: — Он в Турине, у него встреча. Надеюсь, очень продуктивная встреча. Может статься, он вернётся не один, а с другом. — Ага! — заговорщицки подыграл Иван. — А друг — блондин или брюнет? — Ох, уж эти газетки-сплетники, — пожурила Ирина Николаевна, — разве это имеет значение для статьи о магнебутсах? Что, вы, собственно, желали о них узнать? Она подошла к вазе с тюльпанами и поправила стебелёк. Волков послушно двинулся за ней. — На Тенере сила тяжести больше земной, — сказал он. — Почему бы там не использовать магнебутсы? Ходить будет легче. Или же их всё-таки используют? — Это простой вопрос, — женщина плавно повернулась к доморощенному детективу, — это и я отвечу. Всё дело в физических константах. На Земле они вычислены точно и могут применяться при расчётах решётки Теслы, которую вшивают в подошву. На Тенере, как мне говорил Игорь, и сила тяжести, и магнитный фон имеют переменные величины, и закономерности их изменения пока не выявлены. Мы можем спроектировать решётку Теслы для Тенеры, но ходить в магнебутсах можно будет не всегда и не везде. Я достаточно понятно объяснила? Волков, усмехнувшись про себя тонкому уколу в последней фразе, предполагающей, что журналист из жёлтой газетёнки не слишком силён в физике, энергично закивал головой. — А здесь, так сказать, в родных пенатах, космонавты пользуются магнебутсами? — Советую спросить об этом самих космонавтов, — рассмеялась Ирина Николаевна. — Я не отвечаю за всех космонавтов. Игорь имеет их, но почти не носит, чтобы не терять тренированность. — Прошу прощения, но нет ли случайно на холограммах Игоря в магнебутсах? — Разве ж я помню? Гляньте. — Она уселась на диван, приняв самую непринуждённую изящную позу. Откинув голову назад и небрежно покрутив локон у виска, понаблюдав, как Волков вертится вокруг холограмм, дама вдруг едко промолвила, — Такое чувство, молодой человек, что вы — рекламный агент этих злосчастных ботинок. Признавайтесь, господин шпион, разве ж я не права? Писатель смущённо почесал затылок, потом спросил: — С чего вы так решили? — «В родных пенатах», мой друг, — вот что вас выдало. — Э-э-эмн. — Пенаты — это духи-хранители домашнего очага. Пребывать В пенатах невозможно. Можно быть У пенатов, РЯДОМ или ВОЗЛЕ пенатов. Этому учат на первом курсе любого филологического заведения. — Э-э-эмн. — снова замялся Волков, потом развёл руками. — Господи, бывают же на свете проницательные люди! — Любая женщина становится проницательной, если она мать, и видит, что затрагиваются интересы её дитя, пусть даже дитя носит бороду. — Не все матери столь яро стоят на страже своих детей, — горько произнёс Волков, припоминая свою непутёвую матушку. — Истинная мать пожертвует всем ради ребёнка, — с жаром возразила Ирина Николаевна. — А если нет желания жертвовать, материнство в ней не проснулось. Я вас больше не задерживаю, — добавила она, поднимаясь с софы. — Всего доброго и пламенный привет «Жизненным секретам». Она решительно пожала ему руку, чуть подталкивая вон из дома. Иван по чуть заметному изгибу её тонких губ понял, что она намеренно исказила название журнала, однако спорить с дамой не стал, попрощался и вышел. Вука он перехватил, как и договаривались, у портала Концессии, откуда пилот вынырнул после допроса Горохова. Приятели, взяв по чашке настоящего кофе сели у терминала общедоступных пространств. Кофе был сказочным — отнюдь не вкус номер 7, но настоящий баснословно дорогой копи лювак. Янко спускал деньги с какой-то отчаянной решительностью, будто миллиардер, которому после полусотни лет тяжких накоплений вдруг сообщили, что завтра Земля столкнется с астероидом в четверть её радиуса. — Информацию о модификациях космонавтов предоставила организация под названием МКОДК, — сообщил Волков. — У Школьника служебный планшет со связью с хранилищем этой МКДОК. — Международная Концессия по освоению дальнего космоса, — горько проговорил Янко. — То есть, Волощук со товарищи. Теперь понятно. Понятно, почему Волощук так настойчиво рекомендовал посещение клуба анонимных алкоголиков в доме с пауком. За нами наблюдали. Мы — подопытные кролики. Наблюдали за нашей болезнью. И почему наши больные головы так волнуют Концессию? — Забота о ветеранах — достойная черта уважаемой компании, — предположил Волков, на что Вук снова едко усмехнулся. — Красивая девушка, — задумчиво изрёк он, рассмотрев холограмму с барышней в магнебутсах, скопированную с мультилинка Марка Школьника. — Интересно, кто это и кем она приходится нашему ботанику? У него, вроде бы, нет подруг. — С чего ты взял, что это подруга? — цинично усмехнулся Волков. — Видал я вашего Школьника — на него ни одна приличная девушка не взглянет. Лысый нудный сухарь с проблемами по части выпивки. Просто блестящее сочетание! Уж кто-кто, а алкаши не бывают нудными, но Школьник опровергает эту аксиому, так как он — нудный. Мало того — он крайне подозрителен, потому что считает всех ниже себя. — С чего ты взял? Ты с ним разговаривал? — Не особо. Врезал ему по мордасам, на этом всё и закончилось, — Иван стыдливо умолчал о достойном отпоре космонавта. — Как же ты понял, что он сухарь и нудный? — Я, Вучо, это потрохами чую, — с жаром сказал писатель, — вот чую, и всё, и разговоров для этого мне не нужно. Такой педант с брезгливой губой любую женщину отвратит. Женщина — она же романтику любит, а у этого товарища одни циферки на уме. — Романтику, говоришь. Пилот вдруг встряхнул головой и широким жестом перевёл в общедоступное пространство внушительную сумму денег. — Парень, ты в порядке? — завопил Волков, глядя, как кибер-менеджер жадно поглощает Вуковы тугрики. Парочка клерков из тех ребят, что никогда в жизни не решатся на прыжок с парашютом, но с гордой небрежностью будут всем сообщать, ч то их работа связана с космосом, недовольно посмотрели на лохмато-бородатого посетителя, но после приветственного жеста известного космонавта Янко, вновь уткнулись в свои мультилинки. — Эй! Погоди! Если тебе некуда их девать, давай лучше от души прокутим их! — Я в порядке, — твёрдо ответил Янко. — Я сейчас закажу максимальный поиск. Давай-ка скормим этому монстру твою добычу. Вук поместил холограмму под лучи сканера и запустил «рыбалку». Кибер-менеджер, поразмыслив, спрогнозировал пятнадцать минут поиска. — Ты всем соцсетям запустил? — уважительно спросил Иван. — Я запустил по всем сетям мира. Потому и дорого. Волков уважительно присвистнул. Но ещё уважительнее он протрубил — а вместе с ним и Янко — когда «рыбалка» принесла улов: пачку изображений с той же девушкой на фоне сияющих горных вершин. Светловолосая, спортивной комплекции, она была то с огромным рюкзаком, то с мотком троса, то с походной солнечной горелкой. Обилие однотипных холограмм — снег, скалы, небо, камни, пики, палатки, яркие пуховики, снаряжение, румяные обветренные лица товарищей — неожиданно вдруг разбавилось двумя выбивающимися снимками. На одном из них молодая женщина стояла в лёгком развевающемся сарафане на краю волнореза в обнимку. с Марком Школьником и Павлом Зелинским. На втором она и Школьник корчили забавные рожицы в будке моментальной холографии. Марк был без очков, улыбался и выглядел весьма симпатично. Сухая справка поведала Вуку, что имя красотки — Эстель Гарсиа, и проживает она в городе Тулуза. Пилот для верности потряс головой. Эстель Гарсиа! Та, ради которой он выманивал заветный адрес не самым честным путём, и та, о которой пожилой консьерж сообщал, что мадам отбыла в отпуск покорять горные вершины. Девушка — блондинка, и если она странным образом знакома с Зелинским и Школьником, отчего бы ей не знать других космонавтов? Например, Джеки Горовица или Самира Галиля. Если она — альпинистка, отчего бы ей не преодолеть безо всякого труда быстрый бег в гору, чтобы на следующем перевале вызвать такси, представившись вымышленным именем? Если она — спортсменка, отчего бы ей с лёгкостью не выдержать жару в марокканской пустыне? И, конечно, магнебутсы. Любимая обувь туристов и альпинистов. Пулька могла видеть в дыре женские, а не мужские ботинки — почему бы и нет? Но мотив. Каким мог быть бы мотив? С мотивом было туго — примерно, как с лаской и добротой на роже мордоворота, возникшего рядом с их столиком. — Вук Янко? — прогундел квадратный во всех измерениях гражданин в серо-зелёной форменной одежде Концессии. Пилот вскинул глаза и кивнул. — Господин Янко, — продолжил субъект, ловко набрызгивая из миниатюрного пульверизатора на запястье Вука гелевый молекулярный браслет. — К нам поступил официальный запрос от Интерпола на Ваше временное задержание до выяснения обстоятельств несанкционированного посещения арестованного Даана Виссера. Концессия не посчитала нужным передавать вас в руки организации с сомнительной репутацией без веских на то оснований, однако настоятельно рекомендует проследовать домой и оставаться там до разрешения инцидента. — Рекомендует? — усмехнулся Янко, рассматривая браслет. — Какие жёсткие рекомендации! Я правильно понял, что меня посадили под домашний арест? — Ваше право изобретать любые дефиниции, — сухо проговорил человек в форме. — Во избежание дальнейших недоразумений могу напомнить вам, что Концессия так же, как и Интерпол, не располагает достаточной степенью осведомленности о причинах вашего странного поведения на Сильбато — как в отношении служащего диспетчерской, так и в отношении Юрия Горохова. Посему согласно пункту 12.0.3.3 договора об участии в Концессии вам предписано временное ограничение передвижения до тех пор, пока не завершится служебное разбирательство. Вук привстал, направляя взор в сторону шлюза с порталом-переходом на Сильбато. Функционер, скучный, словно вытащенный из пыльных запасов Концессии, перехватил его взгляд и мгновенно отреагировал: — Доступ к космодрому для пилота Янко закрыт на программном уровне. Не тратьте понапрасну силы. По всей видимости, в его чёрствой душе жила безграничная вера в могущество кибернетики — он не готовился к рывку арестованного в сторону запертого портала с единственным возможным выходом на далёкий остров. Поэтому Вук практически без сопротивления проник в камеру шлюза — пришлось всего лишь оттолкнуть протянутую руку чиновника — и запер её изнутри. Человек-параллелепипед с иронической усмешкой, скрестив на груди руки, простоял перед шлюзом несколько минут, потом фыркнул и прикосновением большого пальца заставил двери разъехаться. Улыбка сползла с его лица, когда он увидел совершенно пустую камеру.
К оглавлению Глава 14. Эстель Гарсиа Волков, ошарашенный не менее чем чиновник Концессии, подался вперёд и с жадным любопытством принялся следить за дальнейшим развитием событий. Собственно, событий было немного: аппаратчик в серо-зелёной форме с выпученными глазами выскочил из шлюза и в голос, почти криком доложил куда-то в лацкан: — Леонид Павлович! Это Басов, служба внутренней безопасности! Янко на Сильбато. Вроде, не пьян. Нет, вход был закрыт еще утром. Не знаю, требуется проверка, но этого не может быть, обеспечение портала неоднократно тестировалось. Есть проверить. По его вызову мгновенно появились два человека в балахонах и струящихся штанцах — два типичных неформала-кодировщика, не признающих никаких глупостей навроде хождения в кителе и графика с 9 до 18. — Чео тут? — лениво спросил первый — тощий и высокий, комплекцией и красно-белым одеянием схожий с семафором для легкорельсового транспорта. Второй был тоже худ, но рост имел средний и облачался исключительно в зеркальное. Волков терпеть не мог одежду того типа, что сейчас переливалась на костляво-сутулом теле кодировщика. Балахон шевелился и отражал мебель и стены, отчего казалось, что человека нет, а есть лишь неподвижная шишковатая голова, парящая над взбесившейся обстановкой кофейни. Оба кодировщика вплыли с видом демиургов, снизошедших с небес до жалкого мяуканья созданных ими тварей. Второй добавил: — Застрял кто? Басов обрисовал им проблему в самых нелицеприятных выражениях, не стесняясь образности речи. Парни выслушали его с тем интересом, какой обычно проявляют родители при посещении детского утренника с их чадами: умиление явно перевешивало шепелявые глупости, невовремя и невпопад изрекаемые детишками. — Да без проблем, — пожал плечами высокий в конце пламенного спича на тему врождённой рукожопости. — Да хоть сейчас. Он поколдовал у терминала, с которого несколькими минутами ранее Вук выполнял поиск Эстель Гарсиа, потом боднул лобастым черепом: — Гоча, попробуй. Зеркальный Гоча ступил в шлюз, но тут же вышел: — Норм. Не пущает. — А теперь? Гоча развернулся. Некоторое время он не показывался, вышел же назад весь в поту с всклоченной шевелюрой. — Жарко там — офигеть. Градусов сорок, не меньше. — Работает, — коротко и надменно подвёл итоги высокий, обращаясь уже к Басову. — Хотите на вас затестим? Представитель службы внутренней безопасности пошёл багровыми пятнами: — Не работает! Ни хрена не работает! Янко закрыли доступ, но он на Сильбато! — Янко? — зеркальный кодер задумчиво почесал подбородок. — Ну, да, я сам закрывал. А чео, в натуре, прорвался? Снисходительно переварив ответную гневную тираду, свидетельствующую о полной беспомощности службы безопасности в этой дурацкой ситуации, Гоча так же снисходительно спросил: — А геолокация что говорит? Не смотрели? Басов, хлопнув себя по лбу, оттолкнув кодировщика-дылду, кинулся к терминалу. Волков привстал со своего места и, вытянув шею, подглядел: красная точка пульсировала где-то на севере Европы, но никак не в Тихом океане. — Он здесь, — проговорил изумлённый Басов, до максимума приблизив карту. — Ничего не понимаю. Он в шлюзе. — Значит, всё-таки, работает, — авторитетно заявил Гоча. — Раз он в шлюзе, мы пошли. — Ага, пошли, — согласился его коллега. — Будут проблемы, зовите. Когда они царственно удалились, Басов коршуном налетел на Ивана с требованиями всё ему объяснить. Требования он укрепил цитированием какого-то там положения о недопустимости нахождения на приватной территории Концессии посторонних личностей без сопровождения членов Концессии. — Бред. — Волков воинственно задрал бороду к верху. — Вы прекрасно знаете, что я с Вуком Янко. А вот вы не имеете права сканировать человека без его разрешения, — нахально добавил он, проигнорировав требования. — Я видел — вы меня просвечивали. У вас есть лицензия на автоматическую идентификацию личности? Нет? Я подам на вас жалобу. Вот сейчас и подам. Отставив чашку кофе, он встал у терминала общественных сетевых пространств. Из-под его ловких пальцев в выбранном пространстве государственных услуг потекла пространная жалоба на неправомерные действия сотрудника частной компании, не облачённого соответствующими правами госслужащего. Завершть кляузу Иван не успел — Басов решительно рубанул ребром ладони по воздушной периферии, оборвав ввод. Облачко пульта ввода, налившись алым цветом, переместилось в сторону. — Не стоит этого делать, — твёрдо сказал чиновник из службы безопасности. — Настоятельно не рекомендую. И дело не в амбициях и возможных неприятностях отдельной функциональной единицы, каковой я тут являюсь. Оцените, уважаемый господин, то время и силы, которые вам придётся потратить на конфронтацию с такой крепкой и влиятельной организацией, как Концессия по освоению дальнего космоса. И оглянитесь вокруг — все ли задачи вы уже выполнили, не будут ли тяжба и волокита отвлекать вас от более важных насущных дел? Вы действительно уже сделали всё в своей жизни, и вам нечем больше заняться? Он был неплохим психологом, этот Басов — этот мордоворот, эта сухая чинуша. Воззвание к высоким мотивам в жизни точно и виртуозно поразило неподатливую цель, тренькнув по самой больной струне Волкова — страхе бездарно профукать жизнь. — Баш на баш, — ответил журналист. — Я не строчу жалобы, вы не трогаете меня. Поверьте, я удивлён не меньше вашего. Он просидел четверть часа возле портала, надеясь на появление Вука, столь же чудесное, как и его исчезновение, но не дождался и отправился прочь, следуя пришедшему в голову плану. Молекулярный браслет, впившийся в руку Вука Янко, совершенно честно сообщал о том, что его владелец находится в шлюзе пересборочного портала. По крайней мере, сам Вук ничуть в этом не сомневался. Он стоял в камере, спиной прислонившись к боковой стенке и крепко стиснув голову руками. Он видел только носки своих ботинок и — тысячи, миллионы, миллиарды картин, встававших перед его глазами непостижимо одновременно. Вук нарочно фокусировал зрение исключительно на кончиках штиблет, испытывая гнетущий страх поймать в поле зрения что-либо иное. Поток информации, в котором он очутился, едва не лишил его разума — пилота спас вытянутый к макушке язык, полностью отключивший встречный поток истеричных мыслей, и концентрация на блестящем мыске левого ботинка. Почувствовав — именно почувствовав, а не осознав, ибо процесс думанья Вук подавил в себе усилием воли, — что пресс мыслей, идей, образов, звуков, запахов и прочих информационных представлений ослабил своё давление, Янко начал наводить в голове порядок и сортировать информацию, перебирая кружащиеся образы, как иная скучающая дамочка перебирает пшённую крупу на занятиях по ретрохозяйству. Он выставил фильтр под названием «Эстель Гарсиа», отсеяв тем самым непостижимую кучу лишних сведений. Он не стал вникать, как ему это удалось, покорно приняв факт отсеивания. Вокруг Эстель Гарсиа продолжали вращаться туманности чувств и галактики эмоций, и в них Янко подобрал то, что касалось первого подозреваемого — Павла Зелинского. Янко не мог зреть картины кроме тех, что предлагало его собственное ближайшее пространство — части тела, одежду, вещи в карманах; прочая информация текла мимо него лишь в виде чужих ощущений, некогда переживаемых чужими людьми. Это навело Вука на закономерный вывод о том, что мысли, чувства, эмоции, так же, как и исключительно материальные продукты тела, распадающиеся со временем на простые молекулы, сохраняются некоторое время в параллельных сферах жизни, а затем дробятся на кванты и поступают в качестве сырья для новых ощущений новых людей. Зелинский искренне любил Гарсиа. Он вожделел её, желая всем телом, желая перецеловать и прижать к себе всё, что было у Эстель — шёлковые волосы, бирюзовые очи, худоватые, но крепкие руки, аккуратные узенькие ступни, мускулистую попку, не слишком тонкую талию, чуть выступающие грудки, веснушчатые плечи и щёки, подростковые бёдра, подмышки, выбритые с некоторой ленцой, длинные бледные пальцы с небрежным маникюром (на левой руке два ногтя подстрижены неровно, а один надломан), семь родинок у пупка, по прихотливой игре природы расположенные ковшом Большой Медведицы. Все эти неровности, небрежности, все это мальчишество и наплевательство резало Павла скальпелем по сердцу. Он умирал от жгучей истомы, когда Эстель льнула к нему, позируя перед камерой; взмывал к небесам, попадая прямо к ангелам — в разбитную весёлую компашку хранителей жизни, созданной Творцом, когда Эстель легонько ворошила его чуб и насмешливо заглядывала в глаза; он терял сознание, когда она без малейшего смущения сбрасывала одежду и ныряла в его объятья — далее это уже был не он, но кто-то ловкий и жаркий, в то время как сам он парил над двумя телами, усыпанными капельками пота, и, погружённый в трансцендентный экстаз, механически пересчитывал эти алмазные блёстки. Он становился невесом ещё до того, как твердело и каменело его естество, как увлажнялось и размякало естество Эстель. Он раздваивался, позволяя позвоночнику, мускулам, коже впитывать любимую женщину, извлекать короткие прерывистые вдохи из её груди, божественное отрешение из полуприкрытых очей и огонь из лона. Сам же — его истинная суть — взирал на схватку двух тел будто бы с высоты и от захлёстывающего умиления не мог шевельнуть кадыком, торжественно готовясь разлететься на сотни осколков, мчащихся сквозь вселенную с благой вестью о вечной непобедимой любви. Вук внезапно понял, что по его лицу струятся слёзы, вызванные величием пережитого чувства. Не его чувства — Павла. Испытав не свои объятья, не свой восторг, не свою щемящую нежность, он влюбился в Эстель — как могло быть иначе, если сверхпроводник поместили вдруг в мощнейшее электрическое поле. Вук умирал от любви вместе с Павлом и вместе с ним выписывал пожизненную индульгенцию на всё, что ни сделает Эстель, ибо счастье Эстель представлялось ему, как и Павлу, необходимым и достаточным условием личного счастья. Неожиданное понятие индульгенции вспыхнуло в мозгу и почему-то обожгло сетчатку. При чём тут индульгенция? Что собирался прощать Зелинский? Янко примерил десятка два-три впечатлений Зелинского, но так и не обнаружил среди них ничего негативного. Память Павла заботливо вычеркнула боль и разочарование. Его прощение растопило наледи горя — Вуку не удалось отыскать даже малейшего намёка на причины появления индульгенции. И если это именно индульгенция — чем Эстель её оплатила? Какова цена была всепоглощающего оправдания и помилования? Ответа не было. Вместо ответа пилот вдруг погрузился в смутный и какой-то склизкий мультик. Облачко рисованной серой мошкары заюлило вокруг Вука, пощипывая его за бока. Щипки выходили лишь в воображении, но почему-то от них становилось тошно и муторно. Вук разогнал воображаемый гнус, руками ощущая лишь пустоту там, где должны были, по мнению мозга, находиться мерзкие комаришки, а затем смыл муть облачка порцией коньяка, купленным вместе с кофе в кофейне у портала. Как там Волков? Наверное, взяли его в оборот. Марк. Его желание обладать Гарсиа было жёстко и напористо. Марк казался рохлей и тюфяком, занудой и слабохарактерным ботаником, но тот же Волков не смог ничего сделать с ним. Школьник молчал бы, даже если бы Иван убивал его. Вука это не удивляло — других не берут в космонавты. При всей видимой мягкости, Школьник имел совершенно непробиваемое железобетонное сердце, растопить которое мог лишь новый научный факт, обнаруженный в поле интересов сухаря-исследователя. Эстель привлекала его непохожестью: сам он был черняв и кучеряв, девушка — белокура и тонковолоса; сам был молчалив и углублён в себя, Эстель отчаянно флиртовала с каждым вторым, а каждому первому приветливо и задорно улыбалась; сам он жил под постоянным гнётом мелких обид, простить которые никак не удавалось, и тяжёлой завистью к научным успехам других, Гарсиа же забывала неприятности с быстротой вылупившегося воробушка. В потаённых своих желаниях и мыслях Школьник терзал, мучил Эстель, до крови впиваясь ей в губы, усыплял, придушивая, в тяжёлых объятьях, и животная страсть его тлела, как тихо, но беспощадно на глубине тлеют торфяники, прорываясь на поверхность земли жаром, обугливающим траву. Он ненавидел её лёгкий характер, ненавидел всех её бывших и нынешних кавалеров, ненавидел сочувствующие взгляды приятельниц Эстель, посвящённых в их непростые отношения, но при этом готов был отважно броситься на копьё по одному движению мизинчика своей королевы и вложить окровавленное сердце прямо в её тонкие прозрачные ладошки. Как и у Павла, чувство Марка полыхало на двух этажах. У Зелинского над самым обычным плотским стремлением разливались благодать и благодарность за самый роскошный подарок в жизни — любовь. В этой благодати и радости тонуло всё, что окружало Эстель, в том числе и более удачливые соперники. Школьник же, напротив, разумом переживая крепкую дружбу с Зелинским, крепкое уважение к коллеге и напарнику по упрямой Тенере, потаённым уголком своего сердца ненавидел его за то, что когда-то Эстель была с ним. Ровно так же он ненавидел саму Эстель — ненавидел, изнемогая от пожирающей любви. Ничто и никогда не заставило бы его поднять руку на Эстель, он отдал бы жизнь за неё верным псом у ног — но тесто его любви небеса крепко замесили на огненной ненависти. По коже Вука пробежали мурашки — клокочущий вулкан под бронёй невозмутимости Школьника привёл его в раздражённое состояние с колотьбой за грудиной и зудом где-то под ложечкой. Господи, как же Марк живёт с этим? Приправа к столь сложному блюду в виде периодически вспыхивающей головной боли и тоски по погибшим друзьям, окончательно превращала жизнь Марка в сущий ад, незримый для постороннего взгляда. Волков ещё дёшево отделался при встрече с ним, не подозревая насколько близок был к точке взрыва вечно подтравливающий клапан. А что же Эстель? Янко дорого бы отдал за возможность приоткрыть книгу души Эстель, но «диффузия» под соусом а ля Белл-Клаузер работала лишь в отношении тех, с кем пилот когда-либо общался лично. Жаль, не застал он Гарсиа в Тулузе. «Диффузия» не давала знаний, не давала фактов, но неосознанные чувства она транслировала с исправностью теле- и тридивещания. От Павла и Марка Вук перешёл к Липполду. Ничего интересного, кроме привычной боли в висках. Затем к Филиппу Ермишину. По-прежнему пошаливал правый бок после аппендицита, а также немеющий затылок, но треволнений любовного плана Янко не заметил. Зато нечто любопытное обнаружилось у Игоря Черезова: в его памяти чувств также мелькнула роковая Эстель Гарсиа. Девушка отпечаталась неглубоко и словно мельком — так, одна из многих обожательниц прославленного человека. Игорь выделялся на фоне прочих покорителей Тенеры классической мужской красотой. Эдакий герой скандинавских сказаний. Пшеничные волосы и рубленые могучие плечи, стройное сложение и ясный взор серо-голубых очей, решительный подбородок и тонкий точёный нос. Типаж, приводящий в томление барышень всех эпох, ибо мужская притягательность не претерпевала кардинальных изменений со времён античности. Душенька Эстель пала жертвой его магнетизма, но сам Черезов не придал этому особого значения. У них был секс. Регулярный и скучноватый. Не такой возвышенный, как с Зелинским, и не такой страстно-животный, как со Школьником. Неизвестно, что чувствовала Гарсиа, но для Черезова это было сродни дружеской посиделке — миленько и необременительно, приятно, но не стоит того, чтобы превозносить как наивысшую ценность в жизни. Да и Эстель — симпатичная девчонка, но не более того. Единственное проявление предпочтения её всем другим поклонницам выразилось в трезвых свиданиях. С прочими Игорь был изрядно навеселе, с Эстель старался держаться. Вук сердито выдохнул. Подобное отношение к женщине ему претило. Даже Школьник с несколько садистским отношением к возлюбленной казался более понятным, так как отношение строилось на любви, хоть и своеобразно понимаемой. Поток чужих эротических переживаний коварно подвёл Янко к неожиданному наблюдению. Вук обнаружил, что он чрезвычайно взбодрился, и Мила вдруг по-хозяйски вытеснила неведомую Эстель. Мила предстала пред очи пилота голенькой и принялась учинять соблазнительные выкрутасы. То она томно потягивалась, привставая на цыпочках и выпячивая грудь с остренькими воинственными сосками, то наклонялась, являя восхитительные ягодички и то, что скрывалось чуть ниже. Когда девушка, раскинув руки и ноги, закрутилась в солнечной воде какого-то жаркого моря, Вук понял, что ему срочно надо к Миле. Рядом с тем местом, где она жила, не было пересборочного портала. Зависший непонятно где — в каком времени и пространстве — Вук знал, что он может с лёгкостью попасть на Сильбато, а также в шлюз-автобус возле Интерпола, а также. а также во внутреннюю приёмную на втором этаже Смольного, а также в служебный вход на заднем дворе Мариинского дворца, а также в кабинет номер 987 Большого Дома на Литейном, а также в неприметный флигелёк на Мойке, а также в хозяйственную постройку на территории Пулковской обсерватории, а также в самую обычную квартиру унылого спального района между вторым и третьим транспортным кольцом, а также на скамью в парке Сосновка, но пунктов возле нужного дома не существовало. Господи, сколько же оказывается, в Питере шлюзов! Выбор был невелик: парк Сосновка, ежели по прямой, не очень далеко от Чёрной Речки. И плевать он хотел на кодируемый доступ. Кодировщики пренебрегли корректирующим коэффициентом Белла-Клаузера, и грех этим не воспользоваться. Вук чётко визуализировал скамью — с гнутыми ножками и пузатой спинкой, с потрескавшейся под дождём и солнцем краской — и себя на ней, и отдал мысленный приказ перемещения. Масляными красками объекты уличного хозяйства не красили уже больше столетия. И гнутых ножек-спинок быть не могло по той причине, что лавки полвека как выращивали прямо там, где им надлежало стоять. Программируемая модификация деревьев превращала стволы в совершенно гладкие поверхности, направляя рост в заданных направлениях и формах. Взрощенные скамейки и столики для пикников использовались повсеместно во всех парках мира, однако по странной прихоти моды, во всем мире рисованные и смоделированные пейзажи содержали именно те самые патриархальные, уютные, пусть и не очень чистые с точки зрения гигиены, скамеечки с ножками-львиными лапами и волнообразными спинками. На такой скамье из ретро-холограмм Вук очутился после мысленной команды. Плюхнувшись на деревянный брус, он сковырнул для верности пузырик краски, понюхал его, дивясь необычному запаху. Аромат масляной скорлупки был резок и чуть сладковат, незнаком и старомоден. Стряхнув ошмёток краски, пилот быстрым шагом направился к центральной аллее, затем к выходу, там поймал автоматическое хели-такси и через пять минут притормозил у знакомого дома. Окошко детской комнаты было приоткрыто. В нём мелькнул силуэт Милы, и сердце Вука гулко ухнуло вниз. Пилот взлетел на второй этаж, цепляясь пальцами за мельчайшие выступы в кирпичной кладке. Осторожно перевалившись через подоконник, на цыпочках прошествовал мимо кроватки с серебряной ракетой на угловой стойке. Мальчишка спал, насупив бровки и крепко сжав кулачки. Он всхрюкнул во сне, и Вук поспешил покинуть комнату, но не потому что боялся потревожить покой младенца, и даже не потому что испытывал панический страх перед хрупкостью копошащегося комочка (хотя, не без того!), но потому что самое простецкое низменное желание пузырьками бросилось ему в голову и начисто отрубило мозги. В столовой, где Мила уютно тренькала ложечкой по креманке с чем-то фруктово-сливочным, Вук сгрёб девушку в охапку и покрыл поцелуями все открытые части тела. Мила слабо посопротивлялась, но потом негромко произнесла «Да пошло оно всё к чёрту!» и с жаром откликнулась на ласки. — Пулька где? — спросил Вук, нехотя отлепляясь от волнующего рельефа любимой женщины. — В моём кабинете. Мультики смотрит. Я ей с запахами и вибрацией поставила. — Мила потёрлась о колючую щёку Янко и добавила. — Там ещё минут на тридцать серия. — Тридцать? Да мы богачи. Вук, подхватив Милу на руки, двинулся в ванную. Заперев комнату на крючок, он молча и уже не спеша раздел девушку и разделся сам. Мягкой струёй душа он прошёлся по всем любимым местам, возрождая почти забытое счастье осязания бугорков и ложбинок, волосков и бархата. Мила несмело приняла в руки воспрявший лингам, словно вспоминая о его предназначении, потом, вспомнив, крепко сжала и, склонившись над ним, сыграла на флейте самую волшебную мелодию на свете. От невыразимого блаженства Вук зарычал, чем слегка насмешил Милу. Смех её быстро захлебнулся от недостатка воздуха в груди — бег пальцев от шеи, от последних завитков вдоль позвоночника вокруг бёдер к нежным влажным сокровищам вызвал череду сладостных судорог. Вук осторожно вошёл в податливое жаждущее лоно и неожиданно увидел себя и Милу с небольшой высоты — словно не он сейчас стоял под тёплыми упругими струями, крепко прижимая повисшую на нём девушку со скрещенными ногами. Он смотрел со стороны, как тихо и ласково покачивается он сам, будто бы баюкая Милу, как трепетно обнимает её и пушисто-воздушно касается губами хрупкой шеи подруги. Он едва двигался в захлестнувшем его душу умилении. Он опасался малейшего излишнего давления и посему напор заменил виртуозностью тонких штрихов. Ему с лёгкостью удалось довести Милу до финального аккорда этого странного — словно бы не его! — танца, но Мила, выгнувшись и быстро задышав, вдруг чуть слышно прошептала, скорее даже проговорила одними губами без голоса «Как это непонятно. «, и Вук стряхнул наваждение. Это не он парил под потолком и покрывал потаённые уголки любимого человека каллиграфической вязью, исходящей из-под упругого пера-лингама. Янко повёл плечами, избавляясь от посторонних, не своих переживаний. После импровизированной перезагрузки, ощущая, что Мила по-прежнему находится на пике чувства, развернул её, чуть нагнул и резко, с напором возобновил тангаж, крен и рысканье своенравного судна. Вырвавшийся вскрик девушки разъярил, раздразнил его. Он сжал зубы от невыносимости мысли о том, что Мила за полтора года после их последней тесной встречи могла тысячу раз изменить ему, могла строить глазки, улыбаться, флиртовать, заигрывать с миллионом мужчин, могла забеременеть и родить не от него — единственного хозяина её жизни. Он вонзался в неё, наказывая за воображаемую измену, насаживал на шомпол, протыкал, накалывал на себя и громко стонал от любви и ревности. Мила непроизвольно отстранялась от него — кажется, ей было больно, — но Вук в исступлении молотил инструментом, пока яростный вскрик возмущения и в то же время сильнейшие сокращения влажной медвяной муфты не остановили ход поршня. «Это же не ты, Вучо», — обессиленно молвила Мила — его сокровище, его любовь, его приз и его смысл. Не он. Это снова был не он. » Ты права, счастье моё, ты большая умница, родная моя. Я и сам себя не узнаю, я проигрываю чужие жизни и по крохам мельчайших зацепок пытаюсь найти свою жизнь. Я путаюсь в паутине чьих-то страстей, увлекая за собой и тебя, моё солнце, моя Тенера, моё дарованное бессмертие». Вук ничего это не сказал, стыдясь неожиданных действий и вместе с тем сентиментальности. Он лишь освободил Милу от себя самого и отстранённо поцеловал в щёку. «Прости меня. Я идиот», — сказал он. «А ты?» — спросила Мила. — «Ты же не. Так не годится». Она взяла в кулачок и слегка поиграла набухшими округлостями. Вук милостиво позволил ей ласку. «Это опять не ты, но пусть», — произнесла Мила. — «Я, наверное, могла бы ещё». Вук, памятуя о первых двух опытах и погружаясь в некоторую прострацию, разрешил Миле делать так, как сама она того желает. Его сердце, его радость, его красота ненаглядная просто и без изысков вновь оседлала разгорячённый лингам и, стоя на одной ноге, а другой упираясь в бортик, принялась раскачиваться и юлить. Вук не препятствовал. Расслабленно наблюдая за танцем Милы, он начал погружаться в море удовольствия, и первая же набежавшая волна подхватила его невесомое тело и увлекла в пенистую пучину, туда же, где вместе с ним уже в истоме и неге барахталась Мила. — Забавно, — сказала подруга, когда они наконец-то вынырнули из дурмана. — Я словно на вечеринке свингеров побывала. Каждый раз — по разному. И не так, как с тобой. Я — изменница? — Ты не изменница, ты любовь моя, — серьёзно ответил Вук. — Это я — негодяй. Я позволил тебе побулькаться сначала с Павлом, потом с Марком, потом с Игорем. Признайся, кто тебе понравился больше? — Никто. Не знаю, как ты это сделал, но в следующий раз не надо никого из них. Я чувствую себя старой шлюхой. Интересное ощущение, но лучше не надо. Вслушиваясь к тишине дома, они стали вытерлись и облачились, затем, как неумелые заговорщики, на цыпочках пробрались в столовую. Из кабинета по-прежнему доносились звуки дурацкие голоса мультяшных героев, в детской было тихо. — Как ты узнал о сыне? — помявшись, спросила Мила. — Это «диффузия». Я знал все твои сильные переживания, — признался Вук. — Я знал, как ты чувствуешь оргазм, как тебя тошнит во время беременности, и как ты кормишь ребёнка. В груди так тянуло, так покалывало, а потом затопило дикой нежностью. Но роды. Они застали меня в полёте — я не сразу понял, что это. Меня просто выворачивало наизнанку, я думал, сдохну. Бедная моя, как ты выдержала? Иной раз вспомню, как меня раздирало изнутри на мелкие кровавые части, и хочется плакать от жалости к тебе. Ты герой, счастье моё, ты настоящий герой. — Всем женщинам приходится пройти через боль, — пожала плечами Мила. — Честно говоря, я уже и забыла о ней. Малявка такой сладкий. Смотрю на него, и ничегошеньки не помню. Странно. Почему ты меня так долго чувствовал, а я тебя нет? У меня тогда диффузия кончилась, едва я ушла от тебя. — Я постоянно был рядом с пересборочной матрицей, — сказал пилот. — Я долго думал об этом и понял, что дело в ней. И ещё я понял, что «диффузия» работает только с теми, кто тебе важен. Мы храним чужие образы в душе, мы творим родных и любимых рядом с собой, а всё, что сотворено, сотворено навеки. «Диффузия» подпитывает сотворённый образ, наполняет его материальным содержимым, а пересборочная матрица цементирует и склеивает. Я. я обязательно опишу это, я же физик, если только. — Что? Только — что? — Мила, бывший адронный коллайдер — это кантон Женева? — неожиданно перебил он. — Женева. Ты не закончил, если только — что? — повторила вопрос подруга. — Ничего, извини, у меня голова болит. — Прими таблетку. Сходи в регенератор. — Не поможет. Мне надо выпить. — Ты опять? Вук не хотел спорить, не хотел перечить и разрушать неустойчивое установившееся равновесие, но не мог не думать о «Гамюне» и о том, зачем он нужен. Открытие, только что свалившееся на его бедную голову, не просто ошеломило — убило, раздавило его. — Я должен выпить, — твёрдо, не своим голосом произнёс он. — Это не прихоть. Если ты хочешь жить, и хочешь, чтобы жили наш сын и наша, теперь наша Пулька, придётся терпеть меня пьяного. Было что-то страшное в его интонации. Мила нахмурилась и пристально посмотрела в его глаза. Помолчав немного, она промолвила: — Вот там, в шкафу, есть вино. Кто-то подарил, не помню кто. Сто лет уже стоит, я же не пью. Можешь выпить, а затем уходи. О девочке я позабочусь. — Я не уйду, — сказал Вук, наливая что-то дамское ликёрно-сладкое в чашку для чая. — Мы оформим наше отношения, я дам парню фамилию и отчество, я переведу на тебя всё, чем я владею, а потом можешь меня прогнать. Ты не можешь решать за сына одна. Я тоже его родитель, он должен носить моё имя. Кстати, как его зовут? — Звездан. А в просторечии — Данька. Вук сглотнул поднявшийся в горле комок. Он хотел сказать что-то нежное и трогательное, не находил слов, кроме выспренно-пафосных. Пока он молча хлопал ресницами, звук тридика в кабинете Милы заглох, а затем по квартире разнеслось шлёпанье босых детских ножек. Ноги протопали мимо детской, мимо гостиной, мимо тренажёрной, после чего вдруг затихли. Выждав несколько секунд, Мила и Вук в беспокойстве рванули к Алине, остановившейся где-то не доходя до кухни. Они нашли её, сидящей у стены и сжавшейся в комок. Девочка обхватывала руками коленки и тихо дрожала. Вук проследил глазами по направлению её взгляда: малышка смотрела на ботинки Вука, в зрачках её отражался ужас. — Я, кажется, уже говорил, что я идиот? — тихо спросил Вук. — Ну точно. Форменный идиот. Как я мог не догадаться!
К оглавлению Глава 15. Билет к звёздам Легкомысленно дымя энергетической сигаретой (вкус «Пират на Тортуге»), Иван Волков шёл по набережной Фонтанки в сторону городского спортивного архива. Ему никак не давала покоя светловолосая девушка в майке с логотипом WN, бегущая на фоне Петропавловской крепости. Кем она приходилась Черезову? Сестра? Тайная жена? Просто подруга? Но почему подруга включена в круг семейных холограмм? Здраво рассудив, что ответ он сможет добыть там, где знают о спорте всё, Иван решил, что тратить время и деньги на поиски в общественных сетях — непозволительная роскошь, и что задушевный разговор с каким-нибудь старичком из клана пыльных полок принесёт гораздо больше пользы, чем слепое рысканье в поисковиках. — Лёгкая атлетика? — пробасил явный наследник Одина, поднявший макушку из-за координаторской стойки. Он что — здесь подрабатывает после того, как метнёт ядро и выжмет штангу? — Это налево, третий пульт синего рукава. Коридоры архива были выкрашены в разные цвета для быстрой ориентировки — так предположил Волков, с интересом таращась на великолепие красок, а также на фрески и мозаики, повествующие о лучезарном влиянии физкультуры и спорта на жизнь человека. Бегуны, пловцы, лыжники, хелики, гимнасты и прочая элита здоровья и оптимизма светились счастьем, излучая непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. Волков вздохнул: будучи крепким от природы человеком, он никогда ничем не занимался планомерно. Он мог месяцок-другой увлечься гирями, потом бросал и начинал гонять на велосипеде, затем сайкл ему надоедал, и он записывался в бассейн. Наматывать мили строго по графику Волкову казалось нестерпимо скучным занятием. У пульта с картотекой Иван рассеянно побарабанил пальцами, а затем, оставив его, вприпрыжку помчался за седым сухоньким человечком, мелькнувшим в дальнем конце синего коридора. Догнав его, Волков наморщил лоб — лицо человека ему показалось знакомым. — Да, это я, — скромно произнёс тот, заметив узнавание собеседника, и Волков вспомнил: первый белый, выбежавший марафон из часа с четвертью. Легкоатлетическая ассоциация долгое время не признавала его достижение, так как спортсмен тренировался на специальном полигоне с установкой повышенной гравитации, но, в конце концов, сдалась — никакая химия в рекорде не участвовала. Легендарный Квашнин! Сам Квашнин Ермолай Викторович! И, ведь, жив-здоров, несмотря на возраст — в отличие от бесконечной когорты одноразовых кенийцев или эфиопов, расплатившейся за мировые рекорды чередой ранних смертей. — Чем обязан? — Мне хотелось бы получить информацию о соревнованиях с логотипом WN. Они проводились здесь, в Питере. Что это? Кто в них участвует? — Участвовал, — твёрдо поправил Квашнин, закидывая обе руки за спину. Он был ростом на голову ниже Волкова, но отчего-то Иван почувствовал себя учеником перед строгим учителем. — White Nights, Белые Ночи. Некоммерческий марафон, весьма популярный до недавнего времени. Его закрыли лет десять тому назад. Вернее, молодой человек, объединили с Северным Марафоном и превратили в состязание с приличным призовым фондом и приличным вступительным взносом. — А сейчас как он называется? Белые Ночи или Северный Марафон? — Северный Марафон. — То есть, соревнований с логотипом WN уже нет? — Может, где-то в мире и есть, но в Петербурге нет, — покачал головой Ермолай Викторович. — А в чём, собственно, дело? Волков с сожалением развёл руками: — Холограмму увидел: девушка красивая на состязаниях бежит, хотел узнать, кто это, познакомиться, а оно вон как. У девушки майка с этими буковками была. Теперь-то ясно — если десять лет прошло, то она уже, наверное, успела замуж выскочить. Эх, жаль! Люблю спортсменочек! Квашнин задорно рассмеялся, и его косматые белёсые брови забавно заходили ходуном. — Может, не всё потеряно? — спросил он. — Давайте-ка сыщем вашу красавушку. Буковки те в круге были или в треугольнике? — Ни в круге, ни в треугольнике — на вершине шпиля Адмиралтейства вместо кораблика. — О! Так это один из двух экспериментальных лет, когда запретили пейсмейкеров! Но, извините, это было давненько, совсем давненько. Барышня не то что замуж успела сбегать, но и детей вырастить. Прямо любопытно, кто ж это? Он, махнув Волкову рукой, приглашая следовать за ним, устремился к ближайшему пульту. Покрутив настройки, Квашнин вывел в «аквариум» объёмные портреты призёров первого экспериментального года. — Вот! — завопил Иван, тыча пальцем в симпатичную белокурую бегунью. — Это она! — Хорошая девушка, — одобрительно кивнул Квашнин. — Как же! Помню! Большие надежды подавала! Тут ей всего восемнадцать, а она уже обыграла маститых. Фурор был знатный, да, как водится, ни к чему хорошему ранние победы не привели. Нельзя в таком юном возрасте сердчишко сажать. В таком возрасте надо потихоньку втягиваться. У марафонцев звёздное время — ближе к тридцати, а Ингочка раньше перегорела. Да-с, перегорела. Она ж из провинции была, откуда-то с Урала. Самоучка. Талантливая девица, да толкового тренера не было. Лет пять бегала, но так и не оправдала надежд. А хорошо начинала. — Как её зовут? — спросил Волков, ощущая между лопаток холодок догадки. — Инга Подзубей. Интересное имя, не правда ли? Запоминающееся. В голове Ивана вдруг что-то защёлкало, забулькало, перед глазами вспыхнули и погасли неоновые буквы. Волков потряс головой, несколько пугаясь явившихся картин. На всякий случай он прочистил мизинцем левое ухо. В черепе вновь засигналили условные знаки. Молодой человек, извинившись, опрометью бросился вон, и уже на воздухе принялся всматриваться внутренним взором в мультик, яркие кадры которого вертелись в весёлом хороводе. «К» — Иван уцепил за хвостик подвернувшийся кадр. Затем «А». «КА» — что это значит? Буквы «С», «О», снова «С» поймались без особого труда, но смысл не прояснили. «КАСОС» — странное несуществующее слово. Или это не на русском? Новые символы «НОВ» пополнили слово, превратив его в не менее загадочное «КАСОСНОВ». Кирилл Андреевич Соснов? Или Карл Александрович? Буковки вновь пустились в пляс и плясали каруселькой, пока Кирилл Андреевич Соснов не превратился во вполне ясное «Сосновка». Ровно в момент осознания название парка (или деревни?) рассыпалось на осколки, уступив место чёткой визуализации маршрута следования от Ольгиного пруда до скамейки в старинном стиле — с гнутыми ножками и облупившейся краской. — Эге, — сказал себе Волков, ноги которого автоматически развернулись к ближайшему такси. — Уж не Вук ли это шалит? Это был именно Вук. Пилот сидел, демонически скрестив на груди руки и закинув ногу на ногу, в глуховатой части городского парка ровно на той скамье, что явилась Волкову в видениях. — Представляешь, — вместо приветствия заявил он, — а у меня сына зовут Звездан. Это сербское имя. Настоящее сербское имя. Ты чего так долго? — Гражданин Янко! — рыкнул Иван, от возмущения вырывая волосинку из бороды — ни дать, ни взять старикашка-волшебник из древней детской сказки. — Это ничего, что я на другом конце города был? Ничего, что трафик даже на Особой Линии? — Ты раскошелился на Особую? — уважительно присвистнул Вук. — Тогда извини. Журналист присел рядом, вдохнул свежий лесной воздух, проследил, как мимо них неспешно дрейфует пожилой пёс с таким же пожилым хозяином. Собака флегматично пометила угол скамьи, хозяин с удивлением оглядел раритет, бесцеремонно орошённый его питомцем. Когда старички скрылись за поворотом тропинки, Янко спросил: — Ты быстро понял, что я зову тебя? — Быстро. — Я так и знал, — произнёс Вук. — Вернее, не знал, пока в шлюзе не побывал. Похоже, дружище, мы испытали первый в мире телепатический сеанс общения. — Так уж и первый? Полным-полно безинтерфейсных устройств, которые сигналы мозга улавливают. — Улавливают, если сигналишь знаками из ограниченного набора на небольшом расстоянии. Но я-то тебе издалека послал то, что ты не ожидал получить. Всё дело в матрице пересборки. Прорыв, да? — Ты как-то кисло это говоришь, — нахмурился Волков. — Что случилось? — Не кисло, — резко возразил ему пилот, мгновенно собираясь. — У тебя есть новости? — Да так — ерунда. Сгонял в спортивный архив, думал, узнаю что-либо полезное, а ничего не узнал. — Спортивный? — озадачился Янко и поменял ноги местами. — Это ещё зачем? — Я у Черезова дома видел изображение красивой девушки. Стройная, светловолосая — подходит под описание той, что была с Джеки в момент его смерти. Я решил, что это та особа, которую ты ищешь. Девушка — спортсменка, бегунья, холограмма запечатлела её на каких-то стартах. — Ясно. И что? — Ничего. Этой девушке сейчас далеко за полтинник, вряд ли она заинтересует тебя. — Старушка. Хм. Пожалуй. — Имя у неё непростое. Инга Подзубей. Энергическое такое имя, так и представляю, как она несётся на рекорд. — Инга?! — вскрикнул Вук, вскакивая в волнении с лавки. — Инга — почти как Ингрид! Одно имя! Всюду эта Ингрид! Рядом с Самиром Галилем жила Ингрид Пеккер. Такси от Джеки вызывала Ингрид Беккер. Таксист мог не разобрать, звуки «б» и «п» легко спутать. И вновь — Инга. Подзубей — украинская фамилия? Что она означает? — Сейчас глянем. — Иван извлёк мультилинк, вышел в сеть знаний. — «Дзюбати» на украинском означает «клевать». Кстати, Вук, что я сообразил: Пеккер — это же «клюв» по-английски. Ошарашенный и мгновенно ушедший в себя Янко застыл. Хуобумбола, Подзубей, Шноббс, Уальхан — всплыло в его мозгу. Прочитав таинственную мантру три раза, Вук вспомнил. Вспомнил, как развлекался на борту «Симурга» с «открывашкой», которую подарила Мила, как изучал списки пассажиров с рейсов «Москва-Бангкок». Среди этих пассажиров был (была?) Подзубей и была Эстель Гарсиа. — Чего там сеть про Ингу Подзубей пишет? — Вук аж подпрыгнул от нетерпения. — Если хорошо бегала, наверняка в прессе помелькала. Первая же открытая статья повергла приятелей мрачную задумчивость, вынырнув из которой, Вук процедил: — Всё сходится. Я так и думал. Идём. Поможешь мне. — Куда? К ним. — Нет. Нам нужен Волощук. Волков, зачем-то разделив бороду, на две части — честно говоря, бесконечные игры с растительностью на подбородке несколько раздражали пилота, — заупрямился: — Ты с ума сошёл? Нас за художества как пить дать на общественные работы отправят недельки так на две. Горохов и Школьник, наверняка, уже кляузы настрочили. Вук порывисто подался к Ивану, схватил за грудки и просверлил того ледяным взглядом. — Они космонавты, дружище. Космонавт сдохнет, но кляузу не напишет. Ты не представляешь, какой отбор мы все выдержали. Нас чёртова уйма психологов пытала и мордовала. На тестовых полётах нам устраивали провокации и всеми силами выводили из себя — нас ломали и морально насиловали. Те, кто ушли в сопли, выбраковывались., и поверь мне, малыш, среди отбракованных были тёртые калачи с титановыми нервами, сопло мне в ухо. — Да ладно, — смутился малыш, — это я так. Волощук, так Волощук. Кстати, зачем он нам? — Мы его попробуем убить, — спокойно произнёс Вук. Заметив, как глаз Волкова дёрнулся, добавил. — Но не убъём. Нам он нужен живым. Рабочий день Леонида Павловича, председателя международной Концессии по освоению дальнего космоса, заканчивался поздно. Волощук, мрачно постукав тупым кончиком карандаша по столу, встал, прошёлся по кабинету, неподвижно постоял у любимой масляной картины — бриг с порванными парусами яростно атаковал огромную волну. Подпитавшись неукротимой энергетикой сюжета, стремительной динамикой линий и бесконечной глубиной бирюзовой палитры, Леонид Павлович ослабил галстук, расстегнул ворот тонкой сорочки. Город заволокло пасмурью, но было душно. Надо что-то сделать со сплит-системой — совсем не охлаждает. Ремонтников уволить — пятый раз вызывать приходится. Чудны дела твои, Господи: летаем в самые дальние уголки галактики, а наладить нормальный воздухообмен в комнате не можем. Волощук некоторое время поборолся с бесконтактным интерфейсом кондиционера, но, поняв тщету попыток, взялся за пульт. Именно в этот момент из шлюза пересборки вышли два человека и решительным шагом направились на второй этаж. — Явились! — ядовито изрёк Басов, преграждая им путь в пустынном коридоре. Басов держал в руках портфель, явно намереваясь отчалить домой, лицо его сочилось злостью и раздражением. На всякий случай он тут же вызвал охрану. — Да вы не переживайте, — равнодушно и отстранённо сказал Янко, — мы больше не буйные. Мы к Леониду Павловичу для обсуждения одного важного вопроса. Он стремительным, неуловимым движением шарахнул Басова по кадыку, тот обмяк и кулем повалился на пол. Ни центнер массы, ни квадратная высоченная фигура не помогли ему в молниеносной атаке пилота. — Туда, — коротко приказал Вук, подхватывая тело. Вместе с Иваном он втащил его в переговорную комнату и уложил под стол. Служебный пропуск с кнопкой вызова охраны перекочевал из кармана Басова в карман Янко. Включив новости на канале «РосКосмосКонсалтинг», соучастники выскочили за дверь, заперли её, виртуозно сломав замок в ручке, и с невинным видом двинули навстречу охране. Стражи порядка — два цепких жилистых человека с наисерьёзнейшим выражением лица и выпирающей из-под пиджака кобуры — думали недолго. Вышколенные и натасканные, твёрдо зазубрившие регламент и внутренний устав, они не имели права препятствовать проходу в задание членов исследовательских экспедиций. Поэтому старший тут же кивнул и чётко произнёс: — Руки. Формальная проверка, пилот Янко. Вук, пожав плечами, поднял руки вверх. Младший просветил его дистанционным детектором. — Чисто. Можете опустить. Этот господин с вами? — Со мной. Прощупали и Волкова. — Ваш вход будет задокументирован, — сообщил старший. Он покрутил головой, ткнулся в запертую переговорную, прислушался к звукам, доносившимся из-за двери. — Заседают, — сказал он. — Может, случайное срабатывание? — Мы пойдём? — уточнил Вук. — Идите. Завернув за угол, пилот снова нажал аларм, после чего выбросил пропуск с тревожной кнопкой в открытое окно. Топот кованых ботинок охраны, раздавшийся через пару секунд после нового вызова, известил о том, что наживка была заглочена. У кабинета председателя Концессии приятели остановились. Вук, присев на корточки, поднёс ладонь к порожку, затем, встал и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, юркнул в туалет, чуть поодаль от кабинета. Волков последовал за ним. — Что происходит? — спросил он шёпотом. — Внезапная диарея? — Он ещё там, а мы здесь подождём. Он живёт за городом, довольно далеко. С большой долей вероятности он заглянет сюда на дорожку. Вук опустил крышку унитаза в одной из кабинок, отвинтил крышку «мерзавчика» и, морщась от отвращения, залил в себя спиртное. — Водяра, что ли? — скривился Иван. — Ничего другого по пути не нашёл. Заглянул в забегаловку напротив парка. Чем было, тем и затоварился. — Болит? — сочувственно спросил Иван, мысленно примеряя, каково существовать с бесконечной головной болью. — Болит, — сухо ответил Вук. В голове его снова зашуршали странички, переворачиваемые невидимым чудовищем. С пневматическим звуком что-то хлопнуло, затем скрипнуло, затем по кафельной плитке процокали подбитые ботинки. Вук, усмехнувшись стремлению Волощука быть в модном тренде, знаком показал Волкову быть наготове. Когда Волощук неспешно вплыл в помещение с кабинками, они резким движением распахнутой дверцы сбили председателя с ног, уложили на пол лицом вниз, и Вук уселся сверху. — Проследи, чтобы никто не мешал, — сказал он Ивану. Тот запер сортир изнутри на замок и пустил воду в кране. Струя, шумно фыркая, полилась в раковину, заглушая негромкий говор Вука. Впрочем, Волощуку было достаточно слышно. Он, выпучив от натуги глаза и нечленораздельно мыча сквозь кляп — заботливо упакованный во рту Волощука ком одноразовых полотенец — пытался рассмотреть налётчиков, отчего краснел и как мог крутил шеей. Волков, обшарив пленника, с мясом выдрал с лацкана пиджака аларм-датчик. — Минут на пятнадцать хватит, — прикинул он. — Потом температура тела повысится и в ногах, и тогда запищат штаны. — Мне хватит, — мрачно сказал Янко. Развязав узел галстука на шее Волощука — белые ромбики на синем — пилот внахлёст перекинул два его конца и начал медленно душить председателя. — Ваня, запиши за мной, — попросил он Волкова и принялся диктовать. — Настоящим удостоверяю, что следующие персоны, а именно: Мила Ангеловна Шредер (Янко), Звездан Вукович Шредер (Янко), Алина Сергеевна Тимофеева, Волков Иван. Как тебя по батюшке?! — Вячеславович, — удивлённо произнёс Волков. — . Волков Иван Вячеславович, включены в состав первого экипажа сборочного комплекса «Гамаюн», отбывающего с Земли в связи с угрожающим распространением эпидемии лихорадки «лектора». Подписано собственноручно Волощуком Леонидом Павловичем. Готово? — Готово, — кивнул сбитый с толку Волков, поднимая голову от мультилинка, в воздушном порту ввода которого выстукивал текст расписки. Волощук задёргался, замотал головой. Вук сильнее сдавил петлю на его шее. Пары горячей воды, клубившиеся над раковиной, расползлись по всему помещению санитарной комнаты, образовав причудливый фантасмагорический фон для финального акта драмы. — Я не шучу, — проговорил Вук. — Мне терять нечего. Я уже заражён, и я умру, как умрёт рано или поздно все остальное население планеты Земля. Как умерла Тенера, и как умерла звёздная система, с которой на Тенеру попали споры этой заразы. А если я не умру сам, о моей благообразной кончине позаботится кто-то из ваших. Не так ли, Леонид Павлович? Волощук захрипел, посинел, Янко чуть ослабил хватку, не позволяя председателю потерять сознание. — Если вы предпочтёте гордо отбросить коньки, не подписав расписку, я найду способ вывести из строя корабль. Для этого достаточно разрушить матрицу пересборки. Уверяю вас, дорогой Леонид Павлович, переосмысление столпов наших Белла и Клаузера, открыло мне невиданные горизонты в плане дистанционного воздействия на разнообразные предметы. А, ведь, на корабле в составе первых колонистов новой планеты полетят ваши родные. Вернее, не полетят. Кто у вас там — жена, дети, родители? Родители — вряд ли, места ограничены, поэтому придётся руководствоваться жёсткой целесообразностью. Значит, дети. Янко вновь начал затягивать галстук, и в лице его было столько яростной решимости, что Иван невольно вскрикнул. Волощук замолотил ладонью по полу, словно побеждённый борец на татами. Пилот, верно истолковав его жест, подозвал пальцем приятеля и осторожно одной рукой взял мультилинк с продиктованной распиской. — Приложите большой палец, — приказал он Волощуку. Тот покорно сунул палец в сканирующую зону аппарата. — Теперь глаз. Да, глаз. Палец можно отрезать. — председатель конвульсивно сжался, — глаз вырвать невозможно. Не моргайте и думайте о согласии, у нас нет времени на двадцать попыток. Согласно положению международного соглашения об идентификации личности, холограмма сетчатки глаза признавалась действительной только в момент душевного спокойствия гражданина. Данная установка порождала множество казусов из-за волнений сканируемого и несовершенства техники. Упомянутые двадцать попыток были не слишком сильным преувеличением. После четырёх снимков сканер пропищал акцептацию, и Вук удовлетворённо вздохнул. — Осталась слюна. Расслабьтесь, господин Волощук, образец вашей ДНК не должен содержать избыточного количества адреналина. Вук выдернул кляп изо рта председателя. Намокшую бумагу он приложил к портативному датчику здоровья. Снятая копия, успешно записанная как третья ступень идентификационной подписи, мгновенно зарегистрировалась в международном реестре подтверждений. — Ну, и ваш ID, сударь. Вук протянул жертве мультилинк. Волощук, багровый от жара водных паров и недостатка кислорода, вычертил пальцами в порту приёма сложную комбинацию символов. «Волощук Леонид Павлович», — высветилось на экране, после чего потекли сведения о дате и месте рождения, зафиксированном образовании, регистрации в социальных институтах и прочей не слишком интересной чепухи. — Благодарю, — изрёк Вук, слезая с председателя. — Иван, отсылай расписку в общественные круги. — Я не хочу никуда не лететь. — нерешительно пробормотал Волков. — Отсылай! — закричал Янко, бросаясь на приятеля. — Но-но, потише, пилот, — Волков отодвинул его плечом. — Уже отослал. Только я никуда не полечу. — Это как хочешь, — устало проговорил Вук. — Может, ещё передумаешь. Во всяком случае, я дал тебе шанс. Леонид Павлович, кряхтя и постанывая, поднялся с пола. Перед глазами его плавали багряные круги, сердце опутывала тягучая липкая слизь, мешавшая бодрому здоровому ритму. Он потёр лоб влажной ладонью, облокотился о стену. Затем уставился тяжёлым взглядом на Вука. — Пил сегодня? — спросил он. — Пил. — Это хорошо. Пойдём в кабинет, покалякаем. Расскажешь, как додумался. Дверь туалета затряслась, блок магнитного затвора завибрировал, затем по двери пронеслись глухие тупые удары, и препятствие пало под железными ботами охраны. — Стоять! — завопил первый, тот, что четвертью часа ранее ощупывал Янко и Волкова. Второй грудью бросился на защиту Волощука. — Отставить, — приказал председатель, брезгливо отодвигая защитника. — Фамилии? — Чьи? — не понял тот. — Ваши, чьи же ещё? Фамилия этого господина мне известна. — Он знаком показал на пилота. — И. Иванов и Сидоров. — Замечательные фамилии. Благодарю за бдительность, господа Иванов и Сидоров. Вы можете быть свободными. Охранники, нехотя отпустив шокеры, вышли из туалета. — Они Басова избили и заперли, — съябедничал старший напоследок. — Разберёмся, — пообещал Волощук. В кабинете он, уже не стесняясь, хватил пару рюмашек чего-то янтарного, предложив того же обидчикам. Вук отказался, а Иван, махнув рукой, хлопнул угощение. — Башка идёт кругом, — виновато пояснил он. — Рассказывай, — повелел Леонид Павлович, усаживаясь в просторное кресло и прикрывая глаза. — Сам догадался или кто-то проболтался? Откуда про «Гамаюн» известно? — Обижаете, господин председатель. Или издеваетесь. Уж и не знаю, что хуже. — Вук сел напротив, устремив взор прямо в Волощука. — Неужели вы так долго и тщательно отбирали кандидатов в космический отряд, чтобы потом отказать им в малейшей сообразительности? — И, тем не менее, не все сообразили. Янко подался вперёд: — Кто захотел, сообразил бы. Не хотели — вот в чём проблема. Кто-то осознанно вышел из игры, а кто-то интуитивно дистанцировался. А кто-то был в курсе, но старательно скрывал это. Дело в лазерных пушках, установленных на «Гамаюне», и мазерной подкачке. — Мазеры! — шевельнул бровью председатель. — Их не видно. Кое-кто сболтнул лишнего? — Никто не болтал. Я всего лишь высказал вслух догадку, и нашелся человек, который невербально подтвердил её. Не стоит порицать за это. Так поведёт себя любой нормальный человек, не закалённый ежедневной ложью. — К чёрту философию, — фыркнул Волощук, не открывая глаз. — Из одного лишь разглядывания корабля не вывести заключение об эпидемии и эвакуации. — Разумеется, но только не тому, по чьей вине началась эпидемия. У Горохова из кармана выпал кристалл. — Выпал. Хм. — Неважно. Точно такие же кристаллы я собирал на Тенере, причём первый нашёл возле мёртвого животного — я докладывал Вам о нём, но Вы. Волощук с досадой поморщился. — На Тенере я не связал кристалл с защитной силовой оболочкой, но когда образец, изъятый у Горохова, — Янко уже не хитрил, называя вещи своими именами, — когда образец попал под луч лазера, он выстроил защитный шар радиусом около метра. Следом за этим мою голову посетило просто блестящее, как я считаю, озарение: а что если эта каменюка — ретранслятор некоторого излучения, которым обладали эндемики Тенеры? Что если ретрансляция выражалась в концентрации материи на заданном расстоянии от источника, то есть по границе шара? Тело внутри такого заслона находилось по сути внутри собственного жилища, непробиваемого и надёжного. Горохов — кремень. Он не пожал делиться тематикой своих изысканий на «Гамаюне», но смотрите сами. — Что смотреть? — не выдержал Волков. — Сборочный комплекс укрепляется лазерами, чтобы сбивать астероиды. Значит — он летит туда, где с астероидами проблемы. И это не Мола, не Амикайя, не Тенера, для которых не существует проблема астероидов. — Может, это для Солнечной Системы? — Иван потеребил бороду. — Сборочный комплекс оснащается мазерами, — возразил пилот. — А это — источник неиссякаемой энергии в условиях газовых туманностей с естественной накачкой. Нет смысла таскать мазеры в пределах нашей системы. Мазеры имеют значение, если полёт происходит по особым траекториям через газовые скопления. Опять же официально нет трасс с описанными критериями. Значит, «Гамаюн» летит в новое место. — Ну, летит, — Волков вдруг, следуя журналистской привычке, стал возражать собеседнику, вызывая того на эмоции. Леонид Павлович всё так же подрёмывал — видимо подрёмывал. — А на разведку летит! — Может, и на разведку. Но к чему дичайшая секретность с исследованиями с синим кристаллом — именно на борту «Гамаюна»! — и секретность с исследованиями Марка Школьника. У Школьника рабочий журнал был помечен аббревиатурой нашей Концессии, и Школьник знал о модификациях космонавтов, а это приватная закрытая информация, не подлежащая разглашению. Откуда Марк мог знать о модифицированности коллег? Только оттуда, где эта информация используется. Стало быть, оба они — и Горохов, и Школьник, — работали по заданию Концессии. Только Юрий изучал возможности естественных укрытий для живых организмов под полями, транслируемыми и фокусируемыми волшебным кристаллом, то есть возможности колонизации планеты без дорогостоящего строительства баз и площадок, а Марк . Марк — совсем другое. Марк изучал лекарство от новой болезни, завезённой с Тенеры. — Логика хромает, — заметил Волощук. — Связь между полем кристалла и будущей колонизацией неочевидна. — Может быть. Считайте это вспышкой гениальности. — Какой болезни? — Иван нервно встал, маятником качнулся туда-сюда по кабинету. — Это вирус? Вирус с Тенеры? — Я бы не назвал это вирусом. — Вук устало потёр лоб, за которым опять заиграли болезненные сполохи. Председатель, как заправский бармен, приоткрыв один глаз, швырнул бутылку конъяка. Бутыль проскользила по полированной крышке стола, пилот поймал её и сделал несколько глотков прямо из горлышка. — Вирус неразумен. Вирус имеет материальное воплощение, по крайней мере он отслеживается всевозможными микроскопами — если не сам, то следы его вредоносной деятельности. Для всех без исключения аларм-приборов и кибер-лекарей то, что выводило тенерийцев из строя, было абсолютно невидимо. И лично по моим ощущениям — разумно. — Как ты это определил?! — вскричал Волков. — Как-как. Эмпирически. Паразит — я назову его так — проявлялся, только когда я загружал мозг сведениями о космосе, об атласе звездного неба, о сборочных комплексах, о социальных аспектах устройства нашей цивилизации. И пребывал в полнейшем спокойствии, когда я занимался чем-то иным. Я бы сказал — это нечто, что грызёт мозг, ищет информацию о путях своего распространения. О новых цивилизациях, которые можно высосать начисто, до полной гибели планеты. — Это уж совсем фантастика! — Я был бы рад узнать о беспочвенности моих домыслов, — горько вздохнул Вук. — Но Тенера мертва, хотя когда-то, судя по огромным кругам на почве, была заселена живыми разумными существами. Круг я видел вокруг той жабы, что встретилась мне на Тенере. И около круга лежал кристалл. След на земле — это то, что осталось от естественного укрытия животного. Простая интерполяция подсказывает, что большие круги на почве — это либо следы больших животных, либо следы объединения нескольких существ. Большим животным быть на Тенере трудно, поскольку велика сила тяжести. Я бы посчитал круги остатками домов, в которых жили, например, семьи или другие структуры общества. — Общество? С чего вы взяли, что там был разум? — Волощук вдруг поднял тело, сел прямо и уставился на Янко. Тот непонимающе вскинул брови: — Концессия не знает? Вот как? — Концессия не знает, — прямо ответил председатель. — И не слишком верит в разумность. Ни одного свидетельства разума найдено не было. — Полноте, Леонид Павлович. А как же артефакт, добытый Галилем и Ко Сенгом? Каменный диск с выбитыми рисунками. — Не припомню такого. — Волощук постучал пальцами по столу, выдавая волнение. — Галиль и Сенг привезли множество образцов породы, может, был и диск. Сами они о нём не рапортовали. Что было на диске? — На первый взгляд — хаотичный рисунок из линий и точек. Его не сразу можно было принять за творение разумного существа. Если честно, я бы прошёл мимо. Но упоминание о диске было кем-то стёрто из журнала карантинной приёмки, а инженер карантинной службы — случайно или нет — вдруг погиб, упав с высоты. — Бэнкс. Чёртов Бэнкс. Его вдова стрясла с нас кругленькую сумму. Вук почесал подбородок. Разговор с председателем выбивал его из себя. Похоже, Волощук в самом деле не знал о потерянном артефакте. Но если это прошло мимо его внимания, то и прочие эксцессы могли быть спровоцированы не руководством компании. — Я добыл холограмму диска. Коллеги не догадались, а всего-то надо было крутануть его, как крутят детский волчок. Точки задвигались, и стало всё ясно. Там была чёткая последовательность с картой звёздного неба, показывающая, откуда пришла зараза, и как она погубила планету. Паразит прибыл с соседней звезды. Звезда была перечёркнута, как и символ Тенеры. — Знаешь, Вук, — сказал Волков. — если с диском — всё правда, и он нёс именно то, что ты описал, я не понимаю, как от цивилизации мог остаться единственный предмет. Если населению Тенеры не требовались материальные штуки типа одежды, транспорта, домов, предметов быта и искусства — ну, мало ли, например, они питались напрямую солнечной энергией и общались телепатически, то как им удалось выбить изображение на диске. И, главное, чем? Конечностей у них, скорее всего, нет, инструментов тоже. А если всё-таки, они были подобны нам, во что я больше верю, так как твоя жаба имела вполне земной вид — с ножками, головой, туловищем, то где все следы цивилизации? — Хороший вопрос, — кивнул Волощук. — Коньячок, будьте добры, господин сказочник. — Есть у меня предположение, — усмехнулся пилот, протягивая бутыль. — Сказочник, так сказочник. Только догадки мои, как показал опыт, пока подтвердились все до одной. Так вы готовы послушать очередную сказку? Страшную такую сказочку. Неуютную. — Вам бы книжки писать, Янко. Или в театре выступать. — Книжки — это по его части, — пилот мотнул головой в сторону Ивана. — А я так, физик-сухарь. Вернёмся к жабе, о которой вы, господин председатель, так переживали перед моей тронной речью. — Хватит! — Волощук с размаху треснул по столу. — Далась вам эта жаба! — Да, мне далась жаба, потому что именно она подсказала механизм действия паразита. Подсказку потом подтвердил себе я сам, подтвердили сообщения по тридивидению о симптомах лихорадки, и подтвердил Ник Липполд. Спасибо Ивану — он заметил сходство, а додумать механизм было уже делом плёвым. — Заметил, — подтвердил Волков. — Не сам, конечно, а по рассказам. Они путались во времени. — Я помню жабу на Тенере, — Вук благодарно глянул на приятеля. — Отлично помню, особенно, как мы с ней выплясывали у входа в пещеру. Животное подавалось в ту сторону, которую я выбирал для движения чуть позже него. Понимаете? Позже! Складывалось впечатление, что локальное время в ближайшей окрестности жабы периодически текло в другую сторону. Потом животное подравнивалось, подстраивалось, и время исправлялось. Такой же фокус повторился с записью камеры. Я снимал жабу, но при просмотре изображение оказалось пустым, зато через несколько часов оно вдруг появилось и начался сеанс трансляции с того места, которое я давно покинул. Время прокрутки записи было сдвинуто — понимаете? Та же ерунда была с Липполдом, когда мы случайно столкнулись с ним у ворот Интерпола. Ник запинался и натыкался на предметы, удивляясь внезапному появлению на пути то двери, то столба. Дверь и столб реально были — но спустя некоторые секунды, а Ник воспринимал их прямо сейчас. Понимаете? Понимаете? — повторил пилот. — Типичный синдром лихорадки лектора, — согласился председатель. — И у меня так же. Я встретил бездомца, который вдруг признал во мне знакомого. А реально я познакомился с ним лишь на следующее утро. Вокруг меня — те же временнЫе завихрения, поскольку я тоже болен. И болезнь эта хитрая. Её не вылечить простыми лекарствами и ампутацией чего-нибудь. Потому что паразит крадёт энергию в момент синхронизации человека с мировым временем. А как вылечить нематериальное? Филипп Ермишин предполагал, что мы на Тенере нахватались гравитонов, и он почти прав. Мы нахватались, только не гравитонов, а хронотонов — я бы так их назвал. Да, пусть будут хронотоны. Разумные существа, обитающие в невидимом для человека спектре, умеющие изменять временнЫе координаты, как мы изменяем пространственные. И пользующиеся этим инструментом для паразитирования. Волощук окончательно стряхнул дрёму, резко и с каким-то отчаяньем растерев багровую полосу на шее — след собственного галстука. У Волкова непроизвольно сложилась фраза то ли для газетной заметки, то ли для будущего романа: «из оплывающего пластилинового человека с тремя подбородками он превратился в звонкого глиняного болвана, обожжённого пламенем опасности». Вук же продолжил: — Возможно, хронотон, имея полевую форму, каким-то образом искривляет пространство времени. Человек прикладывает вектор силы для исправления кривизны, а паразит улавливает прикладываемую энергию и живёт за счёт этого. Но организм, к которому присосался непрошенный гость, рано или поздно разбалтывается и теряет синхронность внутренних процессов. Простая физика, проще не придумать. И вывод напрашивается тоже простой: если хронотон питается за счёт игры со временем, то бороться с ним надо его же оружием, то есть, временем. Знаете, как в далёком прошлом тушили степные пожары? На вал огня направляли встречную волну пламени. Так же рассуждали и жители Тенеры. На паразита, искривляющего время они, я бы предположил, направили времннУю встречную лавину. Паразит захлебнулся, но погибли и они сами. — Встречная лавина времени. Повернули время вспять?! — ошарашенно спросил Волков. — Ну да, — кротко подтвердил пилот, как будто речь шла не о явлении, подрывающем устои науки, а о вопросе, уродились ли нынешним летом помидоры. — Повернули, но что-то пошло не так. Эксперимент провалился, вся Тенера оказалась отброшенной в доисторическое время. Отсюда отсутствие малейших следов цивилизации. Может быть, выжил единственный человек, находившийся, предположим, в эпицентре временного взрыва. А также примитивные животные, типа наших тараканов или ящериц, сохранившие свой облик с незапамятных времён. С единственным человеком осталась часть хронотонов, которая потом перекинулась на животных, а затем — на землян. А тот человек. Наверное, он умер от голода, успев выбить на камне послание. — Круги, — лаконично возразил Волощук. — Почему бы не предположить, что купола являются преградой не только в пространственном смысле, а и в смысле времени. Аборигены Тенеры, перед началом войны с невидимыми пришельцами могли настроить купола на сверхсильную защиту от временнОй волны. И вот, аборигены погибли, а купола остались. Через краткий миг после гибели аборигенов, растаяли и купола, но уже наследили кругами на почве. — Значит, аборигены Тенеры тоже вместе с хронотонами имели врождённую способность к изменению времени? — удивлённо присвистнул Иван. — Не знаю. Всё так зыбко. — Пилот выдохнул, упал в кресло, устало посмотрел на председателя. — Вы зачем скрываете «Гамаюн», Леонид Павлович? — спросил он сквозь зубы. — Зачем эти тайны с опытами Школьника? — Представьте себе, господин Янко, — помедлив, ответил Волощук, успокаиваясь и переходя на приличествующее «вы», — что завтра все медиа-источники Земли сообщат о скорой гибели планеты. Что умрут все, кроме крохотной горстки счастливчиков, которых отправят от чумной заразы в другую звёздную систему. Вы догадываетесь, Вук Драгославович, чем всё закончится? Вы же у нас провидец, все ваши догадки, как вы скромно заявили, все подтвердились. Проявите малейшую фантазию, ну же! Думаю, ваше воображение без труда нарисует войну мирового масштаба с кровавыми битвами за вожделенное место в ковчеге. Представьте безысходную горечь родителей, осознающих, что дети их рано или поздно погибнут, что род, взращиваемый веками, оборвётся на них, как, впрочем, оборвётся любая жизнь на Земле. Представьте, что на улицах бьются банды головорезов, пробиваясь к единственному кораблю, готовому покинуть место заразы. Представьте, что отчаявшиеся люди, которым не достался билет к счастью, решают остатки жизни прожить с размахом и начинают грабить магазины, насиловать детей и тонуть в наркотическом угаре. Представьте, что в предчувствии апокалипсиса перестают работать больницы, школы, полиция, транспорт и мы за полгода скатываемся к первобытному существованию. Вам это надо, Янко? Вашему сыну — надо? — Вы знаете о сыне? — Я не знаю о вашем сыне. Я лишь предположил. Что касается Школьника — он вам не враг, пилот. Он ищет способ облегчить вашу боль и предотвратить заражение остальных. Он пока не слишком многого достиг, но то, что он узнал — крайне ценно. Он доказал, что болезнь не передаётся, если носитель либо рецепиент находится в малой степени опьянения. Он доказал, что болезнь не беспокоит, если носитель находится в приличной степени опьянения. Он исследовал влияние модификаций на течение болезни, и главное — он подобрал дозы, которые могли бы помочь космонавтам сносно существовать, не опускаясь до животного уровня. К тому же он выполняет некоторую роль жилетки, в которую можно поплакаться. — Хороша жилетка, — усмехнулся Иван. — Железобетонная. Нет, титановая. — Тогда зачем Концессия убирает своих космонавтов? — спросил Вук. — Зачем лечить, если подписан смертный приговор? — Концессия убирает космонавтов? Что за бредни? — удивление Волощука прозвучало столь убедительно, что оба приятеля — Янко и Волков — поверили ему мгновенно и безоговорочно. — Концессия всего лишь не допускает к дальнейшей работе заражённых сотрудников. Но убивать. Вы, пилот, дозу Школьника соблюдаете ли? Он грамотный специалист. Весьма рекомендую. Вук открыл рот, чтобы напомнить о Юрке Горохове. Но тут же захлопнул челюсть. Он дал слово. Он не выдаст Горохова. Внезапный взрыв мозга, раскидавший по закоулкам черепа память, речь, зрение, слух и мысли, оглушил пилота. Янко со стуком уронил голову на стол, остатками мерцающего сознания отмечая солнечные блики на лакированной поверхности. «Сопло мне в ухо, — сердито подумал он в последний миг перед обмороком, — хреновы хронотоны. Я ж пьяный! Что не так-то?».
К оглавлению Глава 16. Развязка Уговорить Милу на ещё одну «открывашку» оказалось сложно, но после недолгих уговоров, подруга сдалась. — Да, — сказала Мила, — есть билет до Турина на Игоря Черезова. Тебя какой интересует? — В смысле — какой? — Их два. Один с вылетом пятнадцатого, а другой — вчера, то есть, семнадцатого. Янко хмыкнул и вполголоса проговорил, обращаясь к Волкову: — Хитрит. Заметает следы. Друзья шли по набережной в сторону представительства Интерпола. Вук под мышкой нёс треногу с подрамником и холстом, Волков — бумагу, карандаши для эскизов и краски. Всё это художественное барахло им выдала толстая мрачная дама, служащая экономкой у Виссера. Женщина двухметрового роста с льняными гладко зачёсанными и убранными в шишак волосами, не знающая ни слова ни на одном языке, кроме голландского (где её Даан откопал? В какой нидерландской глуши?), молча выслушала механический голос переводчика и с суровым выражением лица выдала орудия живописца. Так же молча она сунула пакетик с булочками, умопомрачительный запах которых был просто невыносим. Настоящие булочки! Покрутив в раздумье полными губами, экономка выдала второй пакет. Палец, ткнувшийся в грудь Волкова, недвусмысленно показал назначение дополнительной порции. — Если когда-нибудь женюсь, — произнёс Иван, проглотив последнюю плюшку, — не стану возражать, коли жена растолстеет. Лишь бы такие булочки умела печь. Виссер, которого вывели к Волкову из камеры заключения, радостно потёр руки, оглядывая принесённое хозяйство. Янко предусмотрительно отсиживался в квартале от тюрьмы, не надеясь на снисходительное отношение к нарушителю. И потом слабость, навалившаяся на него после потери сознания, после реанимационных мероприятий в виде вливания в глотку половины бутылки коньяка, не позволяли шуршать бодро. Он улёгся на скамью и приказал себе уснуть. — Вук вытащит вас отсюда. У него в рукаве убойный козырь, — шепнул Виссеру Волков. Потом поинтересовался, — Вам алкоголь точно не нужен? — Нет, спасибо, — рассеянно покачал головой Даан, — у меня ничего не болит. Он заботливо гладил холст и пробовал остроту заточки грифелей. Казалось, что губы его шевелятся и живут своей жизнью, отдельной от головы, запустившей уже поток фантазий и планов. Волков по-хорошему позавидовал его одержимости. Нет места болезни там, где живёт творческий экстаз, решил Иван. Волков вышел к Янко, просидел подле спящего приятеля некоторое время, а затем Волкову вновь позвонила Мила, разбудив Вука и разогнав дрёму и слабость: — Вук, забыла сказать, есть ещё один билет на Игоря. Из Турина, на сегодня. Самолёт приземлится через час. Вучо. — Что? — Ты где? — Да так, дела кое-какие улаживаю. — Сукин ты сын, Вук. Как всегда, я ни при чём. — Мила, не начинай, прошу тебя. — Я не начинаю. Только час назад в Женеве была взорвана больница. Филипп Ермишин ранен. Погибло полсотни людей. — Чёрт! Чёрт! — закричал пилот, яростно сжимая кулаки и вмиг осознавая природу внезапной боли, пронзившей его в конторе Концессии. Паразит был уже ни при чём. Злую шутку с Вуком сыграла «диффузия», перекинув физические страдания Филиппа на его восприимчивого коллегу. — Кто это сделал? — торопливо заговорил Вук. — Что говорят медиа? Версии есть? — Подозревают «Новую партию божественного назначения». Межконфессиональная организация радикального толка, сплотившая, как ни странно, мусульман с христианами, назревший фурункул на теле глобального сообщества, отчаянно противилась вторжению человечества в область промысла божьего. Освоение космоса, опыты с модификацией и разборкой человека на атомы категорически не признавались боевиками религиозной партии. — Ерунда, — с отчаяньем проговорил Вук. — Никакая это не партия. Я вечером буду, я обещаю. Как там Алина? — Спит. Пилот, пробурчав, что это хорошо, выключил мультилинк, потом выдрал элемент питания. — Хватит разговоров, — сказал он. — Пора действовать. В оружейном магазине в начале Пискарёвского он выложил кругленькую сумму за пересборочный пистолет Клаузера, именуемый в просторечии «кляузой». Базу для кляузы Вук приобрёл самую объёмную — на десять тысяч патронов. Тут же арендовал хранилище базы, выбрав плавучий сейф у северных берегов Гренландии. — Может, «Гамаюн» придётся брать с боем, — пояснил он. — А в приполярный район мало желающих наведываться. Ограничить доступ к сейфу можно было только физически. Именно поэтому оружейные хранилища большей частью болтались на устойчивых платформах, лавирующих между айсбергами. Прицелившись, Вук сбил с дерева у проспекта воздушный шарик, удравший бог весть с какого праздник и запутавшийся в ветвях. Шарик с треском лопнул, Янко удовлетворённо хмыкнул: — Девять тысяч девятьсот девяносто девять. Волков обошёлся старым добрым травматом-шокером. — Я против насилия, — несколько пафосно заявил он. Уголки губ продавца за стойкой еле заметно дёрнулись. — Одно дело дать в бубен, другое — уложить в мать сыру-землю. — Ты говоришь, как дешёвый герой дешёвой книжки, — процедил Вук, но спорить не стал. Ждать Черезова товарищи решили в скверике возле памятника космонавту. По их расчётам, Игорь должен был скоро появиться, если, конечно после поездки он двигался домой. Думать о том, что Черезов мог поехать ещё куда-нибудь, Вуку не хотелось. Глядя на угрюмого пилота, Иван поёжился, а затем, мучимый жестоким любопытством, спросил: — Как ты вычислил? Почему Черезов? — Черезов. — Янко клацнул затвором, затем любовно погладил ствол. — Это всё магнебутсы. Вернее, номер четыре. Помнишь, девочка видела на ботинках убийц таинственный номер четыре? Я, сглупив, отчего-то решил, что это — часть слова «BootmaN4you», и мы с тобой бросились, очертя голову, искать магнебутсы. Но когда Алина сильно испугалась, заметив мои ботинки, я всё понял. Тенерийцам на заказ шили форму и обувь. У каждых форменных ботинок на боку выдавлены инициалы хозяина. У меня это ВЯ, то есть, Вук Янко. — У Черезова — ИЧ. А при чём тут номер. Чёрт! Девочка перепутала русскую И с латинской N, а четвёрку с буквой Ч! — Точно. У меня и раньше подозрения насчет Черезова были, но тут они рассеялись окончательно. — Так ты подозревал его? — Да, меня лишь смущала таинственная Инга Пеккер, которая появлялась на каждом месте убийства. Я даже одно время думал, что это сам Игорь переодевается в женское платье, но Джеки, конечно, он бы не провёл. Горовиц повёз кататься именно женщину, и вряд ли он спутал переодетого мужчину с дамой. Подозрения впервые зародились, когда я изучал карту Парижа, рассматривая места, где погиб Себастьян Клотье и пострадали Гарсиа с Черезовым. По Парижу шли агрессивные молодчики и громили всё на пути. Им по пути якобы попались наши космонавты. Понимаешь, друг, если прокладывать по карте ломаную линию, соединяющую точки стычек с этими придурками, получается почти прямая линия. За исключением двух странных загибов: там, где убили торговца мороженым и там, где убили Клотье. Но мороженщик, как я потом выяснил, стоял неподалёку от бара, и хулиганы могли отклониться, чтобы подогреть себя. А улочка Рю Жарре — место смерти Себастьяна — находится совсем в стороне от воображаемой линии. И я подумал, а, может, никакие хулиганы туда и не заглядывали? Там есть ещё один бар, чёрный ход которого как раз на Рю Жарре. Может, Черезов затащил коллег выпить, услышал по тридивидению репортаж о беспорядках, а потом, напоив, повёл через запасной выход и сымпровизировал, попытавшись убить их. Разделаться с Клотье ему удалось, а с Гарсиа вышла заминка. Он умер позже, от рака, но такой скоротечный рак — три месяца — лично у меня вызывает большие сомнения. — Но Черезов тоже пострадал. — Самому порезать руки и затем симулировать сотрясение мозга совсем не сложно. — Согласен. А далеко ли место смерти мороженщика от Рю Жарре? — Недалеко. . Ты хочешь сказать, мороженщик — тоже дело рук Игоря? — Почему и нет? Если тот стал случайным свидетелем, испугался и попытался убежать, то Черезов мог догнать его и решить вопрос с лишним свидетелем. — Чёрт! — снова ругнулся пилот. — Мне не приходило это в голову. О мороженщике я не думал, он — фигура случайная. Все мысли были о докладе, который не успел прочитать Клотье. Возможно, Клотье проговорился Игорю о теме доклада, а тема была связана с тенерийским вирусом. С хронотонами. — Хронотонов скрывала Концессия, но не Черезов. — Черезов тоже скрывал. На заседании клуба алкоголиков он всячески уводил меня от истинной этиологии лихорадки. Такую чушь нёс тогда, я даже разозлился. А вот Ермишин высказал дельные соображения. Он предположил влияние гравитонов — квантов гравитации. На Тенере гравитация переменная, и вроде как организм не успевает подстраиваться под изменение силы тяжести. С этого замечания, кстати, я начал кое-что понимать. Я предположил, что переменным является время, и влияют темпоральные кванты. А уже когда ты заметил, что жаба, Липполд и бездомец ведут себя одинаково, всё сложилось в ясную картину. — Одна линия на карте — не доказательство. — Конечно, нет. Меня по-прежнему смущала Инга Пеккер в отеле по соседству с Самиром Галилем и госпожа Беккер в автомобиле Джеки Горовица, и тогда я взялся за Форбека и Виссера. — Да, ты говорил, что Виссера подозревают в смерти Форбека. Помню. — Это, конечно, ерунда. Виссер не того психологического склада, чтобы убивать в жизни. Даже если он был бы непомерно зол на обидчика, он, скорее, нарисовал бы смерть этого человека от инопланетного чудища, чем взялся бы за шок-флаер. Использовать шок-флаер могли только тенерийцы первых партий. Из живых это Черезов, Горохов и сам Виссер. Про Виссера у меня и сомнений не было, а Горохов — да, тут я посомневался. — Почему? — Горохов лгал. И ложь свою тщательно скрывал. А всякий, кто лжёт, невольно вызывает подозрения. Он врал мне насчет отсутствия боли, хотя так же, как и все страдал от тенерийского недуга. Но зачем он скрывал болезнь? Мы все скрывали до приземления и расчёта за экспедицию. Однако после получения гонорара утаивание лихорадки теряло смысл. А Юрий продолжал утверждать, что он не болен. Кроме того, он скрывал род исследований на «Гамаюне». Но что такого странного могло быть в работе простого космо-биолога? Тем более, на Земле? Ответ пришёл только после того, как я силой выудил из него необходимые сведения, и полученная информация отвернула меня от гипотезы виновности Юрки. Горохов знал о предстоящей эвакуации части землян и готовил переселенцам дома-купола, экспериментируя с кристаллами-ретрансляторами. И он, во-первых, понимал, что заражённого — явно заражённого — не допустили бы к работе из соображений безопасности, а, во-вторых, подозревал, что клуб тенерийцев-алкоголиков преследует какие-то тайные цели и кто-то из клуба убирает больных, и на всякий случай прикидывался здоровым. — Вук, один купол — один кристалл. А много ли кристаллов сейчас на Земле? Хватит ли их на переселенцев? — Хороший вопрос. Лично я собрал десятка полтора. Но я был первым, кто связал их с кругами на почве Тенеры. Думаю, в других партиях в сумме не наберётся того же количества. Следующие за нами должны привезти много, потому что им были переданы карты тёмных территорий, а на этих территориях я видел остаточные круги. Значит, и кристаллы там имеются. — Их ещё надо доставить на Землю. — Зачем на Землю? Почему бы не сразу на место эвакуации? — Нелогично. Зачем определённо заражённых космонавтов отправлять на чистую планету? — Кто сказал, что космонавты полетят туда? Сборочный комплекс может перемещаться на одной автоматике. — А космонавты?! Повисла пауза. Вук, тоскливо оглядев чуть колышущиеся кусты с нежной, омытой дождём зеленью, робкие лучи солнца, пробивающиеся сквозь пелену туч, поблёскивающую свинцовыми искрами Неву, вздохнул. Потом проговорил, яростно шлифуя рукоять кляузы, словно стараясь оттереть несмываемое пятно жестокости и лицемерия: — Тенера богата, сказочно богата. Кибер-анализаторы зарегистрировали бездонные залежи чуть ли не всей таблицы Менделеева. Прибавь к полезным ископаемым местные артефакты вроде кристаллов для куполов и получишь сокровищницу, причём без видимых наследников. Предыдущие семь экспедиций полностью подготовили две базы к полномасштабной добыче и переброске ресурсов. На кону существование человечества, и разве десяток жизней космонавтов-разведчиков не стоят того, чтобы обеспечить лёгкую и практически бесплатную колонизацию других планет? Тенерийский купол укрывает от механических и полевых воздействий, в том числе и от радиации. Накачай в него воздух — и не надо тратиться на громоздкие дорогостоящие системы защиты. Угадай, как поступит с тенерийской экспедицией Концессия, когда «Гамаюн» отправится с Земли. Угадай, сумеет ли она пренебречь несколькими жизнями в стремлении сохранить человеческую цивилизацию. Слушай, брат, не рви мне душу, давай лучше о Черезове, а? — Мы остановились на Виссере, — мрачно согласился Волков. — Виссер не умер. При чём тут Черезов? — И Горохов жив. И оба этих тенерийца не страдают от головных болей. Мы, конечно, знаем, что с Юрием это не так, но для всех прочих — оба они не больны. Заметь, Горохов уверяет в полном здоровье, а Виссер — в почти полном. Его почти не беспокоит боль. Выстраивается любопытная корреляция: всех больных убирают, выбраковывают, всех здоровых — не трогают, а слегка больного человека просто прячут от общества. А где спрятать лучше всего? На каком-нибудь необитаемом острове, а за неимением такового — в тюряге со строжайшим режимом. Смертной казни нынче нет, но убийцы по уголовным кодексам почти всех стран отбывают свой срок в одиночных камерах. Отличная идея — засадить Даана за решётку и свести тем самым к минимуму количество его контактов. А заодно уйти от ответственности за смерть Рейнгольда. — То есть, Форбека убил Черезов, а все улики перевёл на Виссера. Ты это утверждаешь? — Это ещё доказать надо, но странная история с цветастой рубахой косвенно указывает на такой план развития событий. Во-первых, следствию неожиданно вдруг подкинули запись якобы не работающей камеры, на которой виден человек, похожий на Виссера. А Виссер по фигуре и росту схож с двумя космонавтами — со мной и с Черезовым. Во-вторых, цветастый балахон. Рубаху подарили Ермишину, и эту рубаху потом у Филиппа украли. Затем рубаху присылают по почте Виссеру, и Школьник с Черезовым дружно советуют заняться творчеством, а конкретно Черезов советует как-то выделиться для создания нового имиджа и подняться над толпой. Тонко выполнено. Если следствие дойдёт до первоначального владельца рубахи, им окажется Ермишин. То есть, Ермишина тоже можно будет упечь за решётку и тем самым изолировать от общества. — Разве он не болен? — Я так понимаю, что Черезов не знал это наверняка. Филипп постоянно в разъездах, ведёт активный образ жизни и не собирается спиваться, в отличие от меня или Зелинского. Поэтому сомнения насчёт болезни были не беспочвенны. Думаю, Игорь никак не мог определиться с Ермишиным, пока не узнал о вспышке лихорадки лектора среди сотрудников адронного коллайдера. И я, дурак, я не сразу сопоставил сообщения об эпидемии в швейцарском кантоне с местом расположения коллайдера. Ермишин контактировал с физиками — физики и заболели. Значит, Филипп тоже болен, и его тоже следует убрать. — Поэтому был убит и Тимофеев с женой. Тимофеев был заразен, и его жена, скорее всего, тоже. А ребёнок? Господи, мог бы и ребёнок! Похоже, Черезов возомнил себя чистильщиком. — Сергей позвонил мне накануне смерти и сказал, что он всё понял. Через двенадцать часов он был убит. Якобы ограбление. — Но, Вук, — встревоженно перебил Иван, — если так быстро его. Если почти сразу, то его прослушивали? Он был на полном контроле? А если и ты? Ответа Волков не получил, потому что Янко рывком сдёрнул приятеля со скамьи и силой вжал его в землю. Секунду спустя куст позади скамьи вспыхнул и загорелся несмотря на лёгкую морось. — Лазером бьют, — процедил Вук, перекатом меняя положение тела. Он вскинул руку и наугад выстрелил из кляузы. Лазерный снайпер ответил ударом по лавке, на которой только что прохлаждались пилот и писатель. Пригнувшись, друзья переметнулись к памятнику космическим первооткрывателям и распластались за его постаментом. — Скинь куртку, — приказал Вук, и Волков не посмел его ослушаться. Прощупав правый рукав, Янко с мясом выдрал лоскут чуть выше локтя и сунул под нос Ивану: — Вот она, зараза. Тонкая серебристая капелька, застрявшая между волокон экологического аларм-полотна, блеснула в пальцах пилота, а затем вместе с обрывком ткани и камушком в ней полетела в автоматическую урну в паре метров от монумента. Урна чавкнула, а Вук спросил: — Ты здоровался за руку с матерью Черезова? — Прощался. Она душевно так приобняла за локоть и пожала руку. Я правильно понял, что нас всё это время слушали? — Ты ещё сомневаешься? — Вот я лох амикайский! — Не переживай. Я тоже лох. Меня тоже слушали. То-то я удивился, когда в кибер-цирюльне мне бородавку удалили, хотя отродясь бородавками не страдал. Тебе хотя бы в куртку, а мне в шею вживили. Интересно, когда? — Тебя Черезов обнимал? Может, при встрече на космодроме? — Конечно! Когда ж ещё два мужика могут обняться? На торжественной встрече на космодроме! — Ну и что делать будем? С дамами воевать я как-то не очень, — поёжился Волков, выглядывая из-за ноги лучезарного покорителя космических далей. — Вы уже ничего не будете делать, — прозвучал знакомый голос из-за спины пилота. — Пушечку на землю, дружище. Вук обернулся, натыкаясь взглядом на ствол самого примитивного шок-флаера (облегчённый вариант для земных условий, выпуск полувековой давности, малая дальность сигнала), невольно отмечая, что кисть, сжимающая его, чуть подрагивает. Вук приподнялся, сел на дорожку и попытался встать, но оглушительный залп над его головой вынудил броситься обратно на землю. — Не дождёшься, — сказал он, лёжа на спине, направляя пистолет на голос. — Сдохнем вместе. Игорь Черезов, одетый в чуть мятую дорожную куртку, глядел на него жёстко и отстранённо. Он отодвинул ногой брошенный на землю дорожный рюкзак, чуть переместившись вправо, чтобы солнце не слепило глаза. Штатская куртка составляла пару форменным брюкам, из-под стрелок которых выглядывали знаменитые форменные ботинки. С инициалами ИЧ на боковой части подошвы. Появление Черезова со стороны Невы было резким и неожиданным. — Игорь, ты что? — мягко проговорил пилот, по-прежнему рассматривая подрагивающую руку с флаером. — Я же твой товарищ. Мы же вместе топали по одним тропинкам Тенеры. Мы вместе страдали от усталости и боли. Игорь, неужели ты сможешь нас.. Игорь, брат, опомнись. — Мне очень жаль, — безучастно сказал Черезов. — Я люблю тебя, Вучо. Я люблю Марка и Пашу, и Ника, и Ко, но я должен это сделать. Ты же всё понимаешь сам, Вучо, зачем мне тебе рассказывать? Разве сравнимы потеря нескольких жизней и гибель всей цивилизации? Вучо, мне жаль. Он медленно переместил ствол, целясь Вуку в точку неад переносицей, но вдруг дёрнулся. Волнистый белокурый чуб взметнулся над его божественным лбом, по лицу молнией скользнула судорога. — Пушечку на землю, дружище, — задорно и как-то несерьёзно произнесла Мила, приставляя к виску Игоря тубус залпового фейерверка. — Мила?! — изумился Вук, уставившись на подругу. — С ума сошла? Быстро вали отсюда! Жить надоело?! — Ага, щаззз, — саркастически изрекла девушка, прожужжав, подобно пчеле. — Если бы не мой жучок, ты бы сейчас мёртвый лежал у ног этого дурацкого идола. Мила фирменным жестом сдула со лба выбившуюся прядку. Вук не мог не отметить, подруга в этот момент была прекрасна: тучи за её спиной расступились, настырные солнечные лучи, вырвавшись на волю из долгого заточения, разом осветили весь парк и особенно — пушистую копну волос валькирии. Серо-зелёные очи ярко светились решимостью, о которой, наверное, тысячи лет назад были сложены саги о прекрасных воительницах. Сердце Янко сжалось, острое чувство любви к ней и к их волшебному Звездану, захлестнуло душу и сдавило горло. Волков между тем, нарочито медленно завозившись, закряхтев, отточенным молниеносным движением извлёк вдруг свой дурацкий пугач, свою травматическую пукалку и выпустил разряд по ногам Черезова. Тот охнул, но, моментально сориентировавшись, неуловимым движением перехватил руку Милы, сжал металлической хваткой, отчего тубус выпал и пыхнул огнём. По дорожкам и тропинкам сквера зазмеились разноцветные искры, зашуршали яркие огни, поползла дымовая завеса. Взрыв оглушил всех собравшихся, а когда дым и запах пороха рассеялись над клумбами и газонами сквера, проступили очертания тонкой белокурой женщины с тонким же металлическим стержнем и крепенький пацанёнок лет семи с надутым младенцем в руках. Женщина, в которой Волков сразу же признал мать Черезова, молча направила на Вука стержень, чуть двинув пальцем. Она промахнулась, потому что Вук за миг до того непостижимым образом смог увидеть точку, в которую целилась Инга Подзубей, она же добропорядочная пенсионерка Ирина Николаевна Черезова. Вук перекатился, и гравий, на котором он только что лежал, взвился фонтаном. — Тёть Мил, — звонка прокричал парнишка девчачьим голосом, — вы как ушли, а Звездан как заревёт! Я за вами сразу побежала. Ой, побежал, то есть. Он такой тяжёлый! Душа Янко ухнула в пятки: Алина-Пулька, облачённая в мальчишеский наряд, красная от натуги, прижимала двумя руками к животу его звёздное чудо — его Звездана. Малыш висел у девочки на руках, болтая ногами и возмущённо тараторя на волшебном детском языке. Мила с кровавым багрянцем на щеках отступила от Игоря и попятилась к детям, стараясь прикрыть их своим телом. Вук с яростным рыком бросился на Черезова, но мощный сноп невыносимого алого цвета отбросил его назад, опрокидывая прямо на подножье сияющего идола. — Я предупреждала: никогда не разговаривай, — холодно произнесла мать Черезова, адресуя порицание сыну. — Ни к чему эти разговоры. Бей сразу. Она с разворота вторым выстрелом выбила пугач из рук Волкова, вынудив того заскрежетать от боли, склоняясь над раненной правой кистью, а затем перевела стержень лазерной пушки на детей. Алина непонимающе воззрилась на серебристую дудку, обращённую точно к её переносице, непроизвольно почесала мерцающую точку на лбу, чуть не уронив Звездана и неловко подтягивая его вверх. Мальчишка, хихикнув, разразился заливистым смехом. Какой-то прохожий, вжав голову в трусливые плечи, опрометью понёсся прочь от людей с оружием. — Мама, — очнулся вдруг Черезов, — не трогай детей. Дети не при чём. Он растерянно глянул на Ирину Николаевну, словно сомневаясь в праве голоса. — Ты глупыш, — ласково возразила Подзубей, и от её страшной ласки Миле захотелось взвыть волком, — ты не понимаешь, что дети тоже. Они же все вместе были, они не могли остаться здоровыми. Лучше, если сразу. Зачем их мучить. Она сосредоточенно сдвинула брови и хотела что-то добавить, но ничего более не произнесла, потому что Игорь, взвыв тем голосом, что давила в себе Мила, в упор разрядил шок-флаер в светловолосую неуловимую Ингрид Пеккер, до безумия любившую чадо своё, искренне и преданно служившую идеям сына, безоговорочно верящую всему, что рождало её дитя. Ирина Николаевна удивлённо посмотрела на Игоря, затем на огромную кровавую рану в сердце и замертво рухнула у его ног. — Не надо детей, — прошептал Черезов, — разве мы знаем что-нибудь о детях? Он с каменным лицом подошёл к Вуку, раскинувшемуся навзничь на спине, и склонился над ним. Шок-флаер, успевший за считанные секунды подзарядиться от вновь пробившегося сквозь тучи светила, упёрся в висок пилота. Голова Янко наполнилась липким туманом, правый глаз зачесался, правая рука вспотела. Оглушённый пилот лежал с закрытыми глазами и отчётливо видел, вернее понимал, что сейчас чувствует Игорь. Гремучая смесь «диффузии» с тенерийским вирусом транслировала мельчайшие оттенки ощущений Черезова, которые случались с тем несколько минут спустя. Сердце Игоря плакало и стонало, разум Игоря повелевал нажать на курок. Когда просканированные три ближайших мига оказались заняты внутренней борьбой, Вук, пользуясь всеми преимуществами модификанта и нагоняя бешеный скачок давления, взмыл над землей и силой повалил Игоря на землю. Ударом кулака он припечатал ладонь с флаером в гравий, вколотив пушку подобно гвоздю. Земля поглотила взрывную волну выстрелившего шок-флаера, вспучившись небольшим холмиком. И тогда Вук, спуская с цепи давно копившееся напряжение, принялся молотить по телу Черезова, вымещая на нём страхи, обиды и горечь за погибших товарищей. Он молотил до тех пор, не осознавая, что Игорь болтается под его кулаками, как рваная тряпка, пока Мила с Иваном волоком не оттащили его от месива, пять минут назад бывшего красивым образцовым телом разведчика дальнего космоса. — Ты его убьёшь, — сказал Волков тяжело дышащему Вуку, прижимая окровавленную руку к груди. — Он уже убил, — чужим голосом проговорила Мила. — Не убил, — прохрипел пилот. — Я чувствую. Я всё про него чувствую. Он жив. Он жив, чёрт возьми! А Джеки мёртв! И Алесь мёртв! И Рейни с Самиром тоже! И Клотье с Энди! И Серёга Тимофеев! А он жив! Жив, сука! Вук закричал что-то ещё, не успевая понимать смысла выкрикиваемых слов, и напряжение, не покидавшее его с момента возвращения с Тенеры, прорвалось вдруг назревшим лопнувшим фурункулом, отторгая сгнившую больную плоть и обнажая сочащуюся кровью рану. Но кровь в ране текла свежая и чистая, и края раны постепенно затягивались тонкой чуть видимой плёнкой новой кожи. Вук кричал, крепко прижимая к себе Алину и Звездана, подпевающих ему в тон дружным громким рёвом. Стальной хваткой Вук обнимал их, словно желал навсегда оградить от всех несчастий этого недружелюбного мира. Дети взахлеб вопили, Мила тёрла глаза, а над всей голосящей компанией кружились растерянные аларм-лекари, вызванные автоматическими распознавателями травм. Первый дрон с красным крестом на боку кружился над Черезовым, второй — над Волковым, ещё парочка — над Ингой Подзубей. Последние, впрочем, быстро улетели, передав заключение о смерти в полицию. Вук же, не отпуская детей и не переставая кричать, мял и теребил плотный комок в нагрудном кармане рубахи. Когда силы оставили его и поток эмоций иссяк, он осторожно вытащил из кармана треснутый футляр и протянул его Миле. — Это тебе, — устало проговорил он. — Забыл подарить. Мила, вскидывая недоверчивое лицо, раскрыла коробку. На ладонь ей выпало изумрудное сердце, купленное в молле на Пулковском шоссе. Камень, сияющий изнутри сказочным блеском, был расколот надвое — лазер, направленный Вуку в настоящее сердце, попал в сердце декоративное. Драгоценное украшение погибло, второй раз сохранив пилоту жизнь. Мила, прижав подарок к губам, заплакала. — Не переживай, мы его склеим, — заверил Янко, прижимаясь левой щекой к щеке девочки, а правой — к щёчке мальчика. — Не надо. Пусть будет так. Мила продела половину подвески с уцелевшим ушком в цепочку, вторую же половину протянула Вуку. Тот крепко сжал треснутый изумруд в ладони и яростно кивнул. То, что было дальше, показалось ему сном — тягучим, надоевшим сном, с которым нет смысла бороться и нет смысла барахтаться, поскольку знаешь, что сон, будь он сто тысяч раз неприятен, рано или поздно кончится, и настанет утро, и зачирикают птахи, выдувая остатки липкой дрёмы. Вука допрашивали в следственном комитете, Ивана и Милу допрашивали там же, а с ними заодно — двух нечаянных свидетелей, подтвердивших, что лазер Инги Подзубей сначала был направлен на Вука и на детей, что космонавт Черезов сам лишил жизни свою родительницу, и что пилот Янко мастерски отделал коллегу, вынужденно обороняясь. Вуку припомнили несанкционированное посещение Виссера, а также агрессивную выходку с охранником на Сильбато, а также незаконное похищение дочери Тимофеева, за что попробовали упечь в КПЗ до выяснения всех обстоятельств. Однако всемогущий Волощук вкупе с пронырливым адвокатом Наппой, размахивая невесть откуда возникшей доверенностью от родственников Алины на временную опеку ребёнка, размахивая медицинской справкой с ужасающим количеством диагнозов Янко, выручили отчаянную головушку, выплатив солидный залог. В больнице, где под строгим наблюдением кибер-охраны отлёживался Черезов, между тем однажды появилась прекрасная посетительница. Вук столкнулся с ней, когда в очередной раз пришёл проведать коллегу-убийцу. Вук мечтал заглянуть ему в глаза и прочесть то, что двигало Игорем, когда тот поднимал нож или ракетницу на товарища. — Не ходи, братуха, — говорил Вуку Юрка, с которым он быстро и радостно помирился. — Вычеркни его из памяти. Считай, что ребята погибли на задании, а Игоря никогда не существовало. — Да, ты прав. Я не пойду, — отвечал Янко, но наутро, мучимый странным желанием, вновь двигался к больнице. — Тебе нужно обратиться к психологу, — советовал Волков, — чтобы ты, наконец, пережил эти катаклизмы. Вук кивал, но шёл не к психологу, а к Игорю. Волков послушно и обречённо тащился за ним, и просиживал по нескольку часов в двух шагах от приятеля, задумчиво теребя бороду и наблюдая за подопечным. Черезов, погружённый в медикаментозную кому, кружился щепкой в водоворотах между жизнью и смертью, словно не мог определиться с правильным для него берегом. Девушка с медовыми волосами, распущенными до лопаток, влетела в коридор лечебницы легко и стремительно. У стойки с информацией она защебетала, быстро перемежая французские слова с английскими, так что дежурная сестра оторопело затрясла головой, не сумев понять, какую подстройку какого языка ей лучше применять. Вук сразу узнал её. Не узнать красавицу Эстель Гарсиа было невозможно. И он сразу понял, почему разом сошли от неё с ума Зелинский, Школьник и Черезов. Он бы тоже, наверное, пополнил ряды поклонников, если бы не Мила, и если бы не Звездан. — Он жив? Жив? А какой прогноз? А можно к нему? — теребила Эстель медсестру, испуганно хлопающую глазами. — Он под охраной, — сказал Вук, подходя к мадмуазель Гарсиа и ощущая предательский щекочущий холодок под ложечкой. Хороша малышка, что и говорить — хороша. — Могу вам помочь? Я пилот Янко, восьмая тенерийская экспедиция. Эстель, резко развернувшись, долго изучала синяки и порезы пилота, после чего молвила: — Да, помогите. Мне нужно знать, кто побил этого сукиного сына, и будет ли сукин сын жить? «Сукин сын» она произнесла по-русски. — Ваш покорный слуга, — шаркнул ногой пилот. — На второй вопрос, увы, ответа нет. Очи Гарсиа вспыхнули. — Вы. Думаю, нам есть о чём поговорить. Против Ивана, возникшего за спиной у Вука, девушка не имела ничего против. Они вышли на улицу, где лёгкая на подъём Эстель тут же швырнула на газон больничного сквера свой потёртый саквояж и плюхнулась на него, скрестив по-турецки ноги. — Отлично поработали, респект, — сказала она пилоту, а затем огорошила признанием, — Но мне бы хотелось, чтобы он выжил. Я должна развестись с ним. Не остаться вдовой, а целенаправленно развестись, а потом пусть катится к чертям собачьим. — Вы женаты?! — хором воскликнули Янко и Волков. — Поверьте, это бывает, — пожала плечами Гарсиа. — Нас познакомил мой брат. — Энди — ваш брат! Ну, конечно! — застонал Янко. — Поэтому и фамилия одна! — Энди был моим кузеном, и я только что получила от нотариуса его прощальное письмо. Посмертное письмо, понимаете? Волнуясь и пересыпая речь то французскими, то испанскими словечками, Эстель сообщила, что, во-первых, оказалась дурой, а, во-вторых, высшие силы всё-таки наставили и вразумили её, даровав запоздалое прозрение. Последующий за столь многообещающим вступлением рассказ вышел коротким и печальным. Энди представил коллегам-космонавтам свою сестрёнку перед полётом. Эстель, прибывшая на Сильбато, не могла остаться незамеченной и её закружили в вихре приглашений и встреч. Игорь показался девушке самым красивым, смелым, обаятельным и весёлым. После полугода знакомства, молодые люди узаконили отношения. — Мы не сразу поженились, — чуть ли не весело сообщила Эстель. — Я всё присматривалась, присматривалась, мы даже в отпуск вместе съездили. — В Таиланд? — обречённо спросил Янко. — Вы знаете? — вскинула брови Гарсиа. — Вам Игорь сказал? — И с вами была его мать? — Вук поступал несколько невежливо, отвечая новым вопросом, но Эстель пропустила между ушей явное нарушение этикета. Белокурая малышка явно не парилась насчёт соблюдения правил хорошего тона, чем заработала дополнительные баллы в глазах своих собеседников. Волков — тот откровенно пожирал гостью глазами и чуть ли не пускал слюни. — Какая разница? При чём тут мать Игоря? Мы вместе долетели до Пхукета, а затем наши пути разошлись. Думаю, у неё был там свой бойфренд, которого она не хотела демонстрировать сыну. — С чего вы так решили? — У неё сломался замок на чемодане, вещи рассыпались, и я заметила гидрокостюм. Спросила, увлекается ли мадам дайвингом, а она приложила палец к губам и прошептала, что это не для неё и попросила молчать. И это было очень похоже на Игоря, понимаете? Для него главное было — чтобы видимо всё принадлежало только ему. Если мать, то жизнь, отданная сыну. Если жена, то верная сподвижница, которая пойдёт за ним на край света. Не на самом деле, понимаете? А чтобы так видели другие. А когда не видят, пусть мать обзаводится хоть сотней бойфрендов, а жена пусть занимается чем угодно, хоть и любовников заводит, но по-тихому. Ненавижу эту черту. Ненавижу! Эстель раскраснелась, превратившись в багряную розу — иного сравнения очарованный Вук попросту не нашёл. Деликатная Эстель не стала декларировать свои отношения с Павлом и Марком, да, в общем, это было и ни к чему. — Энди был против нашего брака, — продолжила Гарсиа. — Он честно признался, что сам не понимает, почему против, и только покачал головой, когда я сказала, что всё равно выйду за Игоря. Мы тихо расписались в Турине, решив, что настоящую свадьбу отпразднуем чуть позже. А потом Энди умер. Он был здоров, у нас в роду никогда ни у кого не было онкологии, но Энди сгорел. Фантастика! Понимаете, чистая фантастика! Вы бы поверили? Я, разумеется, нет. Но у меня ушёл год на открытие дела в полиции и разрешения эксгумации Энди. Теперь, когда результаты экспертизы у меня на руках, я хочу потребовать развода. — Диагноз был подделан? — удивился Волков. — Разве это возможно? А как же кибер-лекари? Их не обманешь! — Можно сделать что угодно, если в цепочке документов есть звено с человеком, — поморщился Вук. — Что ты, как маленький. И что сказала эспертиза? — Афалотоксин. Убойная доза. Симптомы практически не отличимы от рака печени, потому что этот вид токсина как раз и вызывает рак. Понимаете — просто фантастика! — Вы обвиняете Игоря? — проформы ради предположил Вук. Ответ его озадачил. — Да! — с жаром воскликнула Эстель. — Но не прямо. Не стоит думать, что Игорь как-то коварно отравил его. Энди сам случайно отравился. После выписки он на месяц уехал в неизвестном направлении и вернулся совсем больным. А потом. Потом его быстро не стало. — Куда же он ездил? — Не знаю, но судя по его последнему письму и по его отравлению — в дикое, нецивилизованное место. — Эстель широко развела руками. По этому свободному жесту, впитавшему в себя всю гамму ничем не стесняемых эмоций, Иван распознал жизнерадостную южанку, пусть и окрашенную причудой природы в светлый блонд. «У них могли бы родиться сказочно красивые дети», — ни с того, ни с сего подумал он, мысленно ставя девушку в пару с Черезовым. — «Я бы на месте Школьника тоже дал бы мне в морду за такую фею». — Энди отказался говорить. Вернее, обронил что-то типа «туда, где нет боли, а есть лишь мечта». Какая-то абракадабра, правда? — Абракадабра, — механически согласился Вук. — Перед отъездом он выглядел крайне подавленным, отказывался общаться с кем-либо. После приезда — тем более. Но он оставил письмо. И это письмо вынудило меня примчаться к Игорю, хотя мы давно уже не живём вместе. Печать — всего лишь формальность, но сейчас я хочу именно этой формальности. — Что было в письме? — В последнем послании Энди написал, что виновником смерти Себастьяна Клотье и виновником его травмы были не хулиганы, а сам Игорь. И что он вполне понимает Игоря и прощает его, но больше не знает, как жить дальше, и поэтому считает свою смерть благом для всех. Энди также написал, что он уговорил доктора поставить официальный диагноз «рак», чтобы никто не вздумал расследовать причины его настоящей болезни. А также просил меня простить Игоря. — Вы простите? — Да, — твёрдо сказала Эстель. — Я прощаю сукиного сына. Но быть его женой больше не хочу. Выслушав гостью, Янко помолчал, а затем внезапно для самого себя, вспыхнув, выпалил: — Эстель, что вы делаете сегодня вечером? Хотите, я вас на космодром свожу? На Сильбато? Гарантирую, вы там не заскучаете! Волков, сделав страшные глаза, демонстративно за спиной у Гарсиа постучал пальцем по черепу. Эстель на неловкие попытки ухаживания рассмеялась, рассыпав кучу звонких мелодичных колокольчиков. Без малейшей доли кокетства она произнесла: — Нет, спасибо, космодромы меня не интересуют. Игорь — сукин сын, но, понимаете, мы дали друг другу расписку, что никогда не станем заглядывать на космодром. Игорь очень болезненно относился к запрету на дальнейшие полёты, поэтому, чтобы не расстраиваться лишний раз, мы с ним подписали соглашение об очистке головы от всего космического. Пока он не освободил меня от взятого слова, я не могу бывать на космодромах. Даже на Амикайском. — Извините, Эстель. Я всё понимаю. Девушка глянула на него ласково и благодарно, Вук, вздохнув, подумал, что, пожалуй, Паша Зелинский был бы для неё гораздо лучшей парой. Паша умеет прощать, так же, как сама Эстель. Кажется, он простил однажды Эстель роман с Марком. Простил только за то, что желал ей счастья, а это самый чистый вид любви. — Сестрорецк, улица Соловьиная, дом восемь, — сказал он Эстель Гарсиа. — Мне кажется, вам там обрадуются. Ночью, лёжа в постели и рассматривая на потолке переливающийся узор калейдоскопа-проектора, он долго размышлял о прощении. Игорь — убийца, думал Вук, но убийца идейный, решивший, что физическим устранением носителей тенерийского вируса он спасёт Землю от гибели. Интересно, как он собирался поступить с собой, если он болен так же, как и его жертвы? А его мать? Достойна ли она прощения? Достойна ли снисходительности столь уродливая гримаса любви к своему ребёнку? Вук глянул на часы: два ноль пять, в Таиланде — шесть ноль пять. Воображение нарисовало карту благословенных райских мест — слоновью голову с хоботом. Боль, пронзившую мгновенно с появлением образа карты, Янко залил для разнообразия кофейным ликёром, после чего около получаса рыскал в свободных пространствах в поисках парней в Краби, приторговывающих мелкой чепухой с длинноносых цветастых лодок, ибо гидрокостюм Инги Подзубей назойливо отгонял сон. Ему повезло. Воспоминания одного из загорелых проныр о событиях почти четырёхлетней давности обошлись пилоту всего в половину стоимости бутылки «Калуа», которую он принялся методично опустошать. Да, сэр, мы брали на борт леди. Да, сэр, блонди. Да, сэр, охота на мурен. Это незаконно, но все так делают. Да, леди поймала три штуки и две отдала нам. Да, рядом утонул другой дайвер, но мы тут при чём?
К оглавлению Глава 17. Танцы у порталов В ночь перед отправкой «Гамаюна» Вук с Иваном, оккупировав столовую Милы, пытались напоследок напиться. Волков колебался, ему страшно не хотелось лететь. Янко намеренно не желал знать ничего о планете эвакуации, и даже о приблизительном направлении бегства. — Те, кто сидят в моей башке, — сказал он приятелю, — умеют читать карту. Все остальные мысли им пофигу, но за свеженький атлас они загрызут до смерти. Не хочу подавать им новое блюдо. Лучше сдохну от алкоголизма. Мила с детьми уже спала, а, может, делала вид, что спит, потому что Вук ощущал на душе дикую тяжесть и гнетущую тоску. Да, Мила не спала — затухающие отголоски «диффузии» донесли до него отголоски отчаянья самого любимого человека во вселенной. Если бы не Звездан и не Алина, она бы ни за что не полетела. Вук остро чувствовал, как Мила разрывается между любовью к нему и к сыну, как сердце её горит огнём и рыдает. — Она полетит, — прошептал Вук. — Мать сделает всё для своего чада. Волков, оторвавший голову от локтя, заметил: — Мать Черезова тоже так говорила. И сделала. — У меня к ней странное отношение, — признался пилот. — Я ненавижу её за смерть моих лучших друзей, но я понимаю её. Настоящая женщина, истинная мать. Безоговорочная вера в своё дитя. Возможно, ей это зачтётся, когда она предстанет пред всевышним. — Уникальная особа, — добавил Иван. — Её бы силы да в мирное русло. Будь она помоложе, ей-богу, влюбился бы. — Ты такой не один. Ей же удалось заморочить голову Самиру Галилю и Джеку Горовицу. Я раскопал, что в отеле по соседству с Галилем останавливалась Ингрид Пеккер, она же Инга Подзубей, она же Ирина Черезова. — Как ей удалось получить столько паспортов?! — По настоящему паспорту она именно Инга Подзубей. Мало ли женщин, которые не меняют фамилию в замужестве. Инга Николаевна Подзубей. Мила погуляла чутка по закрытым базам. да не делай ты квадратные глаза, мистер наивность. Короче, Мила прошлась по приватным пространствам и выяснила, что Ириной Черезовой она стала после возвращения Игоря с Тенеры. Зарегистрировала новый идентификатор, а старый не аннулировала. — Это невозможно. — Мы, дружище, уже выясняли с тобой этот вопрос. Человек слаб, подвержен соблазнам, поэтому можно устроить всё, что угодно. А Инга — женщина ловкая. — А Пеккер? Это её третий идентификатор? — Нигде в мире не проверяют паспорт. Зовись как хочешь. Захотела и назвалась Ингрид Пеккер. В общем, я хотел сказать, что Пеккер-Подзубей останавливалась неподалёку от Галиля, и в то же примерно время в Марракеше неизвестным лицом, любителем-серпентологом в зоолавке был сделан заказ на несколько ядовитых представителей сахарской фауны. Фамилию заказчика мне добыть не удалось, но это была дама. Много ли женщин, пылающих страстью к гадам, тебе известно? И почему яд гюрзы был куплен тогда, когда в Гуэльмим прибыл Самир Галиль? — Ну да. А красивой чистой блондинке завлечь южного красавца совсем несложно. Пусть даже он и помолвлен. Вот ведь штука какая! Позвала бы она меня, я бы тоже побежал! — И Джеки не устоял. А что? Ударный курс в салоне красоты, пара сеансов в продвинутом реставраторе, обильный макияж, стройная фигура — вот и минус двадцать лет. Вот, например, ты дал ей хотя бы полтинник? — Я сначала не понял, — повинился Волков. — Вышла приятная такая дамочка. То ли двадцать пять, то ли пятьдесят. Худенькая, красивая, ухоженная. У меня вообще мыслей о возрасте не было. — А Джеки много не надо было. Ласковая улыбка — и Джеки, забыв всё на свете, мчится катать девушку на роскошном гоночном автомобиле. — Выходит, у неё с сыном равный счёт: троих она, троих Игорь. — Троих. Да, если принять, что с Алесем Кудрей расправилась тоже она, пока Игорь показательно отдыхал с Эстель, то троих. Кстати, могла бы и четверых. Зелинский, которого я застал в зюзю пьяным, обмолвился, что ходят, мол, всякие кобеты, вынюхивают. Кобета — по-польски значит женщина. То есть, к нему приходила зачем-то какая-то дама, в отношении которой он что-то заподозрил. Уж не Инга ли это была? По крайней мере, они вдвоём с Игорем пасли его неподалёку от дома. Но тут встретился я, и Черезовы переключились на меня, а я товарищ упёртый. Вук чокнулся с Волковым и залпом влил в себя стаый добрый «Глен Грант». — Провожу вас, и завяжу с этим делом, — пообещал он. — А как же хронотоны? Вук многозначительно вскинул брови. — Смотри, — сказал пилот. — с хронотонами не всё так просто. Виссер практически не страдает. И Школьник не слишком мучается. Да и Горохов, если быть объективным, более благополучен, чем все остальные. Именно их Черезов не трогал. — Про Горохова он просто не знал. А Школьник нужен был, чтобы тот завершил исследования и нашёл противоядие. — Может, оно и так, — кротко согласился пилот. — Меня одно смущает. Почему никто и никогда не упоминал Ко Сенга? Где он? В столовую, где беседовали приятели, шлёпая босыми ногами, вошла Мила. — Только до шлюза, — сказал Вук, шагая ей навстречу. — Дальше нельзя, я заразный. — Ты нас до Сильбато проводишь? — тревожно кутаясь в пижамную куртку, спросила Мила краткий миг спустя. Сообразив, что Вук ответил ей чуть раньше, чем был задан вопрос, она совсем потеряла дух. И обречённо добавила, — Значит, всё правда. Мила Ангеловна Янко, законная супруга пилота-разведчика восьмой тенерийской экспедиции, фирменным жестом сдула прядку, и на этот раз локон не сумел взлететь весело и задорно. — У соседей шум, — проговорила Мила. — Не могу уснуть. С вами побуду. Они прислушались. Откуда-то издалека гундел диктор тридивидения. Голос его был неразборчив, но тревога, в нём явственно звучала даже сквозь десяток стен. Волков, подавшись вперёд рывком коснулся «аквариума». — . по поводу волнений на улицах Парижа, Женевы, Москвы и Санкт-Петербурга, — скороговоркой протараторил репортёр, парень, явно по виду вчерашний студент школы журналистики. — у всех муниципальных властей единодушная точка зрения. В нападениях на научные центры, отделения Интерпола и некоторые офисы органов управления, обвиняется «Новая партия божественного назначения». Активисты партии, являющиеся по сути хорошо обученными боевиками, в данный момент активно пытаются прорваться внутрь зданий. Русская полиция пока ещё держит оборону, ожидая подкрепления армии. Охрана в Париже и Женеве отступила, сдав позиции вооружённой банде. Чрезвычайная межнациональная комиссия противодействия реакционным течениям срочно собирается в Варшаве для обсуждения сдерживающих мероприятий. — Опять всё валят на партию, — поморщился Вук. — Чуть что — сразу божественное назначение. Научный центр — понятно, а Интерпол им на хрена? На хрена органы власти. Сопло мне в ухо! — закричал он. — Они же рвутся к пересборочным порталам! Быстро собирай детей! Кто-то проболтался о «Гамаюне»! Мила, мгновенно стряхивая дрёму, рысью понеслась одевать детей, бросив на ходу, что вещи давно собраны. — Чёткая у тебя жёнка, — уважительно заметил Волков, без лишних вопросов принимая от друга уставное оружие космонавта — малозарядный магнито-решётчатый пистолет TES-10. Беспилотному такси-хелисайклу, в который погрузилась чета Янко с насупленным Волковым и сонными и оттого капризными детьми, выставили точку в Сосновке. Навигатор аппарата показал нетипичное для ночного времени движение возле офиса Интерпола на набережной, возле конторы Концессии и на Измайловском у Мариинского дворца. Догадка Вука подтверждалась: мятежники шли к шлюзам пересборки, чтобы затем пробраться на Сильбато. Траффик вокруг парка навигатором оценивался как статистически средний. Обрадованный Янко поставил «кляузу» на предохранитель, но спрыгнув с подножки машины и приняв на руки забавно чмокающего Звездана, занервничал. В гулкой тишине ночного леса отчётливо раздавался хруст гравия: к точке шлюза бежали, топая, не менее десятка человек. — Здесь односторонний портал, — сказал Вук, усаживая беглецов на скамью со старинными гнутыми ножками. То есть, он считается односторонним. На самом деле с него тоже можно попасть куда угодно, если только есть допуск. Слушайте сюда, — он присел перед ними на корточках, — у вас есть допуск, мы выбили его у председателя. Вам надо убрать все посторонние мысли и думать только о космодроме. Представьте себе остров в океане, космические корабли и название острова — Силь-ба-то. Всё лишнее должно уйти из вашей головы. Поняли? — Здесь что ли бесконтактный интерфейс? — спросила Пулька. — Как в читалке? — Как в читалке. Пилот хлопнул Волкова по плечу, потрепал девочку по щёчке, затем, крепко поцеловав жену и сына, понёсся навстречу бегущим. — Я их задержу! — крикнул он на ходу. — Я вас люблю. Знайте и всегда помните об этом. Нырнув в кусты, откуда открывался обзор всех подходов к скамье, он крутанул переключатель на стволе «кляузы». Риска, стоявшая до того, на отметке «Л» — лёгкие травмы — переместилась на «В» — вывод противника из конфликта. С уровнем «П» — поражение — он решил погодить. Вук выстрелил, едва на дорожке показался первый человек. «Интересно, как они собираются переправляться на остров?» — подумал он отстранённо. Для использования одностороннего шлюза в качестве двунаправленного нужны были специальные умения, нарабатываемые, например, космонавтами в космической академии. Или — крайняя степень сосредоточенности, обычно недостижимая в стрессовых условиях. В груди у Вука заныло — сумеют ли справиться его родные? Человек с битой в руках упал, с ним упали, споткнувшись о тело, двое других молодчиков. Не дожидаясь ответной реакции, пилот перекатился на метр и выстрелил в новую порцию громил. «Кляуза» щёлкала легко и ладно, выуживая из потаённых глубин цивилизованного культурного мужчины радость обладания отличным оружием. Над ухом чирикнула пуля, на затылок посыпался град опилок. Нагнав гипертензию, Вук взмыл над кустом и, рассыпав в воздухе ворох снарядов, взобрался на клён, утонув в листве и ветках. Для постороннего взгляда танец пилота промелькнул краткой смазанной, словно убыстренной по времени картинкой. Как Янко и предполагал, первой исчезла Алина. Детям до определённого возраста легче. Дети думают образами. Поэтому воображение шестилетнего ребёнка оказалось в выигрышной ситуации. Звездан пока ещё незримыми нитями связан с матерью, пройдёт Мила — пройдёт и малыш. Миле тяжелее всего. Волков — он писатель, он живёт во власти фантазии, ему несложно представить требуемое. А Мила — технарь. Строгие алгоритмы, чистый анализ. Словно услышав думы приятеля, Иван вскинул левую руку и уложил самого быстрого бегуна. А затем растворился. Вук скрипнул зубами — он предпочёл бы иной порядок. Ногу обожгло болью, штанина вмиг стала липкой и влажной. Янко, багровея от натуги, перелетел на ветвь соседней сосны, вызвав у людей в тёмных одеждах настоящий ступор. Он вывел из строя ещё двоих, затем ещё одного. Он расстреливал всякого, кто добирался до скамьи, где по-прежнему сидела испуганная одинокая Мила с плачущим Звезданом на руках. Запела вдруг какая-то птаха, и щебет её переплёлся с посвистом пуль, порхающих вокруг Вука. Пилот, нагнетая давление до немыслимых триста на двести, диким зверем метался вокруг скамьи, накрывая её свинцовым куполом. Когда обожгло бровь и перед глазами заплясали огненные сполохи, скамья опустела. Мила и Звездан прибыли на Сильбато. Вук, чувствуя, как силы бурным ручейком утекают из раненного тела, перевёл «кляузу» на режим «М» — полный максимум — и разрядил не менее сотни зарядов в саму скамью. Лавка загорелась, пыхнула и разлетелась на сотню кусков. Цепляясь за ветви, Вук сполз на землю и отрубился от удара ботинком по виску. Он не умер, потому что мозг отказался отпускать тело, покуда не будет решена задача. Задача, каверзная, смутная, зыбкая, как болотный туман, вдруг всплыла перед Вуком, зажужжав назойливым комаром. Вгрызаясь прямо в извилины, в серое вещество, летая по нейронам через аксоны и синапсы, она мельтешила и будоражила, не позволяя телу отпустить душу. Задача была проста по форме и невероятна по смыслу. Она казалась пилоту кулёчком с яркой надписью «пересборка», внутри которого барахталось пульсирующее нечто. Принцип пересборки, основанный на уравнении Белла-Клаузера-Шестаковского, описывал точки нелокальности и мгновенную связь между ними. Считалось, что в одной такой точке объект разбирался на элементарные частицы и, сопровождаемый нематериальным носителем информации, пересобирался мгновенно в другой точке. Нелокальность, упакованная в кулёчек, тряслась и вибрировала, и Вук позволил себе сжаться до жалкого нейтрино и проникнуть внутрь. Что находилось в бумажном конусе со скрученным хвостиком и подоткнутой крышечкой — вопрос, который ни с того ни с сего скрепочкой сцепил побитую плоть и рвущуюся на волю душу. Как и полагается добропорядочному нейтрино, Вук без труда одолел хрусткую преграду и пустился исследовать источник шевелений. Точка нелокальности, издалека показавшаяся ему светящимся шариком, вблизи выглядела как осьминог со множеством щупалец. Вук проскользнул по одному щупальцу и тут же наткнулся на новое разветвление на туннели-отростки, причём новые ответвления были точными подобиями первого, только более маленького размера. Нейтрино Янко просочился в очередной петляющий коридор, опять обнаружив точку разделения. Вук понял, что носиться по щупальцам-веткам пульсара он будет до бесконечности, посему, продравшись сквозь волны вибрации, взмыл над областью нелокальности, мысленно обрубил щупальца, плотно скрутил их, как скручивают пожарные шланги, и плотно приклеил к месту ветвления. Ветви остались вроде бы на месте, но лежали теперь компактно, занимая ограниченную область пространства. И сразу вдруг он заметил резонанс. Волны, которые до того хаотично рассеивались по щупальцам в пространстве, получили одно направление, отчего резко увеличили амплитуду. Мигнув несколько раз, волны смели кулёк и понеслись с безграничной скоростью. Оседлав гребень синусоиды, Вук помчался по ободу галактики, его несколько раз кидало на какие-то орбиты, мотало бильярдным шаром между звёздами, пока не швырнуло в спокойную сонную бухту какого-то жёлтого карлика, явного братца Земли. «Эге! — сказал себе Вук довольно. — Да это же гравитационный резонанс!». И очнулся. Над ним хлопотал кибер-лекарь, снимая ликворную гипертензию, как гласило его табло на боковой стенке. Где-то вдали заголосили сирены, вспарывая тишину спящего города. Янко, отмахнувшись от лекаря, встал на ноги и, пошатываясь, побрёл к Светлановскому проспекту, перешагивая через скорченные тела, в обилии разбросанные у взорванной скамьи. Стайки лекарей колдовали над ними, двоих же реанимационные мероприятия уже не касались — значит, Волков, отбывая на Сильбато, навсегда уложил наиболее наглых. Вук, еле сдерживая слёзы, прячась по кустам, дотопал до проспекта, а там махнул рукой, дежурному такси-беспилотнику. Первый луч солнца несмело выглянул из-за крыши дома по другую сторону улицы, и Вук сказал себе, что день уже начался, а, значит, он имеет право кое-кого потревожить. Плавучий офис компании с многозначительным названием «Белл», курсировавший в свободном порядке между Кронштадтом, Сосновым Бором и Приморском, он застал где-то между Котлином и Зеленогорском. Беспилотник сел на парковочную площадку, навстречу Янко из каюты-ресепшена выдвинулся лохматый парень в просторном балахоне и очках-трансляторах. Молодой человек жевал баблгам и смачно щёлками пузырями. «Гордость мировой науки, мать их за ногу», — горько усмехнулся Вук, но тут же запретил себе зудеть по-стариковски. Он перекинулся парой слов с встретившим его лохмачом, тот в изумлении скинул очки и почти бегом устремился в каюты. Пилот, ковыляя, припустил за ним. В дверях парень остановился, виновато глянув на шкандыбающего Вука и, дождавшись, пропустил того перед собой. Вук покинул «Белл» чуть более ожившим — помог штатный реставратор, обнаруженный им в комнате отдыха. Пока Янко зализывал раны в чудо-агрегате, десяток молодых людей, схожих ликом с первым лохматым парнем, сновали по этажам «Белла» и собирали срочное совещание. Последующее двухчасовое обсуждение его несколько утомило, однако утомление было приятным. Вернее, было бы приятным, кабы не мысль не Миле и её спутниках. Вук сжимал в ладони половину изумрудного сердца и старательно отгонял приступы отчаянья. Потому что не всё ещё сделано. Город, подпитываемый самыми невероятными слухами о нападениях на Концессию, Интерпол и Мариинский дворец, волновался. Сообщения о странном побоище с двумя трупами и полсотней раненых в парке Сосновка подогревало ажиотаж, порождая предположения-пророчества о грядущем бунте и беспорядках. Вука на подлёте к зданию родной конторы остановили три раза и три раза тщательно обыскали. Пилот мысленно поблагодарил себя за дальновидность насчёт пистолета -«Кляуза», предусмотрительно оставленная в «Белле», могла бы вызвать ненужные вопросы. Сотрудник Иванов, бледный, с чёрными кругами под глазами, гонявшийся некогда за Вуком в коридорах Концессии, на входе вновь просканировал Янко, ощутимо огрев его прибором меж лопаток. Мелкую месть пилот незамедлительно простил, спросив с самым невинным выражением лица: — А где же Сидоров? Разбитый, разгромленный холл, в котором копошились полицейские и кибо-уборщики, наглядно поведал о ночных событиях. — Сидоров умер, — зло бросил Иванов. — Защищал вас, умников с толстыми кредитками. Защищал вашу сраную концессию. Гори оно всё пропадом! Он сорвал с шеи галстук, сдёрнул с лацкана бейджик. Швырнув сканер и матерно выругавшись, хлопнул битой дверью. Последний осколок стекла, торчавший в раме двери, как зуб дракона, выпал и с грохотом разбился. Вук проводил взглядом его спину, стремительно удаляющуюся вдоль по бульвару и направился к председателю. Волощук со своим замом — Никитой Андреевичем — мрачно рассматривали мини-аквариум корпоративного сервера, время от времени по очереди надиктовывая распоряжения. — «Гамаюн» отбыл? — не здороваясь, спросил пилот, вваливаясь в кабинет. — «Гамаюн» отбыл, — не поднимая головы, твёрдо ответил Леонид Павлович. — Покиньте, пожалуйста, помещение. Вы мешаете. — Вы всё знали, — сказал Вук, игнорируя приказ. — Вы лгали нам, когда говорили, что Концессия не в курсе убийств космонавтов. Вы и сами были соучастниками. Никита Андреевич остолбенело уставился на Вука, затем на шефа. — Вот как? — устало промолвил Волощук и потёр лоб. — Помнится, мы уже обсуждали эту тему. Вам мало этих разговоров? — Узнаю фирменный стиль Концессии: повернуть всё с ног на голову и выставить человека форменным склочником или идиотом. Разговоров мне, господин Волощук,более чем достаточно. Я сюда не гавкаться пришёл. Я всего лишь хочу уведомить вас, господин председатель, что вы отныне — нерукопожатное лицо. Выбраковка космонавтов происходила с вашего согласия и с вашей же помощью. — Вы устали, Вук Драгославович, — мягко проговорила нерукопожатная особа. — Шли бы в больничку, у нас тут хлопот не оберёшься, вот ей богу. — Бэнкс. — Вук, встав напротив Леонида Павловича, — Помните Бэнкса? Таможенника, случайно упавшего с лесов сразу после того, как был привезён диск с Тенеры. — Я вынужден вызвать охрану, пилот Янко. — Бэнкса не мог убить Черезов и не могла убить мать Черезова. — Остальных убил, а Бенкса не смог? — Волощук стал оглядываться в поисках личного брелока с вызовом вышибал. — Не мог. Он дал своей жене расписку, что никогда не ступит на землю ни одного космодрома. Он опасался, понимаете? Опасался принести заразу на важный стратегический пункт. И он дал расписку. А Бэнкс погиб именно на космодроме. — Вы верите распискам убийцы? — Игорь в первую очередь космонавт, и лишь во-вторую — убийца. Я ненавижу его, но я способен понять те чувства, что двигали им, когда он брал в руки оружие. А вами движет лишь жажда денег. Вы готовы заткнуть рот всем, кто посмеет поднять голос против освоения Тенеры, так как Тенера сказочно богата. Вам наплевать на тех, чьими руками добывается это богатство. Проще убить заражённых тенерийцев, чем прекратить освоение золотой планеты. А если подойти к делу с умом — вернее, с наглой хитростью, с высокими пафосными речами и внушением ложного чувства долга! — то избавиться от опасности можно чужими руками. Было бы только время. — Какая чушь! — Чушь? Черезов убил Тимофеева, едва тот сообщил об открытии им природы боли. Лично Игорю не было смысла торопиться с устранением Сергея, тем более — таким грязным способом. Он мог подготовиться бы и выстроить очередной несчастный случай типа драки с хулиганами, автокатастрофой или неосторожным дайвингом. Но Сергей обо всё догадался, поэтому его срочно пришлось убрать. Кому выгодно молчание Тимофеева? Игорю? Нет. Оно выгодно Концессии, поскольку разоблачения могли остановить деятельность конторы. Удивительно, что вы не разглядели, насколько опасен Ермишин, и насколько опасны его разъезды с лекциями. Вы знали, что Филипп перенёс аппендицит сразу после прилёта с Тенеры? Волощук с каменным лицом нажал кнопку вызова. Левый глаз его неожиданно моргнул. — Вы не знали. И никто не знал. Филипп — крепкий орешек, умеющий терпеть и презирать боль. Он отлучился якобы на дачу в Лугу и там, вырезав аппендикс, через три часа, нашпигованный обезболивающим, выступал в Пскове перед детьми в кружке юных космонавтов. Он всех обвёл вокруг пальца со своей нечеловеческой выдержкой. А дальше вы знаете — от Ермишина, сжимающего зубы вместо простой стопки вискаря, хроноты перекинулись на землян, с которым он тесно контактировал. А это инженеры Кейптаунской астрономической обсерватории и физики на территории бывшего коллайдера. И тут вы запаниковали. Вам пришлось опуститься до банального теракта. Но уменя есть для вас одна интересная новость, связанная с одной интересной компанией по имени «Белл» — ваших конкурентов, как я понимаю. В кабинет бодрым шагом вошли три секьюрити. Волощук взмыл над креслом и встал у них на пути. — Прошу прощения, ребята, — сообщил он с почти ласковой натужной улыбкой, чуть двинув желваками на скулах. — Я случайно уселся на аварийный брелок. Охрана, окатив ледяным взглядом Вука в грязной разодранной одежде и Никиту Андреевича, застывшего истуканом на дальнем конце стола, помедлила, но удалилась. — Леонид Павлович! — взвизгнул зам, едва бравые ребята скрылись за дверью. — Что он несёт! Что он городит! Вы зря отослали охрану! Волощук, почесав подбородок с выступающей синевой и ослабив шейный платок, из-под которого Вук выхватил розоватый след недавних разборок, шикнул на него и жестом приказал пойти прочь. — Выкладывайте, — хриплым голосом произнёс он. — Я только что передал «Беллу» информацию об альтернативном способе доставки грузов в требуемую точку галактики. Он практически бесплатный и потребует вложений лишь в шлюзы и матрицы пересборки. Ваша Концессия разорится, господин Волощук. Разорится в ближайшие полгода. Этого времени как раз хватит, чтобы «Белл» развернул пункты пересборки. В голове пилота резко обозначилась болезненная струна от переносицы к затылку. «Зашевелился, паразит», — спокойно и даже равнодушно подумал Янко, а вслух сказал: — Я могу доказать. Но мне нужен алкоголь. Залив тренькающую нить боли запасом из бара председателя, Вук направился к порталу с выходом на Сильбато. Команда следователей, ползающих вдоль стен с бурыми, как понял пилот, кровавыми потёками, вдоль битых зеркал и ломаных стоек, выжидающе глянула на Леонида Павловича в сопровождении Янко, но председатель кивнул, и бригада потеряла к ним интерес. В шлюзе Вук рывком отодрал панель с табло и на ощупь добрался до блока частотной регулировки. В академии им подробно рассказывали об устройстве пункта разборки, поэтому крохотный чип был найден без труда. Тонким лучом фонарика на личном брелоке председателя Вук чуть нагрел крохотную точку и им же замерил температуру. Затем поднагрел ещё чуть-чуть, затем аккуратно выставил модуль позиционирования. Стянув с себя ремень, бросил его на площадку транспортировки, после чего легонько прикоснулся к кнопке пуска. Ремень исчез в облачке голубоватого сияния, а пилот буднично прокомментировал: — Он не на Сильбато, как вы думаете. Он на вашем столе в кабинете. Леонид Павлович с недоверчивой усмешкой на тонких губах, подозвал скучающего завхоза, сердито наблюдавшего за процессом снятия улик ночного разгрома. Когда завхоз несколько минут спустя подал ему пояс пилота, улыбка сползла с его губ. — Ремень слишком лёгок, — сварливо проговорил он. Вук злорадно отметил искорки жадности, вспыхнувшие в его зрачках. — Отправьте его. — Волощук ткнул пальцем на робота-уборщика, дремавшего чуть в стороне от кофейного аппарата в зале общественного пространства. — Куда я скажу. В дом с пауком. Там сейчас должен быть Школьник. Когда Вук демонстративно повторил операцию, нарочито долго подвиснув на подогреве чипа, председатель вызвал на связь Марка и с уже нескрываем изумлением выслушал, что в главном зале зале на первом ряду ровно по центру невесть откуда появился вдруг кибо-клингер с приметным инвентаризационным номером 3000. — Во сколько вы оцениваете вашу технологию? Это первый вопрос, — обратился к Янко Леонид Павлович, детально рассмотрев картинку из общества трезвости. Вук осторожно и как бы случайно оттеснил его на стартовую площадку, тот, увлёкшись, даже не заметил этого. — Второй вопрос касается принципов. Вы сняли модуль позиционирования. Как же тогда задаются координаты? — Принципов. — Голос Вука стал вдруг строгим и торжественным. Он приложил руку к сердцу. — Принципы все здесь. Принципы простые и понятные: умри, но выручи товарища; любовь главнее денег; дал слово — держи; ну и всё прочее, чтО я вам тут буду мораль читать. Вы сможете отлично поразмыслить на эту тему на Тенере вместе с брошенной там девятой экспедицией. Вы, ведь, её бросили. — Па-а-азвольте! — налился кровью Леонид Павлович, осознавая, что он стоит точно на стартовой платформе, и делая шаг с неё. — Что значит — на Тенере? Вук силой швырнул его назад. — Вы себе уже всё позволили. Вы подписали смертный приговор моим верным товарищам, и было бы справедливо, чтобы вы повторили их путь. Волощук, прижатый локтем Янко, молниеносно закрыл ладонями выемку с подогреваемым чипом, но пилот, вопреки ожиданиям, не стал бороться и откидывать руки, а просто нажал кнопку отправки. Последнее, что увидел Вук, было недоумённо-испуганное лицо председателя, так и не догадавшегося, что фокус с подогревом ничего не значащей детали был придуман лишь для отвода глаз.
К оглавлению Глава 18. Эра макаки, эра жаворонка Ни к себе домой, ни к Миле соваться было нельзя. Половина сотрудников Концессии видела, что Вук заходил в офис. Сопоставить факт исчезновения председателя с визитом пилота было бы плёвым делом, поэтому Вук запилился к Волкову, без зазрения совести вскрыв его холостяцкое логово. Выспавшись и отмывшись, Янко с гонорарного счёта списал нескромную долю средств, потратившись на новую гражданскую одежду, неограниченный кредит в алко-шопах всемироно известной сети, полную медицинскую страховку и годовой проездной вакуумных линий, не требующих идентификации пасажиров. Из клубка проволоки, найденного в одном из ящиков в кладовке, Вук соорудил колыбельку для половины изумрудного сердца и привязал к футляру шнурок от ботинка. Кустарно изготовленный талисман он подвесил на шею, спрятав под просторной белой рубахой. О том, где ему искать Ко Сенга, единственного тенерийца-отшельника, Вук в точности не был уверен. Ко Сенг родился в Камбодже, но с десяти лет жил во Франции. Ни в Камбодже, ни во Франции его никто не видел после возвращения с Тенеры. Он одно время гостил у Галиля в Марокко, однако пропал после его смерти. О таинственном исчезновении космонавта слегка потрубили газеты, но затем быстро потеряли интерес к непубличному человеку. Предполагали, что его давно уже не было в живых, однако Вук чувствовал, что Ко не покинул этот мир. Ощущение, бродившее где-то в недрах его натуры и усилившееся в шлюзе с матрицей пересборки, тихим уютным скрипом запечного сверчка транслировало неясные шумы далёкого организма Сенга. Вук доверял ощущению. Общался ли кто-нибудь с невидимкой? Пилот рассеянно перебрал записи и заметки, сделанные им в пространстве «Уфолог», в надежде отыскать какую-либо зацепку. Единственным смутным моментом во всей сохранённой истории выходила смерть Энди Гарсиа. С остальными всё было более или менее понятно: Школьник копался в алкогольных реакциях тенерийцев, жгуче завидуя более удачливым коллегам-биологам и ревниво выискивая архив Тимофеева; Горохов изучал купола, порождаемые кристаллами, тщательно маскируя свой недуг; Виссер сидел в мастерской и до умопомрачения рисовал, ни от кого не прячась и никому не завидуя; Зелинский пил и размышлял о тщетности жизни; Черезов спасал Землю; Липполд. Липполд пасся под присмотром проныры-Наппы; Ермишин колесил по миру, пребывая под постоянным прицелом тридикамер. Путь всех живых тенерийцев просматривался ясно, а путь мёртвых пролегал в полной тьме. Исключение составлял разве что Гарсиа. Энди тоже был мёртв, но пал он не от руки Игоря. Энди умер сам. Так сказала его сестра. И эта нелепая смерть — по сути, скрытое самоубийство — выбивалось из череды событий. Гарсиа скончался, отравленный афлатоксином, купив перед смертью липовое свидетельство о причине болезни. Он не желал, чтобы кто-то знал о токсине и не желал выздоравливать. Он был славным парнем, этот канадец с испанской фамилией, отличный инженер и техник. Вук не слишком хорошо помнил его, будучи несколько моложе, но глаза Энди, в которых плескалась безграничная вера в могущество разума, навсегда врезались в память. Гарсиа истово преклонялся перед человеческим гением и даже сам запатентовал несколько любопытных изобретений. А затем слетал на Тенеру, подвергся нападению Черезова в Париже, куда-то съездил, вернулся больным и отказался лечиться. Куда он ездил? «Туда, где нет боли, а есть лишь мечта». Где это? На Земле много мест, где царила бы мечта, но нет одного, где не было бы боли. Решив это, Вук закрыл для себя тему общей философии и решил зайти с другого бока. Афлатоксин. Вид плесневого грибка, чрезвычайно опасного для человека. Энциклопедия услужливо поведала, что вспышки афлатоксикоза чаще всего регистрируются там, где не соблюдаются условия хранения сельскохозяйственных продуктов, особенно кукурузы и арахиса. Кукурузу Вук не стал рассматривать, по той причине, что она выращивается повсеместно, арахис же заинтересовал его больше. Китай, Индия, Америка, Нигерия, Бангладеш, Индонезия. Китай с Америкой был отброшен ввиду жёсткого контроля в аграрном производстве, а прочие страны все в равной степени фиксировали заражения плесенью. Впрочем, именно в тот год, когда погиб Энди, наибольшее количество смертей от афлатоксина было зарегистрировано на северной границе между Индией и Бангладешем. И это количество превосходило среднестатистические показатели. Логика, на которую опёрся Янко в своём решении, хромала на все конечности, но в других вариантах она отсутствовала напрочь. Поэтому вечером того же дня пилот на вакуумном поезде добрался до Москвы, затем до Самары, а затем след его потерялся в бесконечных азиатских просторах. В Астане он продержался без алкоголя почти двенадцать часов, лёжа в гостиничном номере с языком, упёртым в нёбо, и бессмысленно таращась из окна высотки на Ишим и наивную архитектуру в стиле ретро-футуризма. Он сдался, когда мысли о Миле и славном парнишке с космическим именем, прорвали дамбу медитации. Высосав приличный запас спасительного снадобья в лобби-баре отеля, он похвалил себя за упорство, а затем, назло хронотонам, скоротал вечер за просмотром феерически дебильного фильма о нашествии инопланетных пупсиков, питающихся мозгом землян, и о безоговорочной победе над ними. В Душанбе он попал в воскресенье и, несмотря на бездонные кредиты и пухлые банковские счета, не смог вообще добыть заветный источник покоя. Сказав себе, что терять ему уже нечего, он на древнем геликоптере, ведомом пожилым таджиком, отбыл в горы и, погрузившись в странное оцепенение, в анабиоз с полной пустотой в голове, просидел на обрыве до наступления темноты, растворяясь в прозрачном хрустальном воздухе, в шуме ветра и шорохе крыльев каких-то гордых птиц, то парящих над восходящими потоками, то пронзающих небо стремительными атаками. Почувствовав, что он начинает терять своё «я» и перестаёт понимать очерченность личных границ, он отполз под нависший камень, соорудил костерок из сухих веток можжевельника и до рассвета вдыхал смолистый дымок, выискивая в пляшущих языках пламени схожесть со знакомыми предметами. Вчерашний таджик прилетел за ним с бутылкой водки, но он оставил её нераспечатанную на подоконнике вокзала. В Исламабаде на него накатило, так что пришлось ночевать в самом роскошном отеле — в гостиницах попроще по мусульманским традициям не продавался алкоголь, даже пиво. Однако стопки «Хенесси» ему хватило в качестве подзарядки на весь праздный день бездумного шатания по шумным грязноватым улицам-базарам, безудержной торговле с оборванными продавцами специй и туфель с загнутыми носами. Здесь практически не знали искусственных вкусов, и он от души накачался настоящей ягнятиной с реальными баклажанами. Гастрономическое действо переключило все его артерии и вены на подачу живительных сил исключительно в брюхо, презрительно обесточив мозг, подававшего лишь самые жалкие попытки протеста. Закатившись курдючным бараном в вакуумный поезд, он продрых до Нью-Дели, и двое суток подряд проспал в самом Нью-Дели, не оставившем ни грамма каких-либо воспоминаний. В страшной, прекрасной, вонючей, высокой, невероятной Калькутте он три дня провалялся на прохладном мраморе джайнистского храма, разглядывая затейливые завитушки узоров, покрывающих павильон со статуями учителей-тиртханкаров. Муху, приземлившуюся на его голое колено, он осторожно прогнал, забавляясь метаморфозами своего восприятия. Он мог бы, пользуясь плодами модификации, одним движением руки прихлопнуть сразу пяток мух, но джайнизм, облачком окутавший его, приглушил все возможные желания кого-либо прихлопнуть. Ни разу за эти волшебные три дня ему не потребовалось выпить — в яшмовой вазе черепа нежно звенели колокольчики и разливали блаженное чувство упругой пустоты. Собственно, в Калькутте вакуумная линия поездов, катающихся в трубах с откачанным воздухом, обрывалась. В столицу Бангладеша он перебрался на самолёте, ничуть не переживая, что регистрация его на рейс попадёт в сеть и привлечёт внимание полиции. Тем более, что билет ему выписали на имя Woock Yianckot. В аэропорту Дакки Вук ступил на новенькое полимерное самообновляющееся полотно, лениво дорбрёл до стойки заказа такси. — Вам куда? — поинтересовалась миловидная барышня в жёлто-оранжевом сари. Пилот задумался. — На север, — сказал он расплывчато. — Куда именно? — Девушка продолжала улыбаться, демонстрируя великолепные белые зубы на смуглом личике. — Вы называйте города, а я выберу, — предложил Янко, ибо ничего другого ему не оставалось: городов он не знал, возит ли туда такси — тоже. — Рангпер? Шерпер? Вук, прислушиваясь к колокольчикам внутри себя, отрицательно помотал головой. Девушка, принявшая необычное поведение клиента за признаки ухаживания, стыдливо опустила очи, тайком поглядывая на широкоплечего белокожего человека с серо-голубой, непривычной радужкой глаз. — Даргапур? Домар? Айлампур? — Нет. — Силхет? На Силхет бубенцы так же не срезонировали, но затем вдруг бенгальская красавица произнесла: — Чхатак. Но туда нет шоссейной дороги. Только железная, либо по воздуху. И ещё там. — Вы хотите сказать, что делать в той дыре совершенно нечего? — улыбнулся Вук. — Да, сэр. Маленький городок без достопримечательностей. — Мне в Чхатак, — твёрдо сказал Янко, в груди которого позвякивали радостные звуки. Он нанял воздушное такси, а час спустя стоял под прицелом нескольких десятков пар смоляных глаз на пустынной площади и соображал, какого чёрта он притащился в эту жопу мира. — Возьмём муки и масла, — услышал он из-за спины. — А потом полетим ко мне. Вук обернулся. Техник-пилот четвёртой тенерийской экспедиции Ко Сенг собственной персоной стоял, застенчиво улыбаясь, сунув руки в брюки. Он едва доходил Янко до плеча, издалека его можно было принять за крепкого подростка. Ко был растрёпан, жёсткие чёрные волосы давно требовали похода в цирюльню, одежда — доброй стирки, однако глаза лучились мягким тихим светом, исключающем какой-либо надрыв, тоску или хотя бы растерянность. — Чудеса, — молвил Вук, сердечно обнимая товарища. — Даже не хочется считать вероятность встречи. Что-то бесконечное малое выйдет, правда? — Смотря как считать, — серьёзно ответил Сенг. Загрузив в лёгкий геликоптер камбоджийца некоторый запас провизии, пилоты взмыли над жалким городишком. Ко уверенно держал штурвал, прокладывая курс на северо-восток к манящему сиянию гор. — Это Бутан? — полюбопытствовал Вук, и Ко важно кивнул. Геликоптер вёз крупы, муку, кунжутное масло и пару головок сыра. Системы подачи вкусов Вук в местном магазинчике не обнаружил. Ассортимент лавки не радовал, но еда была натуральной. Прохаживаясь вдоль деревянных резных прилавков, Янко ощущал себя посетителем музея древнего быта. Время застыло в пластиковых пакетах гречки, леваровых сосудах с кунжутным, горчичным и оливковым золотом, картонных коробках чая, магнефриджевых ёмкостях сквашенного молока. Нашлись здесь и конфеты — о, какие милые были эти аутентичные конфеты! Карамель с повидловой начинкой, завёрнутая в простую гермо-фольгу. Из подобной фольги Вук в детстве с отцом мастерил прокладки для самодельного конденсатора или с мамой выкладывал блестящие мозаичные панно. Купив целый бокс такой карамели, Янко с трепетом уложил его между мучными мешками. «Ты становишься сентиментальным, как сотня старых дев на похоронах любимого кота священника», — бесстрастно констатировал он. — Остальное я добываю сам, — предупредив повисший в воздухе вопрос, пояснил Ко. — Или покупаю у местных крестьян. Ты не представляешь, как мало человеку надо. Ты и сам это поймёшь, когда привыкнешь. — Привыкну — что? — Жить, уняв глупых обезьян. Вук ни черта не понял и поэтому промолчал до самого конца пути. Вечером, кутаясь в толстое шерстяное одеяло и ощущая знакомую потерю личных границ среди нависающих зелёных скал, далёких снежных вершин, цветущих плантаций на склонах крутых холмов, Янко составлял в голове симфонию из уханья сов, шуршащих порывов ветра и треска насекомых. Он знал, что Ко знает о вопросах, лениво кружившихся в недрах вуковой души, и знал, что Ко ответит на них, когда сочтёт нужным. Так и вышло — едва солнце, бухнувшись сонным животным, скрылось за перевалом, Сенг сказал: — Я не сомневался, что ты меня услышишь. Ты поехал на мой зов, и ты приехал. Больше никто не услышал, только ты. — Я слышал в груди колокольчики. Твоя работа? Ко рассмеялся, отставив чашку с горячим чаем. Пар, витиевато пляшущий над кружкой, быстро иссяк. Холод, волной разливающийся с вершин, вынудил Сенга и его гостя плотнее окуклиться в войлочных накидках. — Я представлял лишь ударные позывные, — проговорил Ко. — Но ведать не ведал, как именно обозначусь. Ну, пусть будут колокольчики. — Я тоже смог однажды протелепатировать, — похвастался Янко. — Правда, без матрицы пересборки я на это не способен. А ты крут. Ты умеешь. — Ну, конечно, — усмехнулся Сенг. — Чёрта с два. Ловкость рук и никакого мошенства. Слетал в Катманду, посидел пару часов у портала. Всё, как у тебя. — В Катманду есть портал?! На кой он там? — Чистая утилитарность, Ву. Предполагалось, что в горах будут проходить тренировки космонавтов. Но потом рвануло развитие модификаций, и высокогорный тренинг оказался ненужным. Мне это Горовиц сообщил, он успел здесь отметиться, поскольку не был модифицирован. — И зачем я тебе был нужен? — Как зачем? Чтобы вылечиться. Ты же хочешь вылечиться? Я не тебя одного, я всех звал. — От чего? — От тех бешеных павианов, что скачут в твоей голове и пожирают тело. — А-а-а, ты про это. Я их называю хронотонами. Только не говори, что сам ты уже здоров. Или ты не был болен вовсе? — Был. — Значит, сейчас, нет? — Нет. — Улыбка товарища мягко коснулась небритых щёк Вука. — Да ладно. Ты прямо волшебник. Пилот голосом высказал недоверие, но сам, вдыхая аромат горной ночи, растекаясь по резному сиденью из тёплого невиданного дерева, выплёскивая растёкшегося себя на звёздное небо и чёрную траву, мысленно соглашался с Сенгом. Он видел — Сенг румян, свеж, свободен от алкоголя и удивительно спокоен. Он гармонично резонировал со струнами диковатого края и не был озабочен ничем происходящим. Происходящее медленно огибало его упругий кокон, не касаясь мутными струями событий. — Тогда ты тоже волшебник, — парировал Ко. — Потому что пока ты добирался до меня, ты научился обходиться без спирта. Ты не осознал пока этого, но ты уже можешь. Вук закрыл глаза, вспоминая Ишим и хруст памирских можжевеловых веток и муху в калькуттском храме. Ровный мерцающий огонёк затеплился вдруг в его груди. — Пару месяцев назад мне встретился бездомец, — произнёс он. — Попрошайка. Лентяй и бездельник. Выпрашивал у меня подачку, весьма забавно мотивируя. Мол, думать надо не животом и не головой, а сердцем, а сердце велит не суетиться и не работать. Я посмеялся тогда. Уж, сердце-то подскажет! Уж сколько в истории было бед из-за того, что отключали голову и действовали на эмоциях! А коли никто не станет работать, во что мы скатимся? А теперь вот сижу и сомневаюсь: а, может, он прав? — Не путай эмоции с мечтой, — покачал головой Ко. — Эмоции сиюминутны, а мечта — долгоиграющее топливо. — Виссер живёт мечтой, потому и не болеет, — задумчиво проговорил Вук. Они замолчали и молчали, вглядываясь в фиолетовую гущу далёких горизонтов, пока Вук не зевнул и, с трудом превозмогая себя, не доковылял до постели, где и уснул, забыв отметить, что сегодня не принял ни стопки. Следующие дни, повинуясь молчаливым приказам коллеги, ставшим уже и не коллегой, а, скорее, вросшим элементом местного пейзажа, духом этого заоблачного края, безмолвным тружеником, сгибающим спину над чайным листом или арахисовыми грядами, Вук обрабатывал огород, ковыряясь в морковной, свекольной и редисовой ботве. Он также плёл веники из какого-то низкого сухого кустарника либо от руки переписывал сутры, добытие Сенгом в затерянных селеньях. Сутры причудливо перемежались со всевозможными молитвами христианского или исламского толка, и Вук, посмеиваясь над наивной путаницей народной мудрости, с умилением отмечал, что счастливы люди, хранившие эти сказы и не высматривающие в них чужеродной неуставной ереси. Перо фиксировало мелкий твёрдый почерк пилота и отсылало в общее пространство радостных людей, как величал его Сенг, тексты искренних посланий. Вечерами Вук рассказывал товарищу все свои злоключения, и Ко, громко вскрикивая и переживая, в волнении метался по дому. — Я отправил его на Тенеру, — сказал Янко, описывая сложные игры с Волощуком, — посчитав справедливым принцип талиона. Зуб за зуб, око за око. Я поместил его точно на станцию. Там есть запасные скафандры. Пусть поживёт с ребятами из девятой экспедиции, которых он лишил возможности вернуться и обрёк на вечное одиночество. — Любопытно! — Глаза Сенга загорелись. Он щипал петуха для завтрашнего супа, но оставил это занятие и жадно спросил. — Тебе удалось понять принцип передачи не только информации, но и тела? — Меня крепко двинули по башке, — хмыкнул Янко. — Кто-то проболтался об отлёте «Гамаюна» и о грядущем апокалипсисе. Как ты понимаешь, нашлась куча желающих покинуть заражённую Землю. Пришлось держать оборону, но по башке меня всё-таки двинули. И я всё понял. Я же физик, дружище, и кое-что успел поизучать до космической академии. Это кое-что отличным образом улеглось после удара по головушке. — Ну же! — Всё проще пареной репы. Наши пересборочные аппараты вовсе не занимаются разборкой на элементарные частицы. Невозможно собрать без ошибок разобранное хотя бы по старому доброму принципу неопределённости. Да и нет никакой разборки. А есть подстройка под нужную частоту гравитационных колебаний тела. ДНК-носитель матрицы записывает колебания всех составных частей пересылаемого объекта, компонуя волновой пакет. И этот пакет усилиями сборочного генератора вводится в резонанс с гравитационными осцилляциями. Возросшая амплитуда несёт его по геодезической линии пространственно-временного поля, пока не гасится о точку сингулярности. — Выход из кротовой норы? — Он самый. Выскочив в точке сингулярности, наши корабли вынуждены добирать остаток пути дедовским способом — на твёрдом топливе с солнечными парусами, а всё потому, что в этой пресловутой точке нелокальности невозможно применить обычные законы геометрии. В ней пространство ветвится фрактальным образом и тем самым меняет размерность. Мы не умеем вкладывать трёхмерные тела в размерность, скажем три с половиной, поэтому обычная физика утыкается в эту чёртову точку и не знает, что делать дальше. — Что же делать? — Да элементарно. Мысленно обрубим лишние щупальца ветвления, свернём и подклеим обратно, тем самым сохранив гомотопическую структуру пространства. Но при этом образуется прямое продолжение линии распространения гравитационной волны. Останется лишь определить, какие ветви являются лишними и подлежат преобразованию в компактное множество, и какая ветвь — магистральная. И тут, брат, начинается самое интересное. Я не знаю, как оно действует, но если сознание наблюдателя уже однажды наблюдало полный путь из точки А в точку Б, то оно умеет прокладывать магистраль через точки сингулярности в нужную координату пространства. Будто бы, пробежавшись однажды по новому пути, оно запоминает маршрут со всеми промежуточными нелокальностями. А я уже был на Тенере, и лично разворачивал новую станцию, значит. — Значит, твоя осознающая сущность хранит полную информацию о пересадочных узлах, каковую ты и сообщаешь матрице пересборке. — Я как бы дозаписываю. К полной описи пересылаемого барахла добавляю путевой лист. Исключительно строгая физика. Я всего лишь пользуюсь корректирующим коэффициентом в уравнении Белла-Клаузера — коэффициентом влияния наблюдателя. Ошарашенный, взбудораженный Сенг, бросив недообщипанного петуха, ринулся к Вуку. Налетел, обнял, в избытке чувств принялся охлопывать коллегу по плечам и спине. С учётом роста Сенга выглядело это как радость сына от возвращения сурового папаши домой. Например, с китобойного промысла, ну, или с суточного возлияния в пабе. — Какие горизонты! — счастливо проговорил он. — Ву, представь, какие человечеству открываются горизонты! — Я тоже так думал, — ответил ему папаша Ву. — Но, как оказалось, человеку очень тяжело мысленно представить путь и конечную точку. Если было так легко, я, пожалуй, не получил бы сотрясение мозга. Мои. Те, кого я отправил на «Гамаюн», долго не могли сосредоточиться, хотя маршрут был прям, как единственная извилина страуса, и не содержал пересадочных узлов. По-моему, человечество ещё не доросло до использований этой технологии. Нужна специальная подготовка глубокой сосредоточенности. Я передал эту информацию компании «Белл», разумеется, с исчерпывающими физико-геометрическими подробностями, но, право, не знаю, успеем ли мы масштабно использовать её. Юг Африки и центр Европы уже лихорадит. Я видел мало пьющего Липполда и спивающегося Зелинского — зрелище крайне печальное что для одной крайности, что для другой. Человечество вымрет либо от хронотонов, либо от пьянства. Не знаю, Ко, какая смерть была бы мне более по душе. — Кроме Липполда и Зелинского есть Виссер, которому не ведомы наши страдания. И есть я, так же избавленный от этой напасти. Смотри. Сенг подвёл Вука к окну, протянув палец в сторону раскидистого салового дерева, на котором беспорядочно скакали макаки, выясняя между собой отношения. Обезяны визжали, хрюкали, ворчали и затевали то потасовку, то мирное вычёсывание блох, то акробатические этюды в приступе полноты жизни. — Так мы и живём, — сказал Сенг. — Мечемся мыслями, как эти макаки. Столько сил тратим, а на что? — На важные проблемы, — возразил пилот. — Понаблюдай за собой в течение одного дня. Опиши беспристрастно темы твоих раздумий, и ты поразишься. Важные проблемы мелькнут в твоей голове раз-другой, а остальное заполнится пустыми переживаниями, завистью, страхами, воображаемыми шикарными и вовремя не сделанными ответами твоим обидчикам, прокручиванием заезженной пластинки с одной и той же болезненной ситуацией, поеданием себя по поводу упущенных возможностей и прочим ментальным хламом. Если ты не моешь руки, в животе заводятся глисты. Отчего ж не завестись схожим паразитам в немытых извилинах? Но мы проживаем всю жизнь, ни разу не прибравшись в голове. Не удивительно, что среди скопившегося дерьма найдётся уголок для пришлой нечисти. Наша нынешняя эра — эра макаки, суетливого существа с малым выхлопом. Но попробуй остановить серый шум в твоём черепе, попробуй канализировать умственный отходы, и паразиту просто негде будет жить. Виссеру это удалось. Он занят живописью и не позволяет мысленным макакам одолеть душу. Я — много медитирую, останавливая склочный диалог себя с самим собой. Я не думаю, понимаешь? Я мечтаю и просто люблю каждый миг моей жизни. — О чём же ты мечтаешь? — с пересохшим горлом спросил Янко, глядя в глаза маленькому жилистому человеку в мятой рубахе-распашонке. — О том, что когда-нибудь настанет эра людей, свободных от умственного мусора в башке. Эти люди не все будут жить счастливо, кто-то будет болеть, кто-то испытывать нужду. Но никто из них не будет бесконечно биться в сетях собственных мусорных порождений, не будет оглядываться на более удачливого соседа, не будет страдать от прошлых обид, не будет терзаться страхом будущего. Это будет другая эра. Скажем, эра жаворонка. — Почему жаворонка? — Потому что жаворонок взмывает к солнцу и не мучится тем, что оставлено им на земле. Он летит, чтобы петь свою песню и, взмыв к небесам, ни на что отвлекается. Он порхает, парит, и сосредоточенно воспевает радость существования. Он занят, Ву! Он творец и труженик, и ему неведомо гнилое самокопание. Когда-нибудь и мы научимся без остатка отдаваться мечте, любимому делу или просто обыденным вещам, наполняющим нашу жизнь. Мы будем полностью ощущать себя здесь и сейчас, примечая скромнейшие детали окружения. Мы станем сконцентрированными и внимательными. И ни один вирус, ворующий время, не станет нам страшен. Потому что вирус питается энергией, которую мы тратим на постоянный возврат то из мысленного прошлого, то из мысленного будущего. Мы лишим его пищи, проживая лишь в настоящем. Мы научимся тщательно отбирать здоровые мысли и превращать их в такое же орудие, как рука или язык. И мы начнём их материализовывать. Ты уже начал, не так ли? — Эра жаворонка. — вздохнул Вук. — Это надо как-то принять. Скажи, Ко, а Энди Гарсиа. Ты, ведь, ему говорил то же самое? Сенг кивнул и, чувствуя неловкий момент излишней патетики, вернулся к петуху. Руки его замелькали в облаке пуха. Несколько пёрышек плавно спланировали на пол. Вук механически взял метлу, смёл сор из-под ног товарища. Потом добавил: — Но Энди не согласился с твоей теорией здоровья, потому что имел одну религию — науку и технику. Так? Сенг неловко дёрнул плечом — то ли согласился, то ли нет. — Возможно, в душе он признавал твою правоту и также предчувствовал эру жаворонка, как ты её назвал, но согласиться с ней не смог. Он предпочёл умереть быстро от случайного отравления, чем долго и мучительно от привезённого вируса, предполагаемое противоядие к которому опровергает все его материалистические устои. Знаешь, у него осталась такая славная сестрёнка. Бомба, а не девушка. Господи, да о чём же я? Вот дурак. Он бросил метлу и вышел из дома. По каменистой тропинке, пребывая в странном и необычном состоянии, Янко прошагал, пока не очутился в сандаловой рощице. Там он, спугнув сонную стайку обезьян, долго смотрел на листву, в которой скрылись ворчливые хвостатые созданья. Когда шорох веток затих, Вук вышел на поляну и вскинул к небу глаза, привычно выискивая Полярную звезду. Обнаружив её почти у горизонта над снежными вершинами, он прочертил взглядом знакомые очертания Большой Медведицы, перевёрнутой и опущенной к горизонту. Чуть правее Полярной звезды лежал путь на Тенеру, левее на четверть круга — путь на Амикайю, но где пролегал путь «Гамаюна»? В какую сторону двигались, затерянные в далёких пустынных мирах, его дорогие люди? У Звездана резался зуб — это Вук вдруг остро почувствовал, ощутив жжение в нижней правой десне. Мила была усталой и едва боролась со сном. Наверное, сын хныкал и не позволял расслабиться. Пулька описалась. Взрослая девица, а туда же. Хотя если представить, как на твоих глазах убивают родителей. Ничего, любовь и терпение Милы излечат её, обязательно излечат. А Волков дрых и снилась ему бомба под названием Эстель. Любопытно, что Зелинскому она тоже снилась в тот же момент. Пилот погрузился в раздумья о природе столь необычных явлений, вызванных однократным приёмом наркотика, не без основания предполагая всё ту же мгновенную передачу информации по закону Белла-Клаузера, но пристегнуть физическую теорию не смог, зато смог осознать, что мысли его заметались, подобно вспугнутым в роще макакам, — от жаворонка к Энди Гарсиа, от Энди к Большой Медведице, от созвездия к Миле, от Милы к «диффузии», от наркотика к уравнениям. Осознание отозвалось резким спазмом в висках. Янко возвёл язык к нёбу и некоторое время бездумно созерцал черноту южной ночи, сквозь которую протискивалась жаркая луна. Успокоив мысли, а следом и боль, он неторопливо побрёл назад, радуясь озарению, осветившему его душу. — Я уезжаю, — сообщил он Ко Сенгу месяц спустя. — Я не до конца успокоил своих макак, но я научился способам их успокоения. Дальше попробую сам. — У тебя появилось дело? — Сенг поднял скуластое худое лицо, отрываясь от своих записок. Теперь невозмутимого камбоджийца одолела новая страсть — Ко собирал тексты старинных песен, рыская по отдалённым горным деревням, а затем проводил их лингвистическо-исторический анализ. Собранный материал он готовил представить на каком-то симпозиуме в Дели. Кажется, санскритоведов. Или санскритофилов? Вук помогал ему в перерывах между огородничеством и медитациями. — Да. — Я рад, — просто ответил Сенг. — Сначала слетаю на Тенеру, — пояснил Вук. — Ещё раз проведу расчёты, потом проверю на практике мою теорию. Заодно вытащу оттуда ребят и Волощука, пока они там друг друга не поубивали. А потом вместе со Школьником займусь спасением Земли. Откроем школу противодействия тенерийским хронотонам. — Разве это мечта? — Это стоящее дело, Ко, но ты, как всегда прав. Это не мечта, это просто полезное дело. — Звёзды? — с усмешкой спросил Сенг. — Ну, да, мистер провидец. «Белл» предлагал сотрудничество. Как мне сказали — в свободной форме. Думаю выпросить у них лабораторию и учебный класс. Позову парочку незашоренных однокашников, наберу талантливых студентов. Попробуем, друг мой, по-иному взглянуть на идею транспорта. Я, ведь, ещё и решётку Теслы толком не исследовал. И кристаллы с Тенеры не изучал. Ввяжемся, а там посмотрим. Сенг почесал плоский затылок и озабоченно произнёс: — Отлично придумано. Только не забудь на завтра перебрать пшёнку.
К оглавлению Эпилог Спрыгнув с подножки воздушного такси, Вук поправил лямку торбы и неспешно пшёл по улице, вглядываясь в озабоченные лица сограждан. Смутная тревога окутывала гудящий город, пилот особо тонко чувствовал её после безмятежной глуши Бутана. У первой попавшейся информационной стойки он притормозил, поколебавшись, читать ли ему нынешние новости или нет, затем двинулся дальше. Погружаться в суету и нагнетание паники ему не хотелось. Он так и видел, как по широкому полю медиа набросаны жирные сладкие куски-приманки для макак в его голове. Пользуясь одной из техник Сенга, Вук принялся делать снимки всего окружающего, полностью исключив эмоции. Щёлк! Перспектива проспекта с сотней застывших прохожих. У второго мужчины возле башни развязан шнурок. Щёлк! На клумбе полыхают алые тюльпаны модного всесезонного сорта. Лепестки цветов причудливой формы — острые, зигзагообразные. Щёлк! Вереница хелисайклов течёт по выделенному эшелону. Из иллюминатора жёлтого хелисайкла выпала шляпа. Наснимав миллион картинок, пилот разом выгрузил их из памяти и уставился на окно третьего этажа старой пятиэтажки на Чёрной Речке. Окно было тёмным и безжизненным, но мгновенно сразу вызвало волну переживаний. Вук вспомнил, как прыгал с ветви дерева в это окно, крепко прижав к себе насмерть перепуганную девочку. Вспомнил, как наливались тяжесть мышцы и огнём жгла карман последняя сувенирная бутылочка с вином. Как Мила ругалась, подозрительно косясь на фингал, поставленный задирой Волковым. Повинуясь иррациональному импульсу, Янко, поплевав на руки, вскарабкался по дереву и уселся на толстой ветви напротив знакомого окна. Он почти сразу заметил, что правая створка чуть отходит от рамы, образуя узкую щель. Обломив тонкий прут и мысленно извинившись перед многострадальным растением, Вук просунул хворостину в зазор и поддел запорный шпингалет. Окно распахнулось от лёгкого толчка палки, пилот без труда проскользнул в квартиру. «Я всё плотно закрыл», — озадаченно сказал он сам себе. — Ну, и чего мы по окнам ползаем? — услышал он недовольный голос Милы, превративший его в соляной столб. — У тебя же есть ключи. Мила Ангеловна Янко, законная супруга пилота, недовольно щурилась, взирая на ошарашенного Вука. — О. Дядь Вук вернулся. — пробормотала сонная Алина-Пулька, явившись следом за Милой с плюшевой лягушкой в руках. — Я спать пойду, ладно? Она ушла, волоча лягуху за заднюю лапу. — Ты. Вы почему здесь?! — задыхаясь, проговорил Янко. — Вы не улетели?! — Мы хотели, — пожала плечами Мила. — Только на космодроме такая давка началась. Все полезли как попало, стали за места биться, даже кого-то затоптали насмерть. И я подумала — да ну его нафиг. Ну, помрём. Зато на Земле, среди своих. Мы с Ваней взяли детей и айда обратно. А ты где шлялся? — добавила она сварливо. — Мы тебя уже в розыск объявили. На связь не выходишь, в Сети тебя нет. — Не поверишь, — честно признался Вук, — сначала в Бутане, потом на Тенере. Волощук там так похудел! — Мастер ты заливать, — снисходительно усмехнулась Мила. Покрутившись перед ним, она поинтересовалась. — А я толстая? Я тоже старалась худеть. — Господи, да куда тебе-то? И так, как тростинка. — Вук схватил Милу в охапку и на ощупь проверил налитый свежестью и здоровьем рельеф драгоценной супруги. Потом озабоченно спросил — Ты как, не болеешь? — Да некогда мне болеть. То у Даньки зубы, то у Альки энурез, то у Ваньки неземная любовь, отягощённая ревностью к Пашке. Тут и подумать-то некогда, всех утешь, успокой, вертишься, как белка в колесе. — Как жаворонок, — счастливо возразил Вук Янко. — Как жаворонок в высоком небе.
К оглавлению

• Комментарии: 15, последний от 10/10/2023.
• © Copyright Ефимова Марфа (&#109&#97&#114&#102&#97&#101&#102&#105&#109&#111&#118&#97&#64&#103&#109&#97&#105&#108&#46&#99&#111&#109)
• Размещен: 24/05/2016, изменен: 24/05/2016. 549k. Статистика.
• Повесть: Детектив, Фантастика

«Если», 1996 № 10 [Чарльз Шеффилд] (fb2) читать онлайн

Прошло уже пол года, как «Если» приобрел иной облик. Судя по письмам, вы приветствуете новый формат журнала, его оформление, качество печати, появление новых рубрик, раздела «Видеодром». И категорически не согласны с тем, что номера приходят с опозданием. Действительно, из-за того, что журнал теперь печатается за рубежом, производственный цикл увеличился в полтора раза. По настоятельной просьбе редакции наш издатель предпринимает все усилия, чтобы «Если», как и раньше, отправлялся подписчикам в первой декаде текущего месяца. И определенные результаты, судя по доставке последних номеров, уже видны.

Хотелось бы добавить еще одно. При том, что себестоимость журнала существенно возросла, а его объем вырос на треть, подписная цена на первое полугодие 1997 года увеличилась всего на семь процентов. То есть подписчики, в отличие от тех, кто ищет журнал в розничной продаже, приобретают его ниже себестоимости.

Ну что ж, в путь? Нас ждут встречи с авторами, определяющими облик современной фантастической прозы, публикации из текущих номеров ведущих зарубежных изданий, знакомство с новейшими направлениями и течениями НФ и фэнтези, работы классиков жанра, открывших новые горизонты фантастики. И, конечно, критика и библиография, история становления жанра, беседы с писателями, хроника событий.

Мы не случайно начали свой разговор с писем читателей. В первых номерах будущего года редакция хотела бы предложить вам вопросы, которые помогут нам лучше понять ваши интересы, ожидания, связанные с журналом, и отношение к современному состоянию фантастики. Надеемся, что бытовые подробности жизни все же не помешают вам ответить на анкету «Если». Давайте делать журнал сообща.

Подписка на «ЕСЛИ», как и прежде, ведется по ОБЪЕДИНЕННОМУ КАТАЛОГУ

Федеральной службы почтовой связи Российской Федерации (стр. 86).

Почтовый индекс — 73118.

Стоимость шести номеров «Если» на первое полугодие 1997 года — 48 тысяч рублей (каталожная цена без стоимости почтовых услуг, которая в каждом регионе различна).

Подписка проводится во всех отделениях связи России и стран СНГ.

Чарльз Шеффилд
МЫСЛЯМИ В ДЖОРДЖИИ

Посвящается Гарри Ти, профессору информатики в Оклендском университете, который:

— является математиком, специалистом по компьютерам и историком науки;

— обнаружил в Данидине (Новая Зеландия), детали аналитической машины Беббеджа;

— программировал в конце пятидесятых компьютер ВИСТ и стал с тех пор коллегой и другом;

— такой же Билл Ригли, как я — человек, от лица которого ведется повествование.

Впервые с цифровой вычислительной машиной я столкнулся в 1958 году. Все равно что в каменном веке, верно? Однако нам тогда казалось, что мы ушли бесконечно далеко от наших предшественников, которые лет десять назад пользовались исключительно коммутационными панелями и у которых вершиной человеческой мысли считался плохонький калькулятор.

Как бы то ни было, к 1958 году соперничество между аналоговыми и цифровыми ЭВМ, которое в будущем закончится победой последних, только разгоралось. А первый компьютер, который мне поручили программировать, оказался по любым меркам настоящей скотиной.

Он назывался ВИСТ, что расшифровывалось как «вычислительная информационная система», а создан был вслед за ПОКР, то бишь «программируемым калькулятором», разработанным Национальной физической лабораторией в Тедцингтоне (сей агрегат не преминули, вполне естественно, перекрестить в ПОКЕР). В отличие от ПОКР наш компьютер предназначался не только для научных исследований; кстати, один из разработчиков ПОКР, когда ему задали соответствующий вопрос, заявил: «Если бы мы предполагали, что компьютеры так быстро получат практическое применение, наверняка довели бы свою машинку до ума».

Размеры ВИСТ впечатляли. Когда требовалось устранить неполадки, специалисты попросту заходили внутрь машины. Случалось это довольно часто, причем «железо» отказывало реже, чем происходили сбои в программах (сами понимаете, в ту пору программирование находилось в зачаточном состоянии).

Хотел было написать, что компьютер не имел ни ассемблеров, ни компиляторов, но понял, что это не совсем так. Мы располагали компилятором с плавающей точкой; он назывался «Альфа-код» и работал в тысячу раз медленнее, чем требовалось, поэтому ни один уважающий себя программист им не пользовался. Программировали наудачу, выжимая максимум из 402 слов быстродействующей и 8192 слов резервной памяти. Когда же максимума не хватало, программисту приходилось лезть за перфокартами: сначала засовывать их в машину, а затем вынимать обратно.

А если учесть, что программ-конвертеров из двоичного кода в десятичный, как правило, избегали, потому что они занимали много места; если добавить, что все команды писались в двоичном коде, то есть от программиста требовалось близкое знакомство с подобным представлением чисел; если упомянуть, что перфокарты пробивали вручную и компьютер (по каким-то до сих пор не понятным мне причинам) воспринимал двоичные числа, так сказать, наоборот — 13, к примеру, как 1011, а не 1101… В общем, представление, надо полагать, уже сложилось.

Обо всем этом я рассказываю не потому, что стремлюсь пробудить интерес читателей (а скорее, нагнать на них скуку). Я просто хочу, чтобы вы поняли — к человеку, который хоть раз в жизни программировал ВИСТ или что-нибудь вроде того, следует относиться уважительно и не отмахиваться от его слов.

Несколько лет спустя появились новые модели, возник спрос, у программистов появилась возможность выбора. Мы подались кто куда — в университеты, в бизнес, за границу… Но старые связи сохранились, успешно выдержав проверку временем.

Среди всех, с кем я тогда работал, выделялся Билл Ригли — высокий кудрявый парень. Он любил приодеться, носил твидовые костюмы и в разговоре «акал», что характерно для жителей Бостона. Однако Билл Ригли был вовсе не бостонцем и даже не американцем. Он прибыл из Новой Зеландии и собственными глазами видел то, о чем многие из нас едва слышали — например, Большой барьерный риф. О родных местах он, правда, почти не заговаривал, но все же, видимо, тосковал, поскольку, проведя лет пять в Европе и Америке, вернулся домой и стал работать на математическом факультете (а впоследствии — в лаборатории компьютерных технологий) Оклендского университета.

Окленд расположен на Северном острове, который чуть ближе к Восточному побережью США, где обосновался я, нежели продуваемый ветрами Южный. Тем не менее мы с Биллом поддерживали связь, благо наши научные интересы совпадали, встречались то в Стэнфорде, то в Лондоне или где-нибудь еще и со временем стали хорошими друзьями. Когда умерла моя жена. Эйлин, именно Билл помог мне справиться с отчаянием и поведал однажды тайну, наложившую отпечаток на всю его жизнь (но об этом ни слова). На сколько бы ни затягивалась разлука, мысли друг друга мы подхватывали на лету, словно и не расставались.

Билл отличался поистине энциклопедическими интересами, но особую склонность питал к истории науки. Неудивительно, что по возвращении в Новую Зеландию он принялся изучать прошлое страны, чтобы выяснить, какой вклад внесло это островное государство в мировую науку. Удивляться пришлось потом. Несколько месяцев назад он прислал письмо, где говорилось, что на ферме поблизости от Данидина, на южной оконечности Южного острова, найдены остатки аналитической машины Чарлза Беббеджа.

Кто такой Беббедж и чем он знаменит, было известно еще в конце 50-х. В те годы имелась одна-единственная приличная книжка по цифровым компьютерам — «Быстрее мысли» Боудена, — и в первой главе подробно рассказывалось об эксцентричном англичанине. Беббедж ненавидел уличных музыкантов и презирал Королевское общество, существовавшее, по его словам, только для того чтобы устраивать званые обеды, на которых члены общества вручали друг другу почетные награды. Несмотря на свои странности, Беббедж стал для современных программистов кем-то вроде святого покровителя. Начиная с 1834 года и до самой смерти он безуспешно пытался построить первую в мире цифровую вычислительную машину. Суть задачи ему была ясна, все упиралось в механику. Кстати, вы сами можете представить компьютер, собранный из шестеренок, цепей, ремней, пружин и прочих железяк?

А Беббедж мог. И, пожалуй, добился бы своего, преодолев чисто технические трудности, если бы не роковая ошибка: он все время норовил что-то исправить и улучшить. Собрав устройство наполовину, он разбирал его до последнего винтика и принимался конструировать заново. Поэтому к 1871 году, когда Беббедж скончался, аналитическая машина по-прежнему оставалась недостижимой мечтой. После смерти изобретателя детали машины отправили в Кенсингтон, в музей истории науки, где они хранятся и по сей день.

А поэтому ничуть неудивительно, что к письму Ригли я отнесся, мягко говоря, недоверчиво.

В ответном письме я постарался как можно тактичнее остудить его пыл. Какое-то время спустя от Ригли пришла посылка, полная самых странных документов.

Билл сопроводил посылку запиской, сообщая в своей обычной грубоватой манере: детали аналитической машины ему удалось обнаружить лишь потому, что «новозеландцы, в отличие от всех остальных, не разбрасываются полезными вещами». Кроме того, он указывал, что в XIX веке посещение Австралии и Новой Зеландии для образованного англичанина было почти обязательным (чем-то вроде путешествия по Европе для молодых аристократов), и приводил множество примеров. Зеленый континент посетил не только Чарлз Дарвин, чей «Бигль» приставал к австралийскому берегу, но и немало других ученых, путешественников и искателей приключений. К примеру, в 50-е годы прошлого столетия тут побывали сыновья Беббеджа.

В посылке оказались фотографии некоего устройства — сплошные шестерни, цепи и цилиндры. Это и впрямь отдаленно напоминало аналитическую машину, хотя понять, как устройство работает, было невозможно.

Ни записка, ни фотографии меня не убедили. Скорее, наоборот. Я начал было сочинять письмо, однако мне в голову неожиданно пришла такая мысль: многие историки науки знают науку гораздо меньше, чем историю; вдобавок лишь единицы разбираются в компьютерах. А Билл Ригли — специалист по компьютерам, увлекшийся историей науки. Одурачить его непросто — если, конечно, он сам того не захочет.

В общем, с ответным письмом я решил повременить и правильно сделал, потому что в посылке отыскался документ, который уничтожил всякие сомнения. То была копия написанной от руки инструкции к аналитической машине Беббеджа, датированная 7 июля 1854 года. Билл утверждал, что оригинал у него, и я первый, — кому стало известно об открытии, но хорошо бы пока сохранить все в тайне.

Чтобы вы смогли представить мое изумление, придется снова обратиться к истории ЭВМ. Причем забраться довольно глубоко, в 1840 год. Именно тогда итальянский математик Луиджи Федерико Менабреа услышал в Турине от Беббеджа об аналитической машине, Позднее, получив от Беббеджа письмо, в котором излагались основные принципы работы устройства, Менабреа написал по-французски статью, опубликованную в 1842 году. В том же году Ада Лавлейс (дочь лорда Байрона, леди Августа Ада Байрон Лавлейс) перевела статью Менабреа и присовокупила к ней свои пространные примечания. Эти примечания были первой в мире инструкцией по программированию — Ада Лавлейс поясняла, как составить программу для аналитической машины, подробно описывая хитроумные техники рекурсии, цикличности и ветвления.

Иными словами, руководство по программированию появилось за двенадцать лет до 1854 года; вполне возможно, что в Новой Зеландии Билл обнаружил экземпляр именно этого руководства.

Возможно, да не совсем. Прежде всего, копия, присланная Биллом, значительно превосходила инструкцию Ады Лавлейс по объему. В ней затрагивались столь высокие материи, как непрямая адресация и перераспределение памяти под конкретные программы, а также предлагался новый язык программирования — нечто вроде примитивного ассемблера.

Конечно, у Ады Лавлейс могли возникнуть подобные, весьма экстравагантные для того времени идеи. Пускай все ее записные книжки утеряны, никто не станет отрицать, что она была чрезвычайно одаренной личностью. Однако Ада Лавлейс умерла в 1852 году, а в тех работах, что сохранились до наших дней, нет и намека на новые горизонты. Вдобавок, на копии, которую прислал Билл, имелись инициалы «Л. Д.», тогда как Ада Лавлейс обычно подписывалась «А. А. Л.».

Я проштудировал текст, уделив особое внимание заключительному разделу, который содержал в качестве примера программу вычисления объема твердого тела неправильной формы методом интегрирования, а еще — распечатку результатов.

Существовали три варианта. Первый — состряпал достаточно убедительную фальшивку. Второй — что сам Билл, по неведомым мне причинам, затеял эту аферу. Ни то, ни другое объяснение меня не устраивало. Ригли был ученым-консерватором, осторожным и придирчивым. Таким образом, наиболее вероятным казался третий вариант — кто-то в Новой Зеландии построил аналитическую машину и добился с ее помощью того, о чем Беббедж и не мечтал.

Хорошенькая возможность, верно? Точнее, невозможность. Ничего удивительного, что Билл попросил сохранить все в тайне. Да если кто-нибудь узнает, он станет посмешищем для всего ученого мира!

И я с ним на пару. Что ж… Я совершил то, чего никогда раньше не делал — снял трубку телефона и набрал новозеландский номер Билла.

— Ну, что скажешь? — спросил он, едва мы обменялись приветствиями.

— Ты все проверил?

— Я отправил образцы бумаги в пять лабораторий. Одна в Японии, две в Европе и две в США. Они датируют бумагу и чернила промежутком с 1840 по 1875 год; среднее значение — 1850. Детали, которые я нашел, были завернуты в промасленную мешковину. Анализ показал приблизительно те же сроки — с 1830 по 1880 год. — Билл помолчал, затем прибавил: — Появилось кое-что еще.

— Это не телефонный разговор. — После продолжительной паузы он спросил: — Ты ведь прилетишь?

— Хорошо бы знать куда…

— В Крайстчерч. Это на Южном острове. Нам предстоит забраться за Данидин. Да, не забудь теплую одежду, у нас здесь зима.

Так все и началось.

Золотистые волосы стали седыми, к ним добавилась бородка с проседью, обрамлявшая обветренное лицо. Билл Ригли напоминал обликом Старого Морехода 1 , но в остальном остался все таким же, если не считать немного странного взгляда.

Он встретил меня в аэропорту Крайстчерча и сразу, даже не протянув руки, выпалил:

— Если бы это случилось не со мной, я бы ни за что не поверил.

И повел меня к машине.

Билл родился на Южном острове, поэтому дорога из Крайстчерча в Данидин была ему хорошо знакома. Я устроился на сиденье, которое считал водительским (в Новой Зеландии, как и в Англии, движение левостороннее) и, пребывая в странном, но приятном оцепенении после долгого перелета, разглядывал пейзажи за окном.

Мы пересекали равнину Кентербери. Шоссе вело по прямой через темно-коричневые поля. Урожай, судя по торчавшим из земли редким стебелькам, собрали без малого три месяца назад; больше смотреть было не на что, пока мы не добрались до Тимару и не свернули на дорогу, которая бежала по побережью: слева отливало свинцом море, а справа темнела все та же равнина. Я уже бывал на Южном острове, однако надолго не задерживался, поэтому лишь теперь начал понимать, почему Окленд кажется Биллу «набитым под завязку». Навстречу нам попадались автомобили, мы видели людей у дороги, но случалось и то, и другое крайне редко. Чем дальше мы забирались на юг, тем становилось холоднее; пошел дождь, море скрылось за пеленой тумана.

Едва расположившись в машине, мы принялись болтать обо всем на свете, словно намеренно избегая серьезного разговора. В конце концов Билл, выдержав паузу (тишину нарушали только рокот двигателя да шарканье «дворников» по стеклу), произнес:

— Я рад, что ты прилетел. Знаешь, за последние несколько недель мне порой начинало казаться, что я схожу с ума. Сделаем вот что. Завтра утром я покажу тебе все. А потом ты поделишься своими мыслями. Идет?

Я кивнул и спросил:

— Сколько здесь живет народу? В Новой Зеландии?

Билл искоса поглядел на меня.

— Около четырех миллионов.

— А сколько было в прошлом веке?

— Хороший вопрос. Честно говоря, не знаю, сможет ли кто-нибудь на него ответить. По-моему, несколько сотен тысяч. Большинство составляли аборигены, маори. Я догадываюсь, к чему ты клонишь, и полностью с тобой согласен — в середине прошлого века построить в Новой Зеландии аналитическую машину никто не смог бы — хотя бы по той причине, что здесь не было собственной промышленности. Собрать машину из готовых деталей — да, но для этого их нужно было доставить из Европы.

— Ни в коем случае. Если бы он узнал, что где-то построили аналитическую машину, то непременно растрезвонил бы об этом на всю Европу.

— Но если не от Беббеджа…

— Тогда от кого? Не знаю. Потерпи, осталось чуть-чуть. Вот отдохнешь, увидишь все собственными глазами, а там уже будем гадать, что да как.

Он был прав. Перелет через несколько часовых зон явно подействовал на мои умственные способности — мозг требовал отдыха. Я поднял воротник и откинулся на спинку сиденья. За последние дни на меня свалилось столько информации о Беббедже и аналитической машине, что голова потихоньку начинала пухнуть. Ладно, посмотрим, что за сюрприз приготовил Билл, а потом решим, можно ли отыскать какое-либо более или менее правдоподобное объяснение происходящему.

Неожиданно я сообразил, что до сих пор не замечал главного. Я продолжал твердить себе, что Билл ошибается, поскольку не желал анализировать возможные последствия обратного. Но если он не ошибается… Тогда главное — не появление в Новой Зеландии аналитической машины с инструкцией по программированию, а исчезновение подобных устройств с лица Земли.

Куда, черт возьми, они могли подеваться?

Дорога привела нас на ферму милях в пятнадцати к югу от Данидина. Приехали мы вечером, по-прежнему лил дождь, у меня слипались от усталости глаза, поэтому я ничего толком не разглядел. Помню лишь, что рухнул как подкошенный на кровать в маленькой комнатке с мыслью, что завтра, погожим, чудесным утром, Билл мне все покажет, и всякие вопросы отпадут сами собой.

На деле все вышло иначе. Во-первых, спал я слишком долго, поэтому, проснувшись, почувствовал себя совершенно разбитым. Последние пять лет я почти никуда не выбирался, а потому утратил сноровку и забыл, какое влияние на организм оказывает долгая дорога. Во-вторых, за ночь дождь превратился в снег; с востока, со стороны моря, задул холодный порывистый ветер. Мы с Биллом уселись за видавший виды деревянный кухонный стол, и миссис Тревельян принялась впихивать в меня бекон с яичницей, домашнюю колбасу, хлеб и душистый горячий чай. Она не отступала до тех пор, пока я не начал подавать признаков жизни. Если наша хозяйка, живая, румяная дама лет шестидесяти, и удивилась тому, что Билл пригласил кого-то осмотреть Малый Дом, то виду не подала.

— Что ж, — проговорила она, когда я насытился, — раз вы полезете в гору, вам нужен плащ. Джим свой, правда, забрал, но, думаю, мы вам что-нибудь подберем.

Джим Тревельян покинул дом еще на рассвете — отправился, по всей видимости, к животным.

Заметив выражение моего лица, Билл злорадно ухмыльнулся.

— Неужели тебя пугает перспектива прогулки под легким дождичком?

«Прогулка» обернулась шлепаньем по грязи под мокрым снегом.

— Как ты отыскал это место? — спросил я у Билла, когда мы наконец преодолели склон в полмили длиной и достигли Малого Дома.

— Как обычно — ходил, задавал вопросы… Знал бы ты, сколько таких мест я обшарил!

Дом был сложен из скрепленных цементом кусков известняка. С первого взгляда становилось ясно, что он давно заброшен, однако на крыше не было ни единой прорехи, да и труба стояла на удивление прямо. Признаться, мне этот дом показался немногим меньше того, где мы ночевали.

— Его называют Малым не из-за размеров, — объяснил Билл. — Предполагалось, что здесь будут жить молодые, когда поженятся. Типичная для двадцатого века трагедия. Джим и Энни Тревельян — фермеры в четвертом поколении, у них пятеро детей, и вот все уехали в колледж да так и не вернулись. Кому охота жить в Малом Доме и заниматься сельским хозяйством? Но Джим с Энни все еще ждут и надеются.

Тяжелая дверь отворилась бесшумно — петли были хорошо смазаны.

— Джим Тревельян следит за домом, — продолжал Билл. — По-моему, они рады, что я у них поселился: все же какое-то общество… Должно быть, они считают меня чокнутым, но вслух ничего не говорят.

Подержи-ка. — Он вручил мне большой квадратный фонарь, такой тяжелый, что я чуть его не выронил. А ведь Ригли нес фонарь от Большого Дома! — Основная тяжесть — батарейки. Электричества здесь нет, только масляные лампы. Побродив годок-другой по стране, я понял, что не стоит куда-либо соваться, если не имеешь возможности рассмотреть то, что нашел. Если батареек не хватит, зарядим от аккумулятора.

Билл закрыл дверь, и ветра сразу не стало слышно. Мы прошли через ванную в кухню, где стояли деревянный стол, буфет и массивные стулья. Было чертовски холодно.

— Валяй, — разрешил Билл, перехватив взгляд, брошенный мною на очаг. — Плащ советую пока не снимать.

Он зажег две масляные лампы, а я принялся разводить огонь. Честно говоря, последний раз я топил очаг лет тридцать назад, но ничего, справился. Через пару минут я встал и огляделся по сторонам. Ковров, естественно, не было, но в коридоре, который вел к спальням, лежала циновка из волокна кокосового ореха. Билл скатал циновку — под ней обнаружился люк. Мой спутник пропустил через металлическое кольцо свой ремень и потянул; крышка люка откинулась на латунных петлях.

— Кладовая, — пояснил Ригли. — Давай фонарь.

Он спрыгнул вниз. Там оказалось неглубоко, голова и плечи Билла высовывались из люка. Я протянул ему фонарь, затем подбежал к очагу, подбросил угля и следом за Ригли спустился в подвал.

В дальнем конце кладовой, на утоптанном земляном полу, возвышался деревянный помост, на котором стояли в ряд три сундука, отчетливо различимые в свете фонаря.

— Вот так я их и обнаружил, — сказал Билл. — Ну ладно, начнем с «железа».

Он осторожно приподнял крышку крайнего справа сундука. Внутри оказались старые промасленные мешки. Билл сунул руку в один из них и достал «железо». Я взвесил на ладони цилиндр, изготовленный, по всей видимости, из латуни. На одном конце цилиндра имелся ряд цифр от нуля до девяти, на другом располагалась шестерня.

— Похоже, — проговорил я, оглядев цилиндр со всех сторон.

Билл меня понял. Последний месяц мы с ним думали только о Чарлзе Беббедже и аналитической машине.

— Мне кажется, эти детали изготовлены не в Англии, — сказал Билл.

— Я осмотрел каждую в увеличительное стекло, но не нашел ни единого клейма. Возможно, их привезли из Франции.

— Взгляни на цифры. Точь-в-точь как на циферблатах французских мастеров. — Он забрал у меня цилиндр и снова с великой осторожностью завернул в мешковину.

— Не слишком подходящее местечко для столь ценной вещи, — заметил я.

— Тем не менее машина пролежала здесь без малого полтора века — и ничего. — Билл знал, что я догадываюсь и о другой причине, по которой машину спрятали именно в этом месте: кому могло прийти в голову, что эти железяки представляют собой хоть какую-то ценность?

— Разумеется, из того, что есть, машину не соберешь, — продолжал Билл. — Наверное, это запасные части. Некоторые я отвез к себе в Окленд вместе с оригиналом инструкции, который спрятан сейчас в университетском сейфе. Если понадобится, у меня с собой копия.

— У меня тоже. — Мы переглянулись и дружно усмехнулись. Мое спокойствие, откровенно говоря, было напускным, я страшно волновался. Билл наверняка испытывал те же чувства. — Ты случайно не знаешь, что означают инициалы «Л. Д.»?

— Случайно — нет. — Ригли захлопнул крышку первого сундука и подошел ко второму. — Между прочим, загадки еще не закончились. Гляди.

Он надел перчатки и крайне осторожно извлек из сундука стопку перевязанных красной лентой карточек, затем развязал ленту и положил карточки на крышку третьего сундука.

— К ним лучше не прикасаться. Они от времени стали очень хрупкими. Я буду переворачивать, а ты смотри. Вот увеличительное стекло.

Это оказались рисунки тушью, по одному на карточке, нанесенные остро отточенным пером на когда-то белую бумагу. Они не имели ни малейшего отношения ни к Чарлзу Беббеджу, ни к аналитической машине. Зато на каждом в правом верхнем углу располагались микроскопические буковки «Л. Д.»: чтобы увидеть их, мне пришлось сначала прищуриться, а потом поднести к глазам увеличительное стекло.

Рисунки изображали насекомых. Многоножек — вроде тех, что живут в гнилой древесине. Когда я пригляделся повнимательнее, то понял, что передо мной изображения одного и того же насекомого, менялся только ракурс.

— Ну? — спросил Билл.

— Это другой «Л. Д.», — заметил я, продолжая разглядывать рисунки.

— У тебя глаз острее. Я понял это далеко не сразу. А как насчет насекомого?

— В жизни не видел ничего подобного. Рисунки замечательные, очень подробные, но я ведь не биолог. Сфотографируй их и покажи снимки специалисту.

— Уже показывал. Рэю Уэдллу — в биологии он дока. Так вот, Рэй утверждает, что это чистой воды фантазия, что на свете нет и никогда не было таких насекомых. — Билл аккуратно собрал рисунки, вновь перевязал лентой и уложил обратно в сундук. — Ладно, двинулись дальше. Представление продолжается.

Ригли сунул руку в третий сундук, достал несколько завернутых в мешковину деталей, потом снял слой соломы… Неожиданно я заметил, что у него дрожат руки. Бедняга! Как ему, должно быть, хотелось поведать миру о своем открытии, однако боязнь того, что над ним начнут потешаться, а может, и усомнятся в его научной добросовестности, была сильнее…

То, что Билл показывал мне до сих пор, было весьма загадочным, но предмет, который он извлек последним, оказался вполне заурядным. Ригли держал в руках брусок, дюймов шести в длину и достаточно широкий, который гипнотически поблескивал в свете фонаря.

— Ты прав, — сообщил он, заметив выражение моего лица. — Чистое золото. Таких брусков здесь четырнадцать.

— Неужели Тревельяны или те, кто жил на ферме до них…

— Они никогда не рылись в сундуках. И потом, золото лежало на самом дне, под соломой, под деталями аналитической машины. — Ригли усмехнулся. — Меня подмывает забрать его и смотать удочки. Будь я лет на двадцать моложе, так бы и поступил, честное слово.

— А сколько сейчас стоит килограмм золота?

— Понятия не имею. Погоди, кажется за унцию платят триста пятьдесят долларов.

— В арифметике у нас силен ты, вот и считай. Четырнадцать слитков, каждый весит двадцать пять фунтов — не в тройской системе, а в обычной. 2

— Одна целая девяносто шесть сотых. Если округлить — два миллиона. Сколько они здесь пролежали?

— Кто знает. Но поскольку золото находилось внизу, бруски с деталями аналитической машины по крайней мере ровесники.

— А кому они принадлежат?

— Если спросить у правительственных чиновников, они наверняка скажут, что государству. А если тебя интересует мое мнение, золото принадлежит тому, кто его нашел, то есть нам с тобой. — Усмешка Ригли в свете фонаря выглядела поистине дьявольской. — Ты как, готов изумляться дальше?

— Подожди. Значит, кто-то принес сюда золото, положил в сундук и ушел…

Билл Ригли никак не производил впечатления человека с двумя миллионами долларов в кармане. Потрепанный плащ, старый свитер, джинсы… Насколько мне было известно, у него имелось всего-навсего три костюма не менее чем десятилетней давности. Деньги он тратил разве что на пиво, посещение музеев да на четыре сигары в год. Следующие слова Билла подтвердили, что он сам не воспринимает себя как миллионера.

— По-моему, золото на самом деле принадлежит Тревельянам. Однако им невдомек, что здесь есть гораздо более ценные вещи. — Он сунул дрожащую руку во второй сундук. — Вот что я хотел тебе показать в первую очередь, — произнес Билл хриплым от волнения голосом. — Даты я еще не установил, но подлинность сомнения не вызывает. Обращайся с ними поосторожнее, ладно?

Ригли держал в руках три книги размером с бухгалтерскую, переплетенные в черный материал, похожий на тонкую шершавую кожу. Я бережно взял верхнюю.

Страницы были испещрены стройными рядами цифр. Аналитическая машина к этим цифрам отношения явно не имела, поскольку написаны они были от руки; кое-какие записи были зачеркнуты и исправлены.

Я принялся перелистывать страницы. Сплошные цифры, никаких пояснений. На каждой странице дата, причем везде — октябрь 1855 года. А почерк тот же, что и в инструкции по программированию.

Во второй книге дат не было и в помине. Она представляла собой сборник весьма подробных чертежей, изображавших различные детали аналитической машины. Чертежи сопровождались примечаниями и указаниями размеров, но почерк был уже другим.

— Не надо, — остановил меня Билл, когда я потянулся за увеличительным стеклом. — Это писал не «Л. Д.». А чертежи суть копии чертежей Беббеджа. Когда вернемся в Окленд, я покажу тебе другие экземпляры. Откровенно говоря, не знаю, каким образом их сумели скопировать. Кстати, я уверен, что и золото, и детали машины, и все остальное прятали одни и те же люди.

Я мог бы поверить Биллу на слово, но не стал, поскольку, в конце концов, прилетел в Новую Зеландию в качестве независимого эксперта.

— Не возражаешь, если мы вернемся в кухню? Здесь все-таки маловато света.

— Как скажешь, — ответил Билл. — Я предполагал, что мы задержимся здесь на несколько дней, поэтому предупредил Тревельянов. Готовить будем сами; правда, Энни заявила, что всегда рада видеть нас у себя за столом. Наверное, им не хватает общения.

Не знаю, не знаю. Вообще-то я не сноб, но, судя по всему, разговоры, которые нам с Биллом предстоит вести в ближайшее время, вызовут не только у Энни Тревельян, но и у большинства нормальных людей, смертную тоску.

В третьей книге ни единого рисунка не обнаружилось, страницы заполняли бегущие наискось строчки писем, которые следовали одно за другим. Абзацев внутри посланий не было, расстояние между двумя последними письмами составляло ровно полдюйма. Почерк бисерный, не тот, что в книге с цифрами.

Первое письмо, датированное 12 октября 1850 года, гласило:

«Дорогой Дж. Г.! Аборигены, к сожалению, по-прежнему остаются язычниками, но к нам относятся дружелюбно. Чем лучше мы понимаем их язык, тем яснее становится, что племени принадлежит куда большая территория, нежели казалось поначалу. До сих пор речь шла только о северных островах, от Таити до Раратонги, но теперь выясняется, что маори делятся на северных и южных, причем последние обитают чуть ли не на Великом Южном континенте, который исследовали Джеймс Кук и капитан Росс. Я собираюсь отправиться в плавание к одному из островов на юге — разумеется, в сопровождении аборигенов. Нас ожидают грандиозные свершения; жаль, что наши друзья слишком далеко, чтобы разделить с нами радость. Европа и суета из-за денег — «все в прошлом». Луиза полностью оправилась от болезни, которая столь беспокоила меня два года назад, и полагаю, что основная причина выздоровления — перемена в настроении. Она снова взялась за работу и трудится не покладая рук. Мои биологические штудии также приносят плоды. Прошу Вас, в Вашем следующем письме расскажите нам не о политике и не о светской жизни, а о том, как развивается в Англии наука. Именно таких новостей нам с Л. очень не хватает. Безмерно Вам признательный и помнящий о Вас Л. Д.»

Второе письмо было датировано 14 декабря того же года и подписано «Л. Д.». Два месяца спустя. Интересно, успело ли первое письмо за это время дойти до Англии и мог ли прийти ответ?

Я заглянул в конец книги. Последние двадцать с небольшим страниц были чистыми, а бисерный почерк в поздних письмах сменился более неряшливым. Книга обрывалась на октябре 1855 года.

— Других записей нет? — спросил я Билла, который пристально глядел на меня.

— Нет. Но отсюда вовсе не следует, что они перестали писать письма. Просто что-то сохранилось, а что-то погибло.

— Если они не переставали писать, почему пусты последние двадцать страниц? Ладно, пойдем наверх.

Мне хотелось прочесть каждое письмо, изучить каждую страницу. Но если засесть за книги в холодном подвале, я наверняка подхвачу воспаление легких. Меня и так уже знобит.

— Как насчет первого впечатления? — осведомился Билл после того как положил три книги на кухонный стол и захлопнул крышку люка. — Признаться, мне не терпится узнать твое мнение.

Я пододвинул стул поближе к очагу, в котором жарко полыхал огонь.

— Инициалами «Л. Д.» подписывался не один человек, их было двое. Возможно, муж и жена.

— Или брат и сестра.

— Одному из них — женщине — принадлежит инструкция по программированию аналитической машины. Второй рисовал насекомых и писал письма, причем заносил тексты писем в третью книгу. Ответов, очевидно, не нашлось?

— Я показал тебе все, что сумел найти. — Билл подался вперед, протянул к огню озябшие руки. — Что их было двое, я догадался сам, но вот до «разделения труда» между ними не додумался. Продолжай, пожалуйста.

— Чтобы продолжать, надо почитать письма. — Я взял со стола третью книгу. — Знаешь, эти Л. Д., похоже, были миссионерами.

— Миссионерами-учеными, как то было принято в девятнадцатом веке. — Билл пару минут понаблюдал за тем, как я читаю, потом не выдержал (с одной стороны, ему хотелось получить немедленный ответ на все вопросы, с другой — он понимал, что не стоит мне мешать). — Пойду схожу в Большой Дом. Ты не против там перекусить?

Я представил себе жизнь на ферме. Поколение за поколением те же заботы, те же хлопоты… А теперь там остались двое стариков, и у фермы нет никакого будущего.

— Нет, я не против.

— Если я вдруг заговорю за столом о наших делах, пожалуйста, останови меня.

— Попробую, но не ручаюсь, что сам буду помалкивать. — Билл застегнул плащ и направился к двери, но вдруг остановился. — Что касается золота… Знаешь, когда я его нашел, то хотел сразу рассказать Джиму с Энни. А потом подумал, что детишки, как только узнают, сразу примчатся домой отнюдь, не из-за любви к родителям. Посоветуй, как быть, а? Ненавижу разыгрывать из себя божество.

— А мне, выходит, предлагаешь? Ладно, как, по-твоему, с какой стати кому-то в середине прошлого столетия тайно переселяться в Новую Зеландию?

— Признаться, сначала я думал, что они обнаружили здесь детали аналитической машины и решили воспользоваться чужим изобретением. Но эта гипотеза шита белыми нитками. Читай письма, там все сказано.

Билл ушел, а я поудобнее устроился у очага и принялся читать, одновременно высушивая промокшую одежду и обувь. Вскоре чтение увлекло меня настолько, что я словно перенесся на 140 лет назад.

В большинстве писем речь шла о религии или о делах, адресатами были друзья в Англии и Ирландии, причем каждого называли исключительно инициалами. Мне быстро стало ясно, что женская половина Л. Д. вела свою переписку, которая не находила отражения в дневнике; попадавшиеся время от времени упоминания о солидных тратах объясняли наличие в сундуке золотых слитков. Кем бы ни были таинственные Л. Д., недостатка в средствах у них явно не ощущалось, и в Новую Зеландию они уехали не из-за финансовых трудностей.

Строки некоторых писем заставляли сердце биться быстрее. Например, такие, написанные в январе 1851 года:

«Дорогой Дж. Г.! Л. узнала от А. Ф. Г., что Ч. Б. отчаялся осуществить свой великий замысел. Он заявил: «При моей жизни машину наверняка не построить. Что касается чертежей, я предполагаю их уничтожить». Это настоящая трагедия, и Л. не находит себе места от беспокойства. Нельзя ли что-нибудь сделать? Если все упирается в деньги…»

Более двух лет спустя, в апреле 1853 года:

«Дорогой Дж. Г.! Большое спасибо за то, что Вы нам прислали. К сожалению, погода, по всей видимости, не благоприятствовала путешествию, да и упаковка была не слишком хорошей, поэтому у трех цилиндров обломились зубья. Прилагаю к письму описание поломок. Возможно, мы сумеем починить цилиндры здесь, однако местные мастера значительно уступают в умении механикам Болоньи и Парижа. Вы окажете мне неоценимую услугу, если выясните, полагается ли нам страховка. Искренне Ваш Л Д.».

Цилиндры с зубьями… То был первый, но далеко не последний намек на аналитическую машину. Судя по другим письмам, детали в Новую Зеландию пересылались трижды или четырежды, но неприятностей, подобных этой, больше не случалось.

Переписывая письма, загадочный Л. Д. для экономии места пользовался множеством сокращений: «к» означало «какой» и «который», «ч» — «что», «чему» и «чей», и так далее. Пониманию текста это, в общем, не препятствовало, но что касается инициалов. Поди догадайся, кто имеется в виду! Под «А. Ф. Г.» мог скрываться Александр фон Гумбольдт, знаменитый натуралист и писатель, оказавший громадное влияние на развитие европейской науки в первой половине прошлого века; «Ч. Б.» наверняка означало «Чарлз Беббедж». Но, черт возьми, кто такой Л. Д.?

Проштудировав приблизительно треть книги, я установил, что в ней содержатся не только письма, но и дневниковые записи. К примеру, в феврале 1854 года, выдержав паузу протяженностью около четырех месяцев, Л. Д. записал:

«22 февраля. Наконец-то дома. Слава Богу, что Л. не поехала со мной — я и не представлял, что море может быть таким бурным. А дикари как будто ничего не замечали — смеялись, прыгали с корабля на лодки, не обращая внимания на высокие волны. Впрочем, зимой выходить в море не решаются даже они, а это говорит о многом.

За время моего отсутствия Л. завершила свои исследования. Она уверена, что конструкцию устройства можно улучшить и что машина способна на то, о чем и не подозревала А. Л. (которой, к сожалению, никак не удается обуздать самодурство матери). По просьбе А. Л. мы никому не рассказываем об успехах Л. Но если бы о них стало известно в Европе, думаю, это произвело бы фурор среди ученых. Столь возвышенный замысел, столь дерзновенные усилия — и это бремя легло на хрупкие женские плечи!»

Получается, что весть о кончине Ады Лавлейс в 1852 году до Новой Зеландии не дошла. Я продолжил чтение:

«Вам, должно быть, интересно, чего добился я? Мои успехи намного скромнее. Мы добрались до острова, который на местном наречии называется Рормаурма, а на моих картах обозначен как Маккуэри, или Маккуари. Остров представляет собой узкую полоску земли протяженностью в 15 миль и изобилует пингвинами и прочими птицами. «Тех, кто любит холод» (надеюсь, я правильно перевел туземное выражение), мы, к несчастью, не встретили и не обнаружили никаких следов их пребывания на острове. Аборигены утверждают, что эти люди умеют разговаривать и способны передвигаться по воде с помощью каких-то приспособлений. Мне необходимо выяснить, почему дикари преклоняются перед «сверхчеловеками», иначе я вряд ли сумею обратить их в истинную веру».

При первом чтении я лишь бегло проглядел этот кусок, уделив основное внимание «успехам Л.». Однако некоторое время спустя вернулся к нему и долго размышлял, что бы сие могло означать.

По письмам можно было составить некоторое представление о работе Луизы. Судя по всему, она много хлопотала по хозяйству, поэтому за исследования бралась, когда выкраивала свободную минутку. Тем не менее в начале 1855 года Л. Д. написал все тому же корреспонденту:

«Дорогой Дж. Г.! Она работает! Признаться, больше всего удивлен я сам. Вы, наверное, качаете головой, читая эти строки. Я помню Вашу фразу по поводу того, кто у нас настоящий гений. Что ж, я получил урок на будущее, который постараюсь усвоить».

«Она работает!» Я как раз перечитывал абзац, когда хлопнула входная дверь. Черт побери, кого там принесло? Подняв голову, я вдруг сообразил, что в кухне холодно, пламя в очаге почти погасло, а на часах без малого три.

— Как дела? — поинтересовался Билл. В его тоне сквозило нетерпение.

— Письма вот-вот дочитаю, а за таблицы и чертежи еще не брался.

— Я встал, поежился и подбросил в очаг угля. — Но если хочешь поговорить, я готов.

Искушение было велико, однако он усилием воли овладел собой.

— Нет. Не стоит торопить события, иначе ты можешь ухватиться за какое-нибудь из моих предположений, не успев составить собственного мнения. Между прочим, нас ждут к чаю. Энни велела мне привести тебя.

— С документами ничего не случится? — спросил я, внезапно ощутив пустоту в желудке.

— Не волнуйся, все будет в порядке. — Но все равно, Билл принял меры предосторожности: поправил каминную решетку, чтобы случайная искра не могла попасть на стол, где лежали книги.

Небо прояснилось, но ветер задувал по-прежнему. Прогулка пошла мне на пользу. Ферма находилась примерно на сорока шести градусах южной широты, зима была в разгаре, поэтому солнце уже потихоньку клонилось к закату. Если мысленно прочертить линию к «Великому Южному континенту», о котором упоминал Л. Д., на пути не встретится ни единого клочка земли. На западе и востоке — тот же океан, ближайшее побережье — чилийское, либо аргентинское. Неудивительно, что ветер дует с такой силой. Ему есть, где разогнаться.

Чай миссис Тревельян, как то принято у фермеров, оказался полноценным обедом. Когда мы пришли, Джим Тревельян уже сидел за столом с ножом и вилкой в руках. Ему было немного за 70, однако для своего возраста он неплохо сохранился. Подвижный, жилистый старик был, правда, слегка глуховат, поэтому в разговоре то и дело наклонялся к собеседнику, не сводя с того пристального взгляда, и прикладывал сложенную чашечкой ладонь к правому уху.

Нас накормили замечательным пирогом с бараниной и луком. Я не заметил, как проглотил свою порцию, и, к удовольствию Энни Тревельян, дважды просил добавки. Затем Джим Тревельян угостил меня и Билла темным домашним пивом и одобрительно кивнул, когда мы лихо опорожнили кружки.

После третьей я погрузился в приятную полудрему. Поддерживать беседу, по счастью, не было необходимости. Говорила одна Энни, которая рассказывала про Большой Дом и про свою семью, а я, подражая Джиму Тревельяну, просто кивал, показывая, что слушаю.

Убрав со стола, Энни достала коробку с фотографиями и принялась объяснять, кто кому приходился родственником на протяжении четырех поколений. Какое-то время спустя она вдруг замолчала, поглядела на нас с Биллом и проговорила:

— Вам, наверное, скучно?

— Ни в коем случае, — отозвался я, ничуть не покривив душой: рассказывала Энни весьма интересно. Можно сказать, что она, подобно мне и Биллу, была ученым-историком.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросил Ригли.

— Понимаете, иногда я чересчур увлекаюсь… Но так приятно, когда в доме снова появляется молодежь, — прибавила Энни, слегка покраснев.

Мы с Биллом переглянулись. Ничего себе молодежь! Борода с проседью, редеющие волосы… Энни тем временем продолжила рассказ. Мы углубились далеко в прошлое, узнали о первых Тревельянах и о строительстве Большого Дома. Наконец в коробке осталось всего-навсего два снимка.

— Приехали, — со смехом объявила Энни. — Про этих людей я ничего не знаю, кроме того, что они, по-видимому, поселились тут первыми.

Каждый из нас получил по карточке. Моя оказалась не фотографией, а картиной, на которой был изображен дородный мужчина с окладистой бородой и пронзительными серыми глазами. В одной руке он держал длинную курительную трубку, а другой поглаживал по голове собаку. Подпись под рисунком отсутствовала.

Билл неотрывно глядел на другую карточку. Я протянул руку. Он, казалось, не заметил моего движения, но какое-то время спустя все-таки передал карточку мне.

Снова рисунок. Стоявший вполоборота мужчина, темноволосый, с пышными усами, словно разрывался между необходимостью позировать художнику и желанием повернуться к расположившейся рядом женщине. Она держала в руках букет цветов, подбородок ее был слегка вздернут, будто женщина бросала кому-то вызов. Ее взгляд, как говорится, брал за живое. Внизу, над самой рамкой, имелась выведенная черной тушью подпись: «Люк и Луиза Дервент».

Я от неожиданности на какой-то миг онемел. Молчание нарушил Билл.

— Как эти рисунки оказались у вас? — спросил он дрожащим от волнения голосом.

— Разве я не рассказывала? — Энни, похоже, не замечала, в каком мы с Биллом состоянии. — Первые Тревельяны построили Большой Дом по соседству с Малым, который возвели гораздо раньше, уж не знаю, когда точно. Дервенты жили в Малом.

Билл повернулся ко мне. Некоторое время мы молча глядели друг на друга, потом он выдавил:

— Значит, у вас есть и другие вещи? Ну, из Малого Дома?

Энни покачала головой.

— Были, но дедушка Джима вскоре после нашей свадьбы устроил генеральную уборку и выкинул все, что попалось ему под руку. А рисунки я сохранила потому, что они мне понравились, только и всего. — Должно быть, хозяйка заметила, как мы с Биллом одновременно обмякли на стульях. — Нечего сказать, хороша! — воскликнула она. — Обедом накормила, а про десерт забыла. Сейчас принесу яблочный пирог и сыр.

Она отправилась в кладовую, Джим Тревельян вышел из кухни вслед за женой, а Билл вновь повернулся ко мне.

— Поверишь ли, мне ни разу не пришло в голову спросить! Разумеется, я спрашивал у Джима про вещи из Малого Дома, и он сказал, что его дед все повыкидывал. Поэтому я и не стал ничего выяснять у Энни.

— Не переживай. Лучше поздно, чем никогда, верно? Значит, художника звали Люк Дервент, а инженера-математика — Луиза Дервент.

— Она не просто инженер, а первый на свете программист! — Тут Билл спохватился — вспомнил, видимо, что мы договорились ничего не обсуждать, пока я не изучу все материалы. В этот миг, как нельзя кстати, возвратился Джим Тревельян, который принес огромную книгу, величиной с дорожную сумку. Черный тисненый переплет украшали медные уголки.

— Я вам говорил, что дед все повыбрасывал и посжигал, так? Но он был человек верующий, поэтому Библию тронуть не посмел. — Джим с громким стуком опустил книгу на стол. — Она тоже из Малого Дома. Хотите, забирайте ее с собой.

Я пододвинул книгу поближе, расстегнул толстую металлическую пряжку. Из того, что далеко не все страницы плотно прилегали друг к другу, следовало, что между ними что-то проложено. В полной тишине я принялся перелистывать Библию.

Меня ожидало разочарование. Да, между страницами кое-что лежало — засохшие полевые цветы, сорванные давным-давно. Изучив каждый Цветок, я снова пролистал Библию, а затем с тяжелым вздохом оттолкнул ее от себя.

Теперь за книгу взялся Билл.

— Есть еще одна возможность. Если у них в семье царили такие же порядки, как в моей… — Он открыл последний форзац. На плотной желтоватой бумаге было изображено разноцветными, наполовину выцветшими чернилами фамильное древо Дервентов.

Мы с Биллом изучили каждое имя и сделали копию с рисунка. Энни и Джим охотно нам помогали.

Впрочем, нас снова ожидало разочарование. Имена ровным счетом ничего никому не говорили. Единственное, что нам удалось установить

— Люк и Луиза были братом и сестрой по отцу. Даты жизни на рисунке не обозначались, на Люке и Луизе древо обрывалось.

Похоже, мы зашли в тупик. Энни наконец принесла десерт. Потом мы надежно упаковали рисунки, чтобы их не промочило дождем, и двинулись обратно в Малый Дом, пообещав Энни быть к завтраку.

Какое-то время мы шагали молча. Неожиданно Билл произнес:

— Извини, но я тоже заметил, что Луиза похожа на Эйлин.

— Все дело в выражении лица, — отозвался я. — Этот подбородок, эти глаза… Случайность, не более. Такое бывает довольно часто.

— Я понимаю, тебе сейчас тяжело…

— Со мной все в порядке.

— Вот и отлично. — Билл облегченно вздохнул. — Я просто хотел убедиться…

— Со мной все в порядке.

Ну да, если не считать того, что где-то месяц назад старый приятель спросил, руководствуясь, естественно, наилучшими побуждениями: «Эйлин была для тебя всем в жизни?»

И мое сердце ухнуло вниз и застыло глыбой льда.

Когда мы достигли цели, я сослался на усталость и лег в постель. Мы изрядно нагрузились крепким домашним пивом, поэтому я надеялся, что засну, едва голова коснется подушки. Но если призрак явился, избавиться от него не так-то просто.

Я вспоминал Эйлин и счастливые дни, проведенные вместе, а на мои воспоминания накладывались образы Дервентов. Даже во сне я испытывал печаль. Вдобавок, вернулось осознание того, что я бессилен что-ли-бо изменить, что главное в моей жизни уже свершилось и исправить что-либо невозможно.

Я проснулся задолго до рассвета — сказывалась разница в часовых поясах.

Билл еще спал. Я зажег две масляные лампы, пододвинул к себе все три книги и принялся читать, вознамерившись одолеть материал к тому моменту, когда мы пойдем в Большой Дом завтракать. Однако дело продвигалось туго. Чтобы восстановить в памяти прочитанное накануне, пришлось пролистать несколько страниц назад.

Весной 1855 года аналитическая машина была построена и работала. Я стал искать какие-либо подробности. Честно говоря, Люк Дервент начал меня раздражать. Вместо того чтобы рассказывать о достижениях

Луизы, он, сделав паузу в четыре месяца, решил похвастаться своими успехами.

«21 сентября 1855 года. Слава Всевышнему! Молю тебя, Боже, избавь меня впредь от сомнений. Мы с Л. неоднократно говорили о том, почему приехали сюда. Нет, не жалели, просто хотели установить, что нами двигало — личные интересы или нечто другое. Теперь очевидно, что нас вела рука Провидения.

Вчера я вернулся с острова Маккуари. Они там! Я видел их, «людей, которые любят холод», как выражаются туземцы. Для них на острове слишком жарко чуть ли не весь год, за исключением зимы, которая в Южном полушарии длится с мая по август; поэтому, когда мы пристали к берегу, они как раз готовились покинуть Маккуари и отправиться туда, где климат благоприятнее.

Туземцы называют их «людьми», и я поступаю точно так же, ибо они, ни в малейшей степени не напоминая обликом человека, несомненно разумны. С дикарями они общаются при помощи устройства, которое переносят с места на место. У них замечательные инструменты, благодаря которым можно смастерить все, что угодно. Если верить туземцам, «холодные люди» прибыли «очень, очень издалека», что, в принципе, может означать «из-за моря» (признаться, я не очень в это верю).

А какие у них познания в медицине! Маори утверждают, что одного дикаря, который умирал от гангрены, поставили на ноги буквально за несколько часов. Какую-то женщину заморозили и продержали в таком состоянии всю зиму, после чего полностью вылечили при помощи оборудования, доставленного «холодными людьми» (надо бы придумать имя поблагозвучнее) с постоянного места обитания. Держатся они весьма дружелюбно и с готовностью согласились позировать, а также попросили через туземца-переводчика произнести несколько фраз на английском и пообещали, что в следующий раз мы сможем общаться на моем родном языке.

Уму непостижимо! Однако все упирается в один-единственный вопрос: обладают ли эти существа бессмертной душой? Наверняка сказать не могу, но мы с Л. пришли к выводу, что, скорее всего, обладают. А потому если мы можем привести к Спасителю хотя бы одного из тех, кто иначе попадет в преисподнюю, значит, таков наш священный долг».

Эта запись настолько меня поразила, что я долго сидел и разглядывал страницу. А следующая, переполненная эмоциями, заставила окончательно забыть об аналитической машине:

«Дорогой Дж. Г. У меня ужасные новости. Даже не знаю, с чего начать… УЛ. наступило обострение ее болезни, причем на сей раз все гораздо серьезнее, чем раньше. Она молчит, но вчера я заметил на ее платке кровавые пятна и настоял на том, чтобы она обратилась к врачу. Тот сказал, что ничего сделать нельзя. Л. удивительно спокойна, в отличие от меня. Помолитесь за нее, дорогой друг. Быть может, Господь внемлет нашим мольбам».

Письмо было датировано 25 сентября, то есть с возвращения Люка из путешествия прошло всего несколько дней. А сразу за письмом шла дневниковая запись, словно он хотел выговориться.

«Луиза упорно твердит то, во что я никак не могу поверить: ее болезнь — справедливое наказание, Господь карает нас за грех. Ее спокойствие и мужество просто поразительны! Смерти она не боится, радуется тому, что я здоров, и просит не расстраиваться. Что же мне делать? Сидеть и смотреть, как она медленно угасает? Впрочем, разве полгода — это «медленно»?»

Теперь Люк и не вспоминал о «холодных людях», и аналитическая машина его больше ни капельки не интересовала. Однако краткая дневниковая запись поведала мне очень и очень много. Я достал рисунок, на котором были изображены Дервенты, и стал рассматривать. Тут из своей спальни появился взлохмаченный Билл.

— Я знаю! — вырвалось у меня. — Знаю, почему они приехали в Новую Зеландию!

Он недоуменно воззрился на меня, потом перевел взгляд на рисунок.

— Мы должны были догадаться еще вчера вечером. Помнишь родовое древо в Библии? Они родственники, правильно? А теперь смотри сюда. — И я ткнул пальцем в рисунок.

Билл потер глаза, прищурился.

— Это же свадебная карточка! Букет, кольцо на пальце у Луизы… В Англии они пожениться не могли; только представь, какой разразился бы скандал. Но здесь их никто не знал, потому они преспокойно могли наслаждаться всеми прелестями семейной жизни.

— Черт побери, ты прав! Это все объясняет. Ты дошел до того места, где Люк упоминает о грехе?

— Я как раз его перечитываю.

— Там осталось всего ничего. Давай, досматривай и пойдем завтракать. Потолкуем по дороге.

Он повернулся и пошел приводить себя в порядок, а я вернулся к книге. Мне осталось последнее письмо, датированное 6 октября 1855 года — короткое, сдержанное по тону:

«Дорогой Дж. Г.! Через несколько дней нам с Л. предстоит отправиться в долгое путешествие на далекий остров, где обитают дикари-язычники. А еще там живут гетероморфы (Л. решила называть их именно так, поскольку внешне они сильно отличаются от людей, но обладают незаурядными умственными способностями). Мы понесем им Слово Господа нашего, Иисуса Христа. Путешествие предстоит опасное, посему, если в течение четырех лет от нас не будет вестей, Вы вправе распоряжаться нашим имуществом в соответствии с моим завещанием. Надеюсь, что это письмо — не последнее, но на всякий случай хочу уверить, что мы постоянно вспоминаем Вас, наш верный друг и брат во Христе. С наилучшими пожеланиями Л. Д.».

За письмом следовала запись личного характера:

«Возможно, я сумею обмануть Луизу и всех остальных, но себя не обманешь. Прости, Господи, но тебе известно, что моя истинная цель — вовсе не обращение гетероморфов. С проповедью Слова Христова вполне можно было, подождать до следующей зимы, но вот с другим… Моя бедная Луиза! Врач сказал, что она протянет от силы полгода. Она слабеет буквально на глазах, на щеках у нее появился нездоровый румянец. Нет, до зимы ждать нельзя. Я должен увезти Луизу сейчас. Боже, молю тебя, пускай рассказы маори о лекарствах гетероморфов окажутся правдой!

Мы понесем язычникам Слово Господне. Луиза уверена, что этого достаточно, однако меня как закоренелого еретика, терзают сомнения. А что если гетероморфы не внемлют Слову? Я точно знаю, чего хочу от них, но что мне предложить взамен?

Быть может, это воистину чудо Господа нашего? Ведь я могу предложить им то, чего не видел еще ни один человек — машину Луизы, механический шедевр, способный воспроизводить мыслительные процессы живых существ. Машина наверняка представляет собой громадную ценность для всех».

Заканчивалась книга абзацем, написанным явно второпях:

«Луиза наконец расшифровала сведения, которые я получил от гетероморфов. Теперь мы точно знаем, где лежит наша цель, и отплываем завтра с утренним приливом. Провизии у нас достаточно, дикари готовы плыть куда угодно и вообще, чувствуют себя гораздо увереннее, чем я. Как говорил Рабле, «Je m’en vais chercher un grand peut-etre…» 3 Да поможет мне Господь его найти!»

Я вздрогнул, прочитав последнюю строчку, поднялся и прошел в спальню. Билл натягивал свитер.

— Они забрали аналитическую машину с собой.

— Да. — Его лицо выражало одновременно удовлетворение и раздражение. — Но скажи мне, куда они отправились?

— Надо выяснить. Взгляни-ка. — Билл прошел мимо меня, взял с кухонного стола книгу с чертежами и раскрыл ее. — Ты их толком не рассмотрел, а я уделил им столько же внимания, сколько письмам. Держи.

Я увидел рисунок, изображавший насекомое спереди. Четырнадцать ног, четыре длинных тонких усика, две пары стебельчатых «глаз».

Эти черты в облике насекомого были заметны с первого взгляда. А со второго я рассмотрел по бокам нечто вроде сумок, прикрепленных к туловищу ремнями. И потом, в четырех из своих четырнадцати ног насекомое держало некий предмет с нанесенными на него рядами цифр.

— Измерительная шкала, — пояснил Билл, когда я ткнул пальцем в рисунок. — Если ориентироваться по ней, рост гетероморфа составляет около трех футов.

— А сумки на боках — для инструментов.

— Для инструментов, пищи, приборов связи — да для чего угодно. Теперь понимаешь, почему последние две недели мне казалось, будто я схожу с ума? Иметь в руках такое и не знать, как с ним поступить…

— А место, о котором он упоминает, остров Маккуари, существует на самом деле?

— Да. Расположен приблизительно в семистах милях к юго-западу отсюда. Но я больше чем уверен, что там мы ничего не найдем. Остров очень маленький, на нем успело побывать великое множество людей. Если бы кто-то нашел что-либо, связанное с гетероморфами, об этом сразу же стало бы известно всему свету. К тому же Дервент не говорил, что они поплывут на Маккуари. Вспомни. — Глаза Билла сверкали от волнения. Он слишком долго хранил в себе эту тайну, и сейчас его буквально распирало от предчувствий. — Что будем делать?

— Пойдем завтракать в Большой Дом.

Как я и рассчитывал, студеный утренний воздух слегка охладил пыл Ригли.

— Быть может, мы выясняли все, что могли, — сказал он уже спокойнее. — Быть может, нам следует сообщить о нашем открытии.

— Может, и следует. Но я бы не стал.

— Потому что мы, по сути дела, ничего не нашли. Понимаешь, если бы я тебя не знал, как бы я отреагировал на твое письмо?

— Думаю, так: «Еще один псих».

— Вот-вот. Псих или мошенник. Читая письма, я осознал кое-что еще. Если бы содержимое сундуков нашли и привезли в Крайстчерч Тревельяны, им бы, скорее всего, поверили. Ведь они слыхом не слыхивали о Беббедже, компьютерах и программировании. А мы с тобой как нельзя лучше подходим на роль мошенников, задумавших обвести вокруг пальца весь белый свет. Что будут говорить? «Ну да, эти парни помешаны на компьютерах и истории науки, значит, они и состряпали фальшивку».

— Ничего мы не стряпали!

— А кто это знает, кроме нас с тобой? Нам нечего предъявить в качестве доказательств. Что ты предлагаешь? Встать и сказать: «Знаете, аналитическая машина существовала, но ее увезли к инопланетянам, прошлое и нынешнее местонахождение которых нам, к сожалению, неизвестно»?

— Ты прав, — вздохнул Билл. — Проще уж объяснить, что ее стащили гоблины.

За разговором мы и не заметили, как достигли Большого Дома. Поглядев на нас, Энни Тревельян проговорила:

— Сдается мне, вы чем-то расстроены. — Мы уселись за стол. Она поставила перед нами дымящиеся тарелки и прибавила: — Не вешайте нос, ребятки. Вы люди молодые, здоровые. Что бы ни случилось, жизнь-то ведь не кончилась, верно?

Нам казалось, что кончилась, но мы были людьми разумными, а потому не могли не признать правоту Энни.

— Спрашиваю снова. Что будем делать?

— Позавтракаем, вернемся в Малый Дом и попробуем пошевелить мозгами. Вполне возможно, мы что-то упустили.

— Я шевелю мозгами второй месяц подряд, — проворчал Билл и набросился на еду, что было хорошим признаком. Мы оба принадлежали к тем, кого Энни, именовала «добрыми едоками», а менее благожелательных личностей — обжорами.

Накормив до отвала, миссис Тревельян выставила нас за дверь.

— Идите трудитесь, — усмехнулась она. — Все у вас получится, я точно знаю.

Хорошо, что хоть один человек в нас верит. Мы поплелись обратно на холм. Я продолжал надеяться на лучшее — вероятно, потому, что увидел документы лишь накануне. А у Билла, который возился с ними больше месяца, не осталось, похоже, и крупицы оптимизма.

Вернувшись в Малый Дом, мы взялись за работу — принялись штудировать страницу за страницей, сверять даты, уточнять фразы. Ничего нового, разве что бросавшиеся теперь в глаза свидетельства «кровосмесительного греха».

Покончив с письмами и дневником, мы перешли к рисункам. О назначении большинства органов и предметов, которые крепились к телам гетероморфов, можно было только догадываться, однако это ничего нам не дало.

Оставалась последняя надежда — книга с цифрами, написанными рукой Луизы Дервент. Билл открыл книгу наугад, и мы молча уставились на страницу.

— Та же дата, октябрь 1855-го, — проговорил я.

— Да. Помнишь, что написал Люк? «Луиза закончила необходимые вычисления». — Билл смотрел на столбики цифр так, словно обвинял их в нежелании раскрыть нам тайну Дервентов. — Необходимые для чего?

Я снова изучил страницу. Двадцать одна колонка, по две-три цифры в каждой.

— Не знаю. Но почему бы не допустить, что вычисления имеют ка-кое-то отношение к путешествию? Над чем еще могла работать Луиза в последние недели?

— Честно говоря, это не очень-то похоже на координаты. Скорее, что-то вроде промежуточных результатов. — Билл закрыл книгу и открыл снова на самой первой странице. — Расстояние от одной точки до другой.

— Может быть. А может, не расстояние, а время, вес или что угодно. Даже если это и впрямь расстояние, то не понятно, в каких единицах. Мили? Морские мили? Километры? Или парсеки?

Со стороны могло показаться, что я придираюсь, но мы с Биллом прекрасно понимали друг друга. Чтобы избежать скоропалительных выводов и ошибок, каждому из нас приходилось время от времени играть роль адвоката дьявола.

— Согласен, — сказал Билл. — Пока доберемся до истины, мы выдвинем и отвергнем добрую дюжину гипотез. Но давай начнем их выдвигать, чтобы было, от чего отталкиваться. Первая гипотеза такова: на основании этих цифр Дервенты установили, где обитают гетероморфы. Предлагаю принять ее за аксиому и двигаться дальше, не отвлекаясь ни на что другое. Наша задача — обнаружить базу гетероморфов.

Он не стал уточнять, что это означает, да в том и не было надобности. Если отыщем базу, мы, возможно, найдем и аналитическую машину. Впрочем, Билл понимал не хуже меня, что Дервенты запросто могли утонуть, не добравшись до цели, а тогда машина покоится где-то на дне морском.

Работа оказалась чрезвычайно утомительной, мы то и дело попадали в тупик, но сдаваться не собирались. С нашей точки зрения, любое новое предложение само по себе являлось продвижением вперед. Вот когда предложения иссякнут, придется признать свое поражение.

От работы мы отвлекались только затем, чтобы поспать да перекусить в Большом Доме. По-моему, лишь прогулки от дома к дому да компания Тревельянов не дали нам сойти с ума.

Прошло пять дней. Мы так и не приблизились к разгадке, однако к середине шестого дня у нас появилась требующая решения математическая задача.

После долгих обсуждений и трудоемких подсчетов мы ухитрились вывести весьма неприглядное на вид нелинейное уравнение. Если бы удалось определить максимальное значение и решить уравнение с этим значением, мы сумели бы, подобно Дервентам, установить местонахождение базы гетероморфов.

Если бы, если бы… Хуже того, никто из нас не мог предложить систематического подхода к решению задачи. Методом проб и ошибок, даже воспользовавшись самым мощным компьютером, мы будем искать ответ до конца своих дней. Смешно, право слово: несмотря на современные технологии и тому подобное, до Луизы Дервент, жившей в прошлом веке, нам далеко как до неба.

Признав сей факт, мы уселись за стол и уставились друг на друга.

— Где ближайший телефон? — поинтересовался я.

— Наверное, в Данидине. А зачем тебе телефон?

— Нам нужна помощь специалистов.

— Как ни противно, вынужден с тобой согласиться. — Билл встал. — Мы сделали все, что могли. Остальное под силу только опытному специалисту.

— Именно такому человеку я и собираюсь позвонить.

— Но что ты ему скажешь?

— Ничего конкретного. Ровно столько, сколько нужно. — Я натянул плащ и положил в карман листок с результатами наших вычислений. — Ему придется поверить мне на слово.

— Если это случится, значит, он такой же чокнутый, как мы.

Нам повезло: люди, к которым мы обращались, были фанатиками науки, как и мы с Биллом.

В Данидине мы останавливаться не стали, а поехали прямиком в Крайстчерч, в университет, откуда Билл имел полное право звонить бесплатно.

Я позвонил в компьютерную лабораторию Стэнфордского университета, где работал мой знакомый. Найти его удалось только с третьей попытки, что меня ничуть не удивило: убежденный холостяк, он никогда не сидел на месте.

— Где ты? — осведомился Джин, едва мы поздоровались.

Странное начало для разговора с человеком, которого ты не видел целый год, верно? Однако все объяснялось очень просто: когда один из нас звонил другому, он делал это из ближайшего ресторана, в который мы потом заваливались, чтобы потолковать о жизни, смерти и математике, а затем разойтись с покоем в душе.

— В Крайстчерче. Это в Новой Зеландии.

— Понятно. — Джин помолчал, потом произнес: — Что ж, я тебя слушаю. С тобой все в порядке?

— В полном. Мне нужен алгоритм.

Я вкратце обрисовал ему суть проблемы.

— Отдаленно смахивает на задачу о бродячем торговце. Практически та же нехватка данных…

— Уж не обессудь, что есть, то есть. Мы знаем некоторые расстояния, еще нам известно, что промежуточные пункты и конечная цель должны находиться на суше. Вся беда в том, что мы не можем ни за что ухватиться.

— Замечательно, — проговорил Джин. Он вовсе не ерничал, нет. Я словно воочию увидел, как мой приятель потирает руки в предвкушении работы. — Из твоего рассказа следует, что налицо одночленное уравнение. Понятия не имею, как его решить, но кое-какие мысли у меня уже возникли. Ты не мог бы объяснить поподробнее?

— Как раз собирался. Я вылетаю ночным рейсом, следовательно, буду в Сан-Франциско около восьми утра, а к тебе смогу подъехать примерно в половине двенадцатого. Идет?

— Дело настолько срочное?

— Похоже, что да. Обсудим за обедом.

Когда я повесил трубку, Билл озабоченно покачал головой.

— Ты уверен, что поступаешь правильно? Ведь тебе придется рассказать ему почти все.

— Гораздо меньше, чем ты думаешь. Зато Джин наверняка нам поможет, вот увидишь. — Только тут я сообразил, что, собственно, делаю: обращаю в наличные интеллектуальный капитал, который собирал четверть века. — Пойдем. Давай еще раз все обсудим, а потом я поеду в аэропорт.

На прощание мы разделили обязанности. Биллу предстояло вернуться в Малый Дом и убедиться, что мы не пропустили ничего такого, что могло бы нам помочь. А я должен был вернуться в Штаты и договориться насчет компьютерного времени. По прикидкам Билла, требовалось никак не меньше двух тысяч часов.

Самолет сел в Сан-Франциско с опозданием на час, однако я наверстал потерянное время по дороге в Пало-Альто и в полдень уже сидел в доме Джина.

Я поведал ему о Луизе Дервент и аналитической машине, ни словом не обмолвившись об инопланетянах, и показал листок с результатами вычислений, а также с исходными данными. Он жадно схватился за листок, а я снял телефонную трубку и нехотя приступил к следующему этапу операции.

В том, что Джин разработает алгоритм, я не сомневался, поскольку мой приятель был лучшим математиком современности. Однако этого будет мало — как ни крути, придется договариваться насчет машинного времени.

Нам понадобится база данных по всему миру — в крайнем случае, по Южному полушарию, причем такая, в которую заложены площадь суши и водного пространства. А это не шутки. Сначала я позвонил в картографический отдел министерства обороны. Мой знакомый, который там работал, согласился посмотреть, что можно сделать, но обнадеживать не стал — лишь заверил, что постарается (естественно, анонимно) либо раздобыть машинное время, либо подсказать, куда следует обратиться.

Оставалось сделать последний звонок, Мартину Мински в компьютерную лабораторию Массачусетсского технологического института. Набирая номер, я бросил взгляд на стенные часы. Без пятнадцати два. Значит, на Восточном побережье рабочий день уже заканчивается. Признаться, я бы и сам не отказался отдохнуть.

Мне повезло. Мартин снял трубку. Похоже, он удивился моему звонку. Мы, конечно, были знакомы, но не настолько хорошо, как, скажем, с Биллом или Джином.

— У вас по-прежнему хорошие отношения с корпорацией «Интеллектуальные системы»? — спросил я.

— Да. — В утвердительном ответе содержался и невысказанный вопрос.

— А Дэнни Хиллис по-прежнему старший научный сотрудник? — Да.

— Отлично. Вы помните, как представляли нас друг другу несколько лет назад в Пасадене?

— Помню. «Вояджер» как раз подлетал к Нептуну, и мы все трое следили за его полетом. — Судя по тону, Мартин недоумевал все сильнее. Ничего удивительного. Что касается меня, я изо всех сил старался не заснуть прямо с трубкой у рта.

— Мне нужно часов двести машинного времени на самом мощном компьютере, какой у них есть.

— Тогда вы обратились не по адресу.

— А еще мне может потребоваться доступ к секретным данным, — продолжал я, пропустив его слова мимо ушей. — Если позволите, я вкратце объясню, зачем.

— Валяйте. — В голосе Мартина прозвучали скептические нотки, но я почувствовал, что заинтриговал собеседника.

— Не сейчас. При личной встрече. Что если я подскочу к вам завтра с утра?

— В пятницу? Подождите минутку.

— Конечно. — Пока Мартин что-то там выяснял, я вдруг сообразил, что каким-то образом потерял целый день. Ну и ладно, подумаешь! Завтра к полудню я закончу с делами, а потом целый уик-энд буду отсыпаться.

Поначалу события неслись к неизбежному концу с такой скоростью, что мы просто не успевали за ними следить, а теперь, когда времени было в обрез, они вдруг обрели медлительность улитки.

Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда это только казалось.

К примеру, Джин разработал алгоритм меньше чем за неделю. Разумеется, ему хотелось отладить программу на все сто, приспособить ее для параллельной обработки данных, но ждать было некогда. К тому времени из Новой Зеландии прилетел Билл, и мы вдвоем отправились в Массачусетс, где через десять дней получили доступ к географической базе данных.

За компьютер мы впервые сели вечером того же дня и сразу добились успеха — в том смысле, что машина не взорвалась: такое количество приемлемых результатов она выдала.

Началась утомительная работа. Те параметры, в точном значении которых мы не были уверены, приходилось вводить наугад, в допустимых пределах, а потом проверять, что получается. Разумеется, мы настроили программу на автоматический перебор вариантов и на переход к следующему значению, если данное не удовлетворяет критериям отбора. Разумеется также, что мы боялись отходить от компьютера — а вдруг, когда отлучимся, он выдаст то, что нам нужно?

Четыре дня подряд он выдавал совсем не то. Результаты неизменно оказывались неудовлетворительными. Мы превратились в придатки машины, покидали зал лишь затем, чтобы пару часиков соснуть или на скорую руку перекусить. Казалось, мы вернулись в нашу молодость, когда существовала только ручная отладка программного обеспечения. Сидя поздно ночью у консоли, я не раз испытывал странное чувство. Мы работаем так, как работали много лет назад, однако сейчас в нашем распоряжении наисовременнейший компьютер, который пытается вычислить путь, ведущий к его далекому предку.

Должно быть, мы изрядно надоедали операторам своими рассуждениями и спорами, но никто из них ничего нам не высказал. Вероятно, они поняли по нашему поведению (или до них дошли слухи), что мы бьемся над чем-то очень важным. Время от времени они отправляли нас поесть и поспать, и неудивительно, что, когда машина наконец выдала Желаемый результат, нас с Биллом поблизости не оказалось.

Звонок раздался в половине девятого утра, через час после того как мы покинули машинный зал и отправились завтракать в мотель «Ройял Сонеста», неподалеку от компьютерного центра.

— У меня для вас есть кое-что интересное, — сообщил оператор. — На одной из распечаток имеется что-то вроде высокого пика.

Они догадались, чего мы ждем!

— Едем, — бросил Билл. Мы не доели завтрак, а в машине всю дорогу хранили напряженное молчание.

Оператор не ошибся. Параметр плотности распределения вероятности выявил серию прелестных концентрических эллипсов вокруг искомого места. Координаты можно было бы уточнить с помощью географической базы данных, но мы слишком торопились. Билл прихватил с собой из Окленда атлас, который он сейчас и открыл и принялся перелистывать страницы, разыскивая нужные широту и долготу.

— Господи Боже! — воскликнул он вдруг. — Южная Джорджия!

Я озадаченно покачал головой. Южная Джорджия! С какой стати, Дервенты отправились на юго-восток Соединенных Штатов? И тут я увидел, куда устремлен палец Билла.

Палец указывал на остров Южная Джорджия, крохотный клочок земли на юге Атлантического океана.

Сорок восемь часов спустя мне было известно о Южной Джорджии практически все. Святой Грааль, который мы с Биллом столь усердно разыскивали, представлял собой остров около сотни миль в длину и двадцати в ширину. На острове имелись горы, достигавшие высоты в десять тысяч футов, а спуск к морю представлял собой нагромождение камней и льда. Утверждать, что Южная Джорджия лишена для человека какого бы то ни было интереса, было бы несправедливо, поскольку ее никто и никогда толком не исследовал.

В конце прошлого века остров стал базой китобойного флота и на короткий срок превратился в аванпост цивилизации; впрочем, даже тогда люди селились исключительно на побережье. В 1916 году Шеклтон 4 с горсткой своих людей преодолел горы Южной Джорджии, когда шел на выручку собственной застрявшей во льдах антарктической экспедиции. Следующими в глубь острова в 1955 году проникли участники английской исследовательской экспедиции.

На сем история Южной Джорджии заканчивалась. С упадком китобойного промысла население городов Гусвик и Грютвикен начало неумолимо сокращаться. Со временем от городов остались одни развалины, а остров из аванпоста цивилизации вновь превратился в затерянный в океане клочок безжизненной земли.

Впрочем, ничто из вышеперечисленного не имело отношения к изумленному восклицанию Билла Ригли, палец которого, скользя по карте, уткнулся в Южную Джорджию. Билла изумило местонахождение острова. Тот располагался на пятьдесят четвертом градусе южной широты, в шести тысячах миль от Новой Зеландии и колонии гетероморфов на Маккуари.

Причем на всем протяжении этих шести тысяч миль свирепствовали ветры и бесчинствовали волны.

— Только представь, какой перед Дервентом стоял выбор, — проговорил Билл. — Либо плыть на запад, огибая мыс Доброй Надежды, преодолеть расстояние в девять или десять тысяч миль, да еще против ветра. Либо отправиться на восток. Дорога короче и ветер в основном попутный, но придется пересекать Тихий океан, а затем идти проливом Дрейка между мысом Горн и Антарктидой.

Вдосталь наобщавшись с географической базой данных, я прекрасно понял, что он хотел сказать. Сегодня Ревущие Сороковые никого не пугают, но сто лет назад они были притчей во языцех — область жестоких штормов, чудовищных волн и смертоносных ветров. Хуже всего приходилось как раз кораблям, что шли через пролив Дрейка, который и выбрал Люк Дервент. Ведь так путь намного сокращался, а время поджимало…

Пока я размышлял, Билл заказывал билеты.

Разумеется, мы собирались плыть на Южную Джорджию, несмотря на то, что лично мне внутренний голос твердил: ничего мы там не найдем. Дервенты попросту не добрались до острова. Как и многие другие, они утонули, пытаясь обогнуть мыс Горн.

Мы знали, что риск велик и тем не менее истратили на подготовку экспедиции почти все свои сбережения. Решили, что долетим до Буэнос-Айреса, оттуда переберемся на Фолкленды, а последние 800 миль до цели одолеем на корабле, который, помимо нас двоих, доставит на остров в разобранном виде маленький двухместный самолет. Соберем его по прибытии.

Я заказал пару фотографий острова со спутника, и мы тщательно изучили эти великолепные снимки, отметив то, что заслуживало пристального внимания.

Как ни странно, наши с Биллом дороги слегка разошлись. Его интересовала прежде всего аналитическая машина, которой он отдал несколько месяцев своей жизни. Билл составил полный отчет, объяснил, каким образом пришел к своему открытию, и описал наши последующие действия. Указав, где находятся материалы и детали машины, он отправил официально заверенные копии документов в библиотеку своего университета, в Британский музей, библиотеку Конгресса и в коллекцию редких изданий и рукописей публичной библиотеки Данидина. Если на Южной Джорджии обнаружится аналитическая машина — или хотя бы ее часть, — это заставит умолкнуть всех скептиков.

Что касается меня, мне тоже хотелось отыскать аналитическую машину Луизы Дервент, а также следы колонии гетероморфов. Но все чаще и чаще мои мысли обращались к Люку Дервенту — человеку, искавшему «великое Может Быть».

Он сказал Луизе, что цель их путешествия — принести Слово Господне «холодным людям», но я знал, что им двигало иное стремление. Его заботило не столько обращение гетероморфов в христианство, сколько их познания в медицине. Иначе зачем он взял с собой аналитическую машину Луизы, «механический шедевр» — предок современного компьютера, отправляясь к существам, которые располагали портативными трансляторами? Только чтобы обменять чудесное устройство на здоровье жены.

Теперь я понимал, что руководило Люком Дервентом в последние дни перед отплытием. Любимая умирала у него на глазах. Так неужели он ради спасения жены не рискнул бы отправиться в опасное плавание? Неужели не принес бы в жертву самого себя, свою команду и собственную бессмертную душу, когда ему представился пускай ничтожный, но шанс спасти Луизу? Неужели любой из нас, оказавшись на месте Люка, не поступил бы точно так же?

Вот именно. Любой из нас возблагодарил бы небо за предоставленную возможность и с легким сердцем наплевал на грозящие опасности.

Я хочу отыскать аналитическую машину и следы колонии гетероморфов. Но гораздо сильнее желание убедиться, что Люк Дервент добился своего, что он выиграл эту партию у судьбы. Мне хочется отыскать Луизу Дервент, закованную в глыбу льда, но живую, ожидающую воскрешения и полного выздоровления. И у меня есть шанс испытать благосклонность судьбы. Через два дня мы с Биллом вылетаем в Буэнос-Айрес, на поиски нашего «великого Может Быть». Скоро я все узнаю.

Сейчас, в самый последний момент, события приняли несколько неожиданный оборот.

В Крайстчерче Билл беспокоился, как бы не произошло утечки информации. Но ведь мы обращались за помощью к умнейшим людям. Сколько народу общается друг с другом по компьютерным сетям? В один прекрасный день, благодаря то ли Интернету, то ли какой другой сети, тайное стало явным. И началась суматоха.

Билл узнал об этом чисто случайно, когда заказывал билеты до Буэнос-Айреса. С тех пор я внимательно наблюдаю за происходящим.

Мы далеко не единственные направляемся на Южную Джорджию. Существуют по крайней мере три группы конкурентов, о которых мне известно. На деле же их наверняка гораздо больше.

Такое впечатление, что добрая половина сотрудников лаборатории искусственного интеллекта Массачусетсского института решила махнуть на юг. То же относится к научным сотрудникам Стэнфордского университета, лабораторий Лоуренса в Беркли и Ливерморе. Как и следовало ожидать, организуется экспедиция из Южной Калифорнии. Дома у Нивена, Пурнелла, Форварда, Бенфорда и Брина никто не подходит к телефону. Куда-то весьма таинственным образом подевалась часть сотрудников лаборатории JPL. Точно так же отсутствуют дома и на рабочих местах многие другие ученые и писатели.

Куда они все навострились, сообразить несложно. Мы ведь имеем дело с личностями, обладающими неутолимой любознательностью и солидными банковскими счетами. Зная, чего от них можно ожидать, я ничуть не удивлюсь, если, к примеру, в скором времени не покинет свой док в Лонг-Бич и не отправится на юг переоборудованная «Королева Мэри». 5

Поскольку они все торопятся, то наверняка полетят самолетом. Никому не хочется опоздать на торжество, верно? Такие, как они, примчались в Пасадену, чтобы понаблюдать, как «Вояджер» пролетает мимо Нептуна; отправились в Мексику или на Гавайи, дабы собственными глазами узреть полное солнечное затмение. Неужели они могут пропустить предстоящее событие? Или отказать себе в удовольствии стать его непосредственными участниками? Они будут прибывать на Южную Джорджию десятками, если не сотнями, со своими ноутбуками и спутниковыми терминалами, оснащенные по высшему разряду и последнему слову техники.

Но логика должна им подсказывать, как подсказала мне, что мы ничего не найдем. Люк и Луиза Дервент погибли сто с лишним лет назад, их тела приняли ледяные воды пролива Дрейка. Там же, на океанском дне, покоятся проржавевшие детали аналитической машины (если таковая и впрямь существовала). Гетероморфы же, если они и обитали когда-то на Южной Джорджии, давно отбыли восвояси.

Я все это знаю. И Билл тоже. Однако мы, как и прочие, все равно отправляемся на остров.

Я понял одну простую вещь. После того как мы и наши энергичные, любознательные, гениальные, преисполненные радостных ожиданий Конкуренты побываем на острове, Южной Джорджии уже никогда не стать прежней.

Перевел с английского Кирилл КОРОЛЕВ

Людмила Щекотова
НОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Рассказ Ч. Шеффилда, получивший «золотой дубль» (одновременно премии «Хьюго» и «Небьюла»), был удостоен столь редкой чести еще и потому, что вызвал массу ностальгических воспоминаний, на что, вероятно, и рассчитывал автор. Человечество, переживающее информационную революцию, любит вспомнить о том, как все начиналось. Кто бы мог подумать, что потомки обычной цифровой машины так радикально изменят мир.

АПОКАЛИПСИС ПО БРЭДБЕРИ

Роман «451 о по Фаренгейту» был написан в начале 50-х, когда первые бытовые телевизоры, пленив Америку, начали победоносное завоевание мировой цивилизации. Рэй Брэдбери, отнюдь не технократ по натуре, предвидит ужасное будущее: загипнотизированное телеэкранами человечество, чураясь всяческих умственных усилий, превращается в сборище разучившихся общаться друг с другом аутистов, которые лишь рады тому, что пожарные уничтожают книги. «Набивайте людям головы цифрами, начиняйте безобидными фактами, покуда их не затошнит… Ничего! — усмехается брандмейстер Битти. — Зато они почувствуют себя жутко образованными. Им покажется даже, что они мыслят и движутся вперед, хотя на самом деле стоят на месте».

К концу 90-х в прославленном фантастическом романе, с технической точки зрения, уже не осталось никакой фантастики; сбылся и главный прогноз Брэдбери, столь напугавший его самого: человечество и впрямь село на «электронную иглу»!

Нынче парижские бистро закрываются небывало рано: в восемь вечера пустеют кофейни и чайханы Ближнего Востока, где прежде за полночь велись неторопливые беседы за чашечкой ароматного напитка: посетители поспешно устремляются домой, к родному телевизору. Американские школьники проводят перед телеэкраном больше времени, чем перед классной доской, хотя родители борются с этим как могут — но только не личным примером: средний американец уделяет ТВ примерно 30 часов в неделю.

«Сможете ли вы обойтись без электронных коммуникаций хотя бы день? А неделю? — скептически вопрошает журнал «National Georaphic». — Мало кому это удается». И в самом деле: как жить и работать без телефона, телевизора, факса. Без компьютера, наконец!

НЕУЧТЕННЫЙ ФАКТОР

Вот компьютеров-то Брэдбери словно не заметил, хотя первое поколение ЭВМ появилось практически одновременно с ТВ. Ради сохранения культуры его беглые интеллектуалы вынуждены заучивать сотни и тысячи страниц текста наизусть — а между тем на современном компакт-диске полностью умещаются 20 томов оксфордского словаря английского языка, и это отнюдь не предел. Но не стоит упрекать писателя в недостатке прозорливости, ибо самое расчудесное изобретение не оказывает прямого влияния на жизнь общества, пока остается недоступным рядовому его члену. К примеру, первое сообщение по факсу было отправлено из Лиона в Париж аж в 1865-м, однако массовое использование этих аппаратов началось только через 120 лет, когда новые технологии позволили резко удешевить кодирование/декодирование и передачу информации.

Великий перелом произошел в 1971-м: компания Intel выпустила в свет первый в мире «чип» (микропроцессор), производивший 60 тыс. операций (арифметических и простых логических действий) в секунду, а прочие разработчики быстренько подхватили сей революционный почин. И пошло, и поехало: 1979-й — 330 тыс., 82-й — 900 тыс., 89-й — 20 млн, 93-й — 100 млн, наконец, 250 млн операций в секунду в 1995 году. Причем увеличение объемов памяти и быстродействия компьютеров неуклонно сопровождалось удешевлением их производства. Нынче домашняя «персоналка», еще каких-нибудь 10 лет назад считавшаяся предметом роскоши, во всем цивилизованном мире — за исключением разве что стран СНГ, — проходит по разряду необходимой в быту техники.

НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Теперь благодаря многократно возросшей мощи и невиданным доселе возможностям вычислительной техники компьютеры и телевидение, вступившее с ними в союз на базе цифрового кодирования сигналов, вполне способны набивать нам головы сколь угодно большим количеством информации (по крайней мере, пока не затошнит). Хотелось бы, конечно, знать наверняка, куда со временем приведут человечество все более изощренные информационные технологии — но увы! Точный прогноз принципиально невозможен, ибо любой революцией правит суровый закон непредвиденных последствий. Как известно, Иоганн Гутенберг, запуская в 1438-м свой печатный станок, думал лишь о быстром и дешевом способе копирования Библии, но засим последовали экспансия грамотности, ускоренное развитие науки и, в конечном итоге, индустриальное производство.

Заря информационной эры едва разгорелась, однако новые технологии успели уже произвести заметные перемены в обыденной жизни постиндустриального общества. Главнейшая из них в том, что приобщиться к новой реальности может отныне любой желающий: достаточно иметь дома компьютер и телефон. Итак, прикупив к ним модем, вы подключаете свою персоналку к телефонной сети и…

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ИНФОРМАЦИОННУЮ МАГИСТРАЛЬ!

Если вы работник умственного труда, то можете позабыть об отсиживании в конторе «от сих до сих»: работайте дома в удобное для вас время, непринужденно обмениваясь информацией с сотрудниками и начальством. Кстати, многие американские фирмы охотно оборудуют для персонала рабочие места на дому за собственный счет: все расходы с избытком окупаются экономией на арендной плате за квадратные футы, да и производительность «надомного» труда, как показывает практика, заметно выше.

Локальные городские сети будут держать вас в курсе всех местных новостей; вы сможете получать компьютерные версии газет, просматривать электронные доски объявлений, рыться в каталогах библиотек и музеев, совершать покупки в электронных магазинах, оплачивая их с помощью кредитной карточки, заказывать себе видеофильмы и видеоигры и т. д., и т. п. Во многих городах Европы и Америки на базе кабельных сетей функционирует экспериментальное интерактивное ТВ. Этот довольно удачный гибрид традиционного ТВ с компьютером способен выполнять те же функции и притом гораздо «дружелюбнее», не требуя от пользователей компьютерной грамотности: вполне достаточно освоить обычный пульт дистанционного управления.

И наконец вы сможете вступить в великое братство фанатов глобальной компьютерной сети. «Еще пару лет назад я выискивал информацию о новом оборудовании, обзванивая фирмы и канюча: не могли бы вы выслать мне ваши проспекты? Теперь я без хлопот получаю все необходимые сведения по Internet», — делится опытом Дэвид Кларк, ведущий ученый-исследователь Массачусетсского технологического института.

Еще в 60-х под эгидой Министерства обороны в США была создана закрытая резервная система связи — специально на случай ядерной войны; когда же угроза оной миновала, правительство предложило эти коммуникации коммерческим структурам. Вот так зародилась и начала расти Internet, что ныне позволяет человечеству презреть физические барьеры пространства и времени: набери на клавиатуре текст и адрес получателя, нажми на соответствующую клавишу — и электронная почта (e-mail) за считанные секунды доставит твое послание на другой конец света! В Internet это маленькое чудо совершается миллионы раз на дню.

Вы вступили в новый мир: теперь можно совершить вояж по земному шару, не покидая собственной квартиры; заглянуть в научные лаборатории и музеи, послушать музыку, «отловить» новую фантастику; завести друзей в разных странах, потолковать с астронавтами на орбите и гляциологами на Южном полюсе; заняться бизнесом или подбором материалов для диссертации… Виртуальные путешествия. Виртуальные конференции. Виртуальное сообщество. Виртуальные эскапады. Виртуальная дружба и любовь… Словом — виртуальная реальность!

ЗАЧАРОВАННЫЕ КИБЕРПРОСТРАНСТВОМ

Неудивительно, что как наркотическое средство компьютер оказался не в пример мощнее ТВ, и немало втянувшихся становятся подлинными пленниками компьютерных игр или информационных сетей. В этом плане любопытна история арестованного в прошлом году 30-летнего Кевина Митника, коего пресса наградила титулом величайшего хакера наших дней.

Убытки частных компаний и правительства США от его бурной деятельности исчисляются десятками миллионов долларов; особенно пострадала телефонная компания Pacific Bell — из ее компьютеров Митник выудил несколько сотен секретных номеров кредитных карточек. Выйти на след пребывавшего в бегах похитителя удалось лишь через три года. И только с помощью лучшего эксперта мира по безопасности компьютерных систем — Цутому Шимомуры: мэтр совершенно озверел, обнаружив, что искомый наглец непринужденно взломал защиту его личной персоналки! Явившись по вычисленному адресу, полицейские обнаружили преступника-миллионера в убогой неопрятной комнатушке, где тот часами сидел за монитором: тихий очкарик, более всего смахивающий на зубрилу-отличника, интересовался не реальными деньгами, а процессом виртуального поиска до победного конца. Кстати, попав на заметку полиции еще 16-летним подростком, Кевин клятвенно пообещал покончить с компьютерным хулиганством и несколько лет добросовестно пытался сдержать обещание.

Следует все же отметить, что «компьютерный наркотик», в отличие от всех прочих, не разрушает, а тренирует интеллект…

ВСЕ-ТАКИ БРЭДБЕРИ ОШИБСЯ

«Отец» киберпанка Уильям Гибсон, автор известного романа «Neuromancer» (1984), где впервые было сформулировано понятие Виртуальной Жизни, по прошествии десяти лет пришел к выводу, что кибермиры могут сколь угодно дополнять реальность, но не в состоянии полностью заменить ее. И теперь кумир многочисленных поклонников «нейромании» является горячим сторонником «тяги к коже» (skin — таким словцом Гибсон обозначает человеческие контакты).

Действительно, до пришествия телевизоров и компьютеров люди поддерживали куда более тесные связи с родственниками, часто проводили время с друзьями и знакомыми, а ныне лишь четвертая часть горожан знает, как зовут их соседей по лестничной площадке. Но кто сказал, что человек обязан обсуждать распущенность молодежи со скандальной парой из квартиры напротив, когда он жаждет вдумчиво побеседовать о японской поэзии с приятелем из Токио? Тяга к житейским контактам не пропала, но теперь мы предпочитаем общение по интересам, и тут информационные технологии не помеха, а подспорье.

В Канаде, где работает интерактивное ТВ, годами не покидавшие дома старушки, призвав на помощь Videoway, бойко играют в бридж с давнишними приятельницами. Жители Блэксбурга, штат Вирджиния, даже в пределах своего городка предпочитают электронную почту телефону, но притом обожают коллективные празднества и всяческие посиделки; и как, вы думаете, они их организуют? Разумеется, путем обсуждения на виртуальных конференциях! К слову, наши сообразительные соотечественники быстро уяснили, что нет более быстрого, надежного, а главное, дешевого средства постоянной связи с живущими за океаном близкими, чем глобальная компьютерная сеть…

Американская студентка Карен Мейснер, включившись в 1991-м в одну из компьютерных игр Internet, по ходу дела познакомилась с Пером Винзеллом, студентом из Швеции. Они знали лишь игровые имена друг друга, но вскоре начали обмениваться электронными посланиями помимо игры, делясь мыслями и впечатлениями с той прямотой и откровенностью, какая вряд ли возможна на первых стадиях «реального» знакомства. Оба начали понимать, что происходит нечто очень важное… однако побаивались личной встречи. Наконец Карен решилась: «Еду к тебе, встречай!» Они женаты и счастливы уже три года.

Майк Форти, преуспевающий бизнесмен из Лос-Анджелеса, практически не встречается с коллегами и ведет свои дела прямо на дому с помощью телефона, факса и электронной почты; но основой его суперсовременного бизнеса являются старомодные дружеские связи. К примеру, Форти заключил договор с российским Газпромом на поставку американского оборудования общей стоимостью более чем 30 млн долл. — а началось все с того, что некий приятель попросил Майка посодействовать своему шурину, открывшему фирму в Москве… Нет, как хотите, но люди все-таки остаются людьми!

А КНИГИ?

На первый взгляд, с ними все в порядке, невзирая на то, что известная часть общества действительно предпочитает пялиться в телевизор. Книгоиздатели трудятся в поте лица, в Германии и США открываются огромные книжные магазины, услужливо предлагающие публике до 150 тыс. названий на выбор, расход бумаги во всем мире подскочил до небывалых высот, множительная техника без устали тиражирует печатное слово.

Да, но только книга (казалось бы, вечный двигатель прогресса!) не является более единственным источником знаний, и, право, следует отдать должное Брэдбери, интуитивно нащупавшему «слабое звено». Правда, книжная продукция оказалась под угрозой не потому, что люди в массовом порядке отказываются читать, а по той веской причине, что человечество получило в свое распоряжение MULTIMEDIA.

Уже сегодня годовой объем продажи электронных энциклопедий в развитых странах превышает аналогичный показатель для бумажных: ведь интерактивные электронные книги предлагают пользователю разом печатное слово, изображение и звук. Вы изучаете иностранный язык? Читайте учебные упражнения, одновременно прислушиваясь к правильному произношению! Корпите над математикой? На ваших глазах уравнения и графики динамично преобразуются на электронной доске… Хотите узнать побольше об упомянутой в тексте персоне? Элементарная манипуляция «мышью» — и на дисплей выводится Дополнительная информация.

Вскоре связь читающей публики с компьютером усилится: крупные библиотеки обзаведутся полными электронными версиями своих фондов, и по сети Netbooks каждый желающий сможет взять на дом любую, сколь угодно редкую и ценную книгу. Правда, читать с экрана не слишком удобно (из-за мерцания картинки и других несовершенств скорость чтения падает на 20–30 %), но технический прогресс, надо полагать, справится и с этой проблемой.

Конечно, психологически мы совсем не готовы отказаться от старой доброй книги, и даже Билл Гейтс, глава Microsoft Corporation и всемирно признанный компьютерный гуру, издал собственный трактат об информационной революции в лучших традициях — на бумаге и в твердой обложке. Книга, надо полагать, все-таки не умрет, и весьма вероятно, что наиболее вдумчивые читатели будут сохранять «непрактичную» верность традиционным печатным изданиям.

САМ СЕБЕ АВТОР, САМ СЕБЕ РЕЖИССЕР

Компьютеризация книжного дела пошатнула величавый и также, казалось бы, незыблемый столп мировой литературы — традиционный роман: дрогнув, тот начал эволюционировать в сторону ГИПЕРТЕКСТА, не имеющего жестко детерминированной структуры, в частности, заранее определенных начала, середины и конца. Вступивший в эти беллетристические кущи читатель на каждом очередном шагу свободно выбирает ту или иную из множества представших его взору тропинок, что ведут к различным эпизодам; вот так, по ходу дела, монтируется один из возможных сюжетов.

К примеру, выпущенный недавно в США на лазерном диске (CD-ROM) компьютерный опус Боба Ареллано «@ltamont» предлагает читателям два начала: тех, кто выбрал НЕВИННОСТЬ, ожидает первый поцелуй влюбленных, ну а те, кто предпочли ОПЫТ, получат в награду описание убийства. Обе истории, интегрирующие слово, изображение и звук, то и дело сходятся, расходятся и переплетаются в многомерном пространстве гипертекста, включающем в себя множество возможных кульминаций и развязок. Сам Ареллано освоил мастерство гипертекстовика под руководством ярого борца с «тиранией линейности» — романиста Роберта Кувера, который ведет в Университете Брауна спецсеминар под названием Hypertext Fiction Workshop.

Молодым людям новый род беллетристики кажется забавным и даже восхитительным, но представители старших поколений, чьи вкусы воспитаны на традиционных литературных образцах, по большей части находят подобную мозаику скучной, бессмысленной и раздражающей. В 1994-м в США продано всего около 10 тыс. экземпляров «гиперкниг»; тем не менее это на целых 40 % больше, чем в 1993-м. Похоже, лед уже тронулся?

Отметим еще одно знаменательное явление — рождение компьютерного народного творчества: любой пользователь Internet волен внести собственные дополнения и изменения в гуляющие по сети байки, что полностью обессмысливает связанные с письменной литературой понятия «автор» и «оригинал», возвращая человечество к фольклору на новом витке развития.

В драматических и оперных спектаклях появляются видеоизображения и синтезированные компьютером образы, специальные программы рассчитывают хореографию массовых сцен в балетах; художники меняют кисть и краски на «мышь» и PaintBrush, компьютеризованный синтезатор с профессиональным блеском аранжирует мелодийку, набитую на клавиатуре одним пальцем; о кинотрюках нечего и говорить — вы сами их видели! Впрочем…

Недавно Пол Маккартни продемонстрировал с виду ничем не примечательный 9-минутный ролик, посвященный памяти скончавшегося в августе 1995-го Джерри Гарсиа — знаменитого лидера Greatful Dead. Весь фокус в том, что в основу фильма легли 140 кадров из архива супруги Пола Линды, которые та отсняла на концертах группы в конце 60-х; спустя три десятка лет компьютерные технологии преобразовали последовательность статичных картинок в весьма убедительное киноизображение.

Собственно, уже ничто не мешает сделать полнометражный фильм, собрав в нем целую плеяду ушедших в мир иной звезд Голливуда… кроме стоимости подобного проекта, разумеется.

ЧЕМ ГОСУДАРСТВО БОГАТЕЕТ

Знаете ли вы, что еще полвека назад политические аналитики измеряли глобальные экономические связи количеством пересекающих государственные границы железнодорожных вагонов? Сегодня они оценивают информационный обмен между странами. Сырье, рабочая сила, капитал и прочие ресурсы могут быть разбросаны по всему земному шару, что ничуть не мешает посредством компьютерных технологий координировать совместное производство и осуществлять контроль за качеством продукции.

Скоростная передача информации сама по себе не может создать международную экономику: в 1872-м жюльверновскому герою Филеасу Фоггу пришлось приложить массу усилий, чтобы обогнуть земной шар за 80 дней, однако отправленная его преследователем телеграмма совершила сие за считанные минуты; тем не менее еще сто лет глобальные телекоммуникации были доступны лишь политической и финансовой элите. В 1965-м трансатлантическая кабельная связь пропускала всего 130 телефонных разговоров одновременно; по нынешнему оптоволоконному кабелю их проходит более 500 тыс., причем по весьма умеренным ценам.

Дабы вписаться в мировую экономику и сохранять конкурентоспособность, государство должно быть открыто для текущей информации и новых идей. Правительства развивающихся стран, пытаясь сочетать экономическую свободу с авторитаризмом, на какой-то период могут добиться успеха; однако с течением времени информационная открытость неизбежно приводит к демократизации — примером чему служат Чили, Тайвань и другие… Свободно публикуемое общественное мнение уже играет довольно заметную роль в мировой политике и дипломатии.

Хотим мы того или не хотим, все более совершенные технологии, задешево снабжающие нас все большим количеством информации, суть будущее человечества. Мы не можем предугадать, куда приведет наш земной мир всевозрастающая компьютерная мощь, какая коммуникационная система заменит Internet. Но есть надежда — наши потомки все же не сделаются пленниками Всемогущей Информации, искренне полагая, что мыслят и движутся вперед с нездешней силой… совсем как у Брэдбери.

Жил-был старичок у канала,

Всю жизнь ожидавший сигнала.

Он часто в канал Свой нос окунал,

И это его доконало.

Эдвард Лир. «Лимерики».

ФАКТЫ

Недуг на том конце цепи

Долгое время антропологи считали, что такие болезни, как корь, сифилис и туберкулез, были привезены в Америку европейцами. Но оказалось, что генетические пути развития этих болезней необязательно идут из Европы. Недавно в Перу обнаружили 650 мумифицированных тел, пролежавших в земле около тысячи лет, одно из которых, как выяснилось, было поражено инфекцией туберкулеза. Ученые университета Миннесоты, исследовав поврежденные легкое и лимфатический узел мумии, обнаружили ту же генную цепочку ДНК, что и у современного туберкулеза. Это открывает новые перспективы в лечении болезни. Истоки недуга, полагают специалисты, можно отследить по генетической цепи, точно так же, как по единственной пуле найти оружие, при помощи которого было совершено преступление.

Мученики «Аполлона-13»

Вышедшая в прошлом году на экраны США космическая драма «Ароllо-13» производства Universal Pictures воспроизводит злополучный полет на Луну с трогательным вниманием к деталям. Сцены в невесомости выглядят чрезвычайно натуралистично, поскольку их снимали при нулевой гравитации: студия арендовала у NASA тренировочный КС-135, который выписывает в небе крутые горки, создавая для пассажиров эффект невесомости на каждом спуске.

В салон самолета набивалось обычно полсотни человек — режиссер с помощниками, актеры, кинооператоры, технический персонал и другие, и вся эта малотренированная компания отправлялась в полет, снимая сценарные эпизоды 20-секундными кусками. Исполнитель одной из главных ролей Том Хэнкс вынужден был спуститься по 700 параболам — а это значительно больше, чем досталось любому из ныне живущих астронавтов!

Директор картины Рон Ховард признался журналистам, что КС-135 полностью оправдал свое неофициальное название «Тошнотворная комета».

«Вся съемочная группа была зеленая, — вспоминает он. — Спасало лишь чувство юмора». Во имя достоверности даже при обычных студийных съемках помещение охлаждали до трех градусов по Цельсию, имитируя атмосферу космического корабля; и если персонал работал в горнолыжных костюмах, то актеры дрожали в тоненьких комбинезонах по двенадцать часов в день.

В упряжке с компьютером

Рабочие, занятые физическим трудом, наиболее подвержены травмам спины. Это хорошо известно предпринимателям, вынужденным выплачивать травмированным большие денежные компенсации. К решению проблемы подошли ученые Университета штата Огайо. Они изобрели и сконструировали некую «упряжь», контролирующую движения, и подключили ее к компьютеру. Сенсоры, расположенные вдоль позвоночника, дают изображение движения в трехмерном пространстве. Компьютер анализирует те «корешки», которые подвержены наибольшему риску. В случае опасности машина подает сигнал. Изобретение, по мнению ученых, должно дать весьма высокий эффект.

Барри Лонгиер
ОПЕРАЦИЯ «СТРАХ»

Самые опасные планеты — те, которые кажутся сперва самыми безопасными. Подчас то же относится и к людям — подчас, но не всегда.

Кровь бежит у меня по лицу, капает с рук, словно их окунули в багровую краску. «Этого не может быть, это нереально. » Почему я себя не слышу? Черные, искореженные деревья, небо цвета неистового пожара — где ты, прекрасная планета? «Есть кто-нибудь живой. »

Форменный костюм Аранго прилип неопрятной кучей к покрытой слизью скале. Над кучей скалится голый череп, червяк толщиной в палец заползает в одну глазницу, чтобы тотчас выбраться из другой. Паркс лежит на вязкой пористой почве недвижимо — то, что от него осталось. Мерзкие твари сожрали все, что смогли, еще когда он был жив. Насытившись, они глумились над Парксом, рвали его на части, пока он не умер, — тогда они потеряли к нему интерес. А Джерзи Нивин просто сидит и безучастно смотрит, как разлагаются, обращаются в прах его собственные ноги… «Реальность! — кричу я что есть мочи, — покажите мне реальность. »

«Дин. » Кто-то зовет меня. Оборачиваюсь, смахиваю кровь с ресниц и вижу Миклинна. Он заламывает руки, по его щекам струятся слезы. «Дин, ради всего святого! Прекрати это! Прекрати немедленно!»

Спотыкаясь, бреду к пруду, останавливаюсь на самом краю. Пруд колышется у меня перед глазами: я знаю, что мне предстоит. Заставляю время потечь вспять, то ругаясь последними словами, то уповая на чудо, то молясь. Миклинн… надо думать, думать. Сосредоточиться на Миклинне, только на нем. Миклинн…

Первое впечатление, какое произвел на меня легендарный Рэд Миклинн, — что он попал сюда по ошибке из каменного века и ему куда больше пошла бы набедренная повязка и дубина в руках, чем зеленая куртка космопроходца с нашивками командира отряда. Мы встретились в кабинете начальника космической академии Саварата. Начальник хмуро перебирал бумаги, громоздившиеся на столе. Я ерзал в кресле, недоумевая, зачем меня вызвали. А Миклинн развалился в другом кресле, скрестив ноги, пожевывая огрызок сигары и чистя ногти пятнадцатисантиметровым складным ножом.

Начальник глянул на него мельком, с явным неодобрением и вновь зарылся в бумаги. Миклинн вроде бы ни на миг не отвлекался от ногтей, и все же вокруг сигары расползлась ухмылка.

— Сколько еще ждать, Саварат? Надеюсь, недолго?

Он назвал начальника по фамилии — не «командир», не «сэр», просто «Саварат». У того вздулись желваки, но после двух глубоких вдохов опали. Саварат повернулся ко мне, словно избегая таким образом ответа Миклинну, и произнес:

— Мистер Дин, посол Луа из госдепартамента планеты Арапет будет здесь с минуты на минуту.

Я открыл было рот, хотел что-то ответить, однако не успел: Миклинн сложил нож, сунул в нарукавный карман и опять ухмыльнулся.

— Я никуда не спешу. Просто любопытствую. — Тут он повернул свою коротко стриженную голову, похожую на пулю, в моем направлении. — Ты на каком курсе, малыш?

Глянув из вежливости на начальника академии и не заметив никакой реакции, я ответил:

— На последнем. Скоро выпуск.

Миклинн одобрительно кивнул, смерил меня пристальным взглядом — таких синих глаз я никогда не видел, а ресницы у него оказались белые — и вдруг:

— Надеюсь, ты не педик и не святоша?

У меня отвалилась челюсть, я еще раз посмотрел на начальника, но тот не отрывался от своих бумажек. Пришлось выдержать взгляд Миклинна. За его спиной на стене красовался двухметровый плакат, провозглашающий на веки вечные отсутствие дискриминации в рядах космопроходцев, а этот пивной бочонок только что посмел задать мне вопрос, не гомосексуалист ли я и не верующий ли. Я так и не совладал со своей челюстью, но тут позади нас распахнулась дверь и в кабинет вкатилось существо не слишком впечатляющего вида — росточком метра полтора, сплошь покрытое длинными светлыми волосами.

— Командир Саварат, ваш помощник предложил мне войти без доклада…

Начальник академии и я поднялись на ноги, а Миклинн лишь шевельнул головой и уставился на вошедшего без всякого выражения.

— Посол Луа, очень рад вас видеть. — Саварат показал в мою сторону. — Это Кевин Дин, выпускник нашей академии. А это командир отряда…

Он намеревался показать на Миклинна, но тот опередил его, подняв руку.

— Нет нужды представлять нас друг другу, Саварат. Мы с Луа старые друзья. — Миклинн опустил руку, сплюнул табачную крошку на безупречно чистый пол и произнес прищурясь: — Как живется-дышится, Луа?

Существо откинуло копну волос, показав розоватое личико с черными буравчиками-глазками, и предъявило начальнику претензию:

— Командир Саварат, если я дал согласие на приглашение Миклинна в экспедицию, это еще не значит, что мы с ним должны встречаться лично….

Миклинн счел должным разъяснить мне, приподняв брови:

— Понимаешь, малыш, после того как я обследовал одну из подведомственных Луа планет, этот волосатик объявил, что не желает иметь со мной впредь никакого дела. По сути, он потребовал моего увольнения из состава космопроходцев. И добился своего.

Мясистая лапа Миклинна счистила с нашивок воображаемую пылинку. Начальник Саварат прокашлялся:

— Уверен, что ваше небольшое недоразумение с мистером Луа уже уладилось…

Миклинн смотрел на Луа в упор.

— Как считаешь, волосатик? Уладилось наше небольшое недоразумение или не уладилось?

Черные глазки Луа вспыхнули гневом.

— Миклинн, я отдаю себе отчет, что в данный момент нуждаюсь в вас… в ваших талантах особого рода. Но пробьет час…

Начальник вновь прокашлялся:

— Джентльмены, не угодно ли присесть? — Посол Луа обошел меня по кругу и сел на стул, стоящий особняком слева от письменного стола. — Прошу простить меня, джентльмены, если я буду вести переговоры не слишком ловко. Обычно это входит в обязанности поверенного Деккера, но, по-видимому… — Миклинн хмыкнул вслух, покачав головой. — По-видимому, поверенный сегодня занят другими делами.

— Вы намекаете, — всхрапнул Луа, — что поверенный Деккер не выносит Миклинна так же, как и я.

Саварат скорчил гримасу и побагровел. Потом прокашлялся еще раз, взял со стола пачку листков и протянул послу со словами:

— Вот подготовленный контракт. Прочтите и распишитесь.

Волосатой рукой, украшенной коготочками, посол выхватил бумаги у Саварата и принялся перелистывать. Недолго думая Миклинн протянул к начальнику раскрытую ладонь. Начальник не понял:

— В чем дело, Миклинн?

— Контракт, — усмехнулся тот. — Покажите копию.

— Вы наемный служащий, Миклинн. Совет планеты Арапет, представленный здесь послом Луа, заключает контракт с корпусом космопроходцев, а не с вами лично.

Миклинн и не подумал убрать руку.

— Спасибо Луа и вашим космическим асам, отсиживающим себе задницы в конторских креслах. Прошло немало времени с тех пор как я видел подобный контракт воочию.

Он щелкнул пальцами, и Саварат подчинился — порылся в бумагах, нашел копию и подал Миклинну, который так и впился в нее. Я счел момент подходящим, чтоб обратиться к начальнику академии:

— Прошу прощения, сэр…

— Что еще? — Саварат опять побагровел. — Извините, Дин. Чего вы хотите?

— Сэр, — я судорожно сглотнул, — зачем вы меня вызвали?

Начальник резко откинулся в кресле.

— Инопланетные психологи у нас наперечет… а Миклинну нужен такой специалист для экспедиции на Д’Маан. Если вы с ним хоть как-нибудь поладите, — он подавил смешок, — академия согласна выпустить вас досрочно.

Я вновь обратил свой взор к Миклинну. Гора мяса как раз добралась до страницы контракта, привлекшей ее особое внимание. Взгляд в сторону Луа, в сторону Саварата — и Миклинн спросил:

— Почему углубленные исследования не поручены тем, кто их начинал?

— Соблаговолите вспомнить, Миклинн, — прокудахтал посол Луа, — что именно так наши с вами разногласия вспыхнули и в прошлый раз. В данном случае я настаиваю, что как только вы разберетесь в трудностях, возникших на Д’Маане, вы немедленно уйдете в отставку.

Миклинн почесал в затылке.

— Саварат, вы же понимаете, что никто ни в чем не разберется лучше, чем те, кто уже был там. Отдает ли корпус себе отчет в том, что затевает?

— Корпус не несет ответственности за повторную экспедицию на Д’Маан. Всю полноту ответственности взял на себя Совет планеты Арапет.

Миклинн просто покатился со смеху.

— Эта банда волосатиков?! — Тяжко вздохнув, он покачал головой и все-таки решил вновь обратиться к Саварату. — Вы же знаете не хуже меня, что повторное обследование таких враждебных камушков вдесятеро труднее и опаснее первоначальной высадки…

Саварат побарабанил пальцами по столу.

— Как бы то ни было, дело решенное.

Миклинн передернул плечами, быстро пробежал глазами остальные страницы контракта, швырнул копию на начальственный стол. Встал, ухватил меня за плечо и тоже поднял на ноги.

— Пошли, школяр. Тут обойдутся без нас с тобой, а нам, пожалуй, пора получше узнать друг друга…

Я поднимаю взгляд от поверхности пруда. Небо серое, пожар над головой погас. Руки по-прежнему в крови. Скелет Аранго, одетый в форму, оживает, поднимается на ноги, подходит, погромыхивая, к пруду и встает рядом со мной. Из левой глазницы выползает червяк и соскальзывает по форменному костюму в пруд — беззвучно, даже рябь по воде не пробежала. «Это нереально, нереально. » — мой вопль отражается эхом от холмов на той стороне.

Скелет рядом со мной кивает в знак согласия: «Конечно, нереально…»

Отворачиваюсь от пруда и кричу останкам Паркса, раскиданным поодаль: «Паркс! Скажи то же самое!»

Никакой реакции. Стало быть, Паркс…

Снова вглядываюсь в воду…

Следуя за тушей Миклинна по коридорам административного здания, я был готов отказаться от назначения. Об экспедиции на Д’Маан я не знал ровным счетом ничего, кроме того, что во главе ее поставили Миклинна. И этого для меня было вполне достаточно.

Когда мы выбрались на воздух, от окружающих внутренний дворик искристо-белых колонн отделилась долговязая фигура и, сделав два-три шага, застыла перед Миклинном. На фигуре была форма со штабными нашивками. Миклинн, отбросив огрызок сигары, ткнул в меня пальцем.

— Паркс, корпус сплавил нам этого школяра на вакантное место психолога.

Долговязый улыбнулся — улыбка у него была добрая, но какая-то невеселая.

Миклинн резко повернулся ко мне.

— Теперь изволь ответить на мой вопрос!

— Какой еще… — нахмурился я.

— Ты педик или святоша?

Кровь бросилась мне в лицо.

— Какое ваше собачье дело.

Миклинн упер указательный палец мне в грудь.

— Мне до всего есть дело, школяр. Или ответишь, или проваливай.

— Черт побери, Миклинн, я уйду или останусь, когда сам того захочу!

Он уставился на меня крошечными глазками, затем решил:

— Убирайся на все четыре стороны, школяр. Обойдусь без тебя.

Я выпятил челюсть.

— Вы тут не главнокомандующий. Захочется уйти — уйду. Пока что предпочитаю остаться.

Палец вновь уперся мне в грудь.

— Сматывайся, школяр, пока я не вышел из себя!

— И не подумаю, жирный боров.

Наверное, безумие у меня в крови: я размахнулся и погрузил кулак в его огромный живот. Кулак ушел вглубь сантиметров на шесть, затем уперся в неподатливую стену мускулов. По-моему, Миклинн и бровью не повел, а просто, даже не поднимая руки, впечатал ее мне под дых. Когда у меня в голове чуть прояснилось, оказалось, что я лежу распластанный, судорожно сжимая горящие внутренности.

Глянув на Паркса, Миклинн сообщил:

— Я наконец нашел Аранго. Надо его вызволить.

— Где он? В тюрьме??

Он собрался уходить, однако Паркс успел показать на меня и спросить:

— А с этим что делать?

Миклинн притормозил, полуобернулся, потер подбородок и бросил через плечо, уходя:

— Внеси его в списки, Паркс. Клоун, предрасположенный к самоубийству, нам всегда пригодится.

Вижу, вижу! Вижу его, и вижу его страх. Да, Миклинн тоже способен испытывать страх. Ребенок из бедной семьи, отец — безработный, мать пьет горькую, брата посадили. Все они неудачники. Вот чего страшится Миклинн — потерпеть неудачу. Он пронес этот страх через колонию для малолетних — там были ребята старше и сильнее его, а он все равно побеждал их. Принимать вызов судьбы, ставить перед собой все более сложные задачи, неустанно доказывать, что он не неудачник, — и всегда побеждать. Он никогда не проигрывал, и тем не менее его гложет навязчивый страх проиграть. Видит ли он самого себя столь же ясно, как я вижу его? Слезы текут у него по лицу, он простирает ко мне руки: «Прекрати это! Прекрати. »

Отвожу взгляд от пруда и от пламени в небе. Паркс — живая душа, распростертая на пористой почве. Решение посвятить себя Богу, посвящение в сан, назначение капелланом в космический корпус — и затем он отверг все это. Комплекс вины. Смилуйся, комплекс вины! Паркс верит, что происходящее сейчас — его кара. Заслуженное наказание. И комплекс переходит в страх — что если, отказавшись от Бога, он был не прав? Как ни съеживаюсь, все равно чувствую дыхание жара с небес. «Паркс! Паркс. »

В тот вечер, вскоре после того как я оформил бумаги в связи с вылетом и получил свой диплом, мы с Парксом сидели на куче оборудования на Базе девятого сектора, примыкающей к территории академии. Солнце планеты Масстоун прожигало все вокруг, кроме Паркса, который вроде бы и не замечал жары. Какое-то время он присматривался ко мне, потом оглянулся по сторонам и тогда уже рискнул высказаться:

— Этот настойчивый вопрос насчет педиков и святош… тут дело глубже, чем кажется.

Я фыркнул, скрестив руки на груди.

— По-вашему, Миклинн — безгрешная душа, благородное просветленное сердце?

Паркс, осклабившись, покачал головой.

— Нет, сэр, ничего подобного. По-моему, Миклинн — ханжа, самый отъявленный, какого я когда-либо видел. Но при том он искренне не хочет, чтобы чьи бы то ни было слабости отразились на результатах экспедиции. Д’Маан — проблема особого рода. Неспроста среди нас нет ни одной женщины.

Теперь настала моя очередь покачать головой.

— Миклинна следовало бы посадить в клетку и поместить в зоопарк. Где его только выкопали?

Ухмылка Паркса погасла, глаза сузились.

— Рэд Миклинн состоял в космическом корпусе еще в ту пору, двадцать три года назад, когда мы были в подчинении Соединенных Штатов Земли. С тех пор как корпус перебрался в девятый сектор, для Рэ-да настали тяжелые времена. Он вольная птица, а здесь у всех аллергия на инициативу…

Я не сдержался и фыркнул снова.

— Вольная птица, подумаешь! Что на этом Д’Маане такого особенного, что Миклинн позволяет себе нарушать стандартную процедуру комплектования?

— Ответ прост. Он не хочет, чтобы кто бы то ни было отвлекался от задач экспедиции под любым предлогом. Это очень необычная экспедиция. Он не хочет, чтобы наш разум был затуманен ревностью, предрассудками и вообще любыми чувствами, которые можно взять под контроль. По крайней мере, я понимаю поведение Миклинна именно так.

— Взять под контроль? Кто или что может взять наши чувства под контроль?

— Не знаем. Понимаете, Дин, корпус уже выполнил несколько поручений Совета арапетян, превращая планеты-жаровни и планеты. — морозильники в миры, где можно жить. Миклинн принимал участие в трех таких экспедициях. Однако Д’Маан — тут нечто совсем другое. С орбиты не заметно никаких признаков враждебных стихий. Роскошные океаны, бесчисленные хрустальные озера, мощные ковры лесов, богатейшие пастбища, — в общем, земля обетованная. Так Д’Маан и переводится с арапетского — земля обетованная. Арапетяне с нашей помощью освоили восемь планет в пяти солнечных системах, но самая близкая к ним приемлемая планета — Д’Маан, а там они не сумели даже палатку поставить…

— Что же там такого особенного?

— Все арапетские экспедиции, совершавшие там посадку, просто испарились. Орбитальные станции зафиксировали несколько минут связи, затем — молчок. В конце концов Арапет поклонился в ножки корпусу. Это было два года назад. Мы организовали свою экспедицию, но все ее участники тоже сгинули — кроме одного. Был использован спускаемый аппарат с автоматическим возвратом, и когда он вернулся, те, кто оставался на орбите, вынули начальника экспедиции целехоньким, но полностью выжившим из ума. Между прочим, он не оклемался и до сих пор.

Я всплеснул руками.

— Но почему теперь выбрали именно Миклинна?

— Просто он согласился взяться за дело, от которого отказались все другие.

В дальнем конце посадочного поля показалась штабная машина, въехала на полосу и устремилась в нашем направлении. За рулем, как выяснилось, сидел Миклинн. А рядом — совершенное чудище с длинными черными свисающими усами и недельной щетиной на подбородке. Машина затормозила. Миклинн, потянувшись, открыл правую дверцу и выпихнул пассажира ногой. Тот встал на взлетной дорожке, высокий, грузный, одетый в грязную гражданскую одежонку. Из машины вылетел пакет и приземлился у его ног. Человек поднял руку, безмолвно ткнул пальцем в Миклинна. Тот ответил взрывом хохота, затем машина развернулась и укатила. Высаженный нагнулся, поднял пакет и направился к нам, точнее, к Парксу.

— Ты знал об этом, Паркс?

Бывший штабник кивнул.

— Как поживаешь, Макс? — И повел головой в мою сторону: — Познакомься, это Кевин Дин. Дин, разрешите представить вам старшего помощника командира, Максимиллиано Аранго.

Аранго сплюнул себе под ноги.

— С чего Миклинн взял, что я соглашусь работать с ним снова?

— Рэд так хочет, — улыбнулся Паркс. — А больше его ничто не интересует.

— Из-за этого хвастливого сукиного сына меня выставили из корпуса! Чтоб меня черти взяли!

Паркс кивком показал на пакет, брошенный Миклинном.

— Может, черти и заинтересуются тобой, если не наденешь форму прежде, чем Миклинн вернется. — И, обернувшись к ближайшему административному зданию, добавил: — Можешь переодеться там.

Секунд пять Аранго пристально изучал Паркса, затем сбросил гражданские тряпки и, стоя на дорожке нагишом, не спеша открыл пакет. Вынул форменный костюм, расправил куртку — она сверкнула новенькими зелеными с золотом нашивками помощника командира. И, уже с ухмылкой, поднял глаза на Паркса:

— Нет, ты только посмотри! Старина Рэд вернул мне мое звание!

— Ты-то знаешь, что он любит тебя…

Аранго принялся натягивать нижнее белье.

— И я тоже люблю его, хвастливого сукиного сына.

У всех у них одно и то же. Страх Аранго — от ярости. Сын захолустной проститутки, чернокожей, изгвазданной, он так никогда и не свел счеты с единственной планетой, которая была, по его мнению, перед ним в долгу, — с Землей. Нивин — маленький, слабый, больной. Жизнь в постоянном конфликте с собственным телом, а позже — и с разумом.

А я… а мой страх? Я боюсь огня — это ясно, но глубже есть еще что-то… темное, ползучее. Вижу, как оно, темное, валится на колени рядом с Миклинном. Неужто и я боюсь неудачи? И заламываю руки, как Миклинн? Страшусь проиграть? По ушам бьет хохот… хриплое, смрадное дыхание. Я что — кричу.

Вслед за Аранго явились и другие пираты, разысканные по трущобам и каталажкам, а одного даже извлекли из единственного на весь Масстоун «желтого дома». Джерзи Нивин, умалишенный, был знатоком инопланетных средств связи. Таши Ямаду, спеца по высадке на чужих планетах, доставили практически недвижимым — от него шла густая наркотическая вонь. А гиганта негра по имени Мустафа Ассир притащили насильно, и даже Миклинну это не удалось бы без помощи четырех полицейских. Оказалось, что Мустафа лихо разбирается в метеорологии и еще во многих науках. Экипаж посадочного модуля состоял из пилота Фу Шеньли, второго пилота Элмера Бонера и бортинженера Феликса Кенигсберга — их троих извлекли с гауптвахты девятого сектора, где они сидели по обвинению в контрабанде.

Из подслушанных обрывков разговоров я понял, что всю банду вышибли из корпуса четыре года назад, после того как Миклинн схлестнулся с послом Луа. С тех пор они слонялись по Масстоуну, в основном вокруг базы, в надежде заполучить какую-нибудь работенку по гражданскому контракту, или ввязывались в разные сомнительные предприятия. Когда Миклинна вернули в корпус ради экспедиции на Д’Маан, он поставил условие, чтобы всех его бывших подчиненных восстановили в их прежних должностях и званиях. Я попал к ним в компанию лишь потому, что психолог, с которым Миклинн летал раньше, умер.

Оборудование было погружено в челнок, челнок пристыкован к грузовому кораблю, и в пути на Арапет, где ждала подготовленная для нас орбитальная станция, я то и дело размышлял: где же, когда же все пошло не так, как мечталось? Записавшись в космический корпус и поступив в академию, я частенько воображал себе свое первое задание — только не с такими товарищами по команде.

Примерно на полпути всем нам приказали собраться в тесной кают-компании грузовика на общий инструктаж.

Миклинн запалил огрызок сигары, выпустил синее облако дыма и, осмотрев нас поочередно, осведомился:

— У кого какие вопросы?

Мустафа Ассир тряхнул своей кудлатой черной головой.

— Миклинн, почему бы нам не разорвать тебя на куски?

И выразительно пошевелил пальцами, способными, вероятно, вязать узлом чугунные прутья. Миклинн фыркнул.

— Только попробуй — забью твой тюрбан тебе в глотку до самых печенок. — Он опять оглядел нас по очереди, потом снова обратился к Мустафе: — Я не заставлял вас, бездельники, рисковать ради меня своей шеей. Вы делали это по доброй воле…

Аранго выставил вперед волосатую руку.

— Мы сделали все, как надо, Рэд. Но никак не думали, что на отчете ты поведешь себя как тупица…

— Тупица? — хмуро рявкнул Миклинн. — Я всего-навсего сообщил, что могут натворить на планете Луджок эти арапетские волосатики, если не провести более глубоких исследований. И ведь натворили…

— Мы не оспариваем факты, Рэд, — рассмеялся Паркс, — мы не согласны с тем, как ты их преподнес. — И обратился к остальным: — Вспомните, ребята, разве не он назвал членов совета кретинами?

Джерзи Нивин, кивнув, добавил:

— И еще он заявил, что они ведут обсуждение, засунув головы друг другу в…

— Хорошо, хорошо! — вновь нахмурился Миклинн. — Но разве не я вернул вас обратно в корпус? Чего еще вы, плаксы, хотите?

Аранго закатил глаза, потом, выдержав паузу, взглянул на Миклинна в упор.

— Рэд, по-моему, ты задолжал мне и ребятам жалованье без малого за четыре года. И поскольку получить его нам не светит, я, как только выпадет случай, заберу его из твоей заначки.

Миклинн опять фыркнул.

— Ты что, позовешь на помощь целую армию, Аранго? Ладно уж, раз мы снова дружная команда, посвящу вас в один секрет. Если мы справимся с работой на Д’Маане, вы получите денежки за все четыре года. Так я условился с поверенным Деккером. — Протянув руку за спину, Миклинн достал бумажный рулон, до того прислоненный к переборке, и начал раскатывать его на полу. — Ну а теперь, когда вы, идиоты, поняли, что я забочусь о вас, приступим к работе. — Он попытался справиться с рулоном одной рукой, но не получилось. — Паркс, поставь ногу на этот угол. Бонер, возьмись за другой. — Феликс Кенигсберг, опустившись на колени, стал придерживать скатку. — Не смажь схему, Феликс…

Перед нами предстала синусоидальная проекция планеты Д’Маан. На карте были видны обширные массивы суши и на них крестики — девять черных и три голубых. Первым это заметил Мустафа.

— Рэд, что означают кресты?

— Черные — места, где совершали посадку предыдущие девять экспедиций. Восемь из них — экспедиции волосатиков, а вот это, — он постучал пальцами по самому жирному кресту, — экспедиция нашего корпуса. Синие кресты — посадки разведчиков-роботов. Еще более скверная штука, чем с экипажами. Роботы сообщили, что прибыли, а потом и не пискнули.

— А теперь, стало быть, послали нас, — буркнул Мустафа.

— Да, теперь послали нас.

Паркс склонился над картой, уперев локти в колени, и спросил:

— Рэд, а кто возглавлял экспедицию корпуса?

— Джаддук. Ты его не знаешь. Он внеземлянин из системы Ну-умииа. — Миклинн задумчиво потер подбородок, а спустя секунду глянул на Паркса в упор. — Джаддук был толковый малый и никоим образом не тупица. — Затем он опять обратился к карте. — Обратите внимание на эти поля…

На схеме, помимо крестиков, виднелись петли и завитки, слегка вдавленные и затененные. И вновь вопрос задал Мустафа:

— Ну и что это такое?

— Поля зафиксированы с орбиты. Какие-то электрические возмущения…

— Связанные с магнитным полем планеты?

— Не имеющие к нему ни малейшего отношения. Однако убедитесь сами — все крестики до единого попадают точнехонько в эти поля. Феликс, — команда бортинженеру, — подними верхнюю схему. — Инженер так и сделал. Следующий лист пластика был покрыт затененными петлями и витками, не вполне совпадающими с аналогами на первой карте. — Эта схема составлена с орбиты командой Джаддука. Как видите, поля перемещаются.

— Сколько времени прошло между двумя схемами? — новый вопрос Мустафы.

— Почти год на Д’Маане. Десять земных месяцев. — Миклинн поднялся с лежанки и, присев подле карты, коснулся одной из петель.

— Мы еще проверим для полной уверенности, но этот изгиб должен к нынешнему дню сдвинуться примерно сюда. — Тут он переместил палец сантиметра на два — там стоял красный крест. — Вот намеченное место нашей посадки. Эти поля — ключ к загадке Д’Маана. Но я не намерен прыгать сразу внутрь поля, лучше пусть оно потихоньку наползет на нас. — И, подняв глаза на Мустафу: — Мы получим ту же орбитальную станцию, которую использовал Джаддук. Как только попадем на борт, покопайся хорошенько в базе данных. — Он еще раз глянул на карту, глаза у него заблестели. — Раз никто другой не справился с этой сволочью, придется уж нам с вами…

Миклинн завывает и стонет, по-прежнему заламывая руки, свернувшись в позе зародыша. Быстрый взгляд в его сторону — и я грожу ему окровавленным кулаком: «Прекрати, Миклинн! Прекрати! Оно одолело тебя, разве не понимаешь. »

На меня нисходит голос с небес: «Это же не я, Дин! Я здесь, в пруду…»

«Рэд. » Стремительно оборачиваюсь, вглядываюсь мимо скелета в тихую гладь пруда. В центре пруда — Миклинн, стоит по пояс в воде, опустив ладони на ее поверхность. Оборачиваюсь еще раз, и как раз вовремя: образ плачущего Миклинна тускнеет и исчезает у меня на глазах. Джерзи Нивин вскрикивает — он наконец заметил, что его ноги развеялись прахом.

На орбитальной станции, едва мы загрузили ее, пристыковали двигатели для полета на Д’Маан и посадочный модуль, мы с Нивином принялись рыться в памяти борткомпьютеров. На другом терминале тем же самым занимался Мустафа Ассир. Миклинн, Аранго и Паркс спустились на Арапет, чтобы согласовать с заказчиками из Совета кое-какие детали. Мы корпели не разгибаясь часов пять, пока Нивин наконец не отпрянул от экрана, уныло качая головой.

— Ничего. Ну, черт возьми, совсем ничего…

Я продолжал вглядываться в бегущие передо мной колонки цифр.

— Джерзи, тут много чего есть, просто мы пока не поняли, что именно.

— За это время нам, по меньшей мере, следовало бы выделить сигналы, которыми обмениваются виды низшего порядка. Однако это, — он коснулся экрана, — лишь усиленные фоновые шумы, и только.

— Тогда Д’Маан был бы мертвой планетой, а мы прекрасно знаем, что это не так.

Джерзи хлопнул ладонью по колену.

— То-то и оно! Хоть бы выявить сигналы, характерные для растений, которые видны с орбиты невооруженным глазом, но даже их нет!

Мустафа поднялся из-за своего терминала, подошел к нам с Джерзи, постоял рядом, всматриваясь в цифирь, и наконец спросил:

— Джерзи, какие именно районы ты обследовал?

Нивин вызвал на экран карту, на которой квадратиками были отмечены районы наблюдений, проведенных предыдущими экспедициями, и показал на три ряда отметок.

— Вот. Три серии. Либо там нет ничего живого, либо то, что там происходит, на два парсека дальше всего, с чем мы когда-либо соприкасались…

Мустафа приподнял густые черные брови.

— А что, разве такое невозможно?

— Столкнись мы с принципиально новым типом жизни, — ответил

Джерзи, пожав плечами, — излучение воспринималось бы как полная абракадабра, а здесь обычный беспорядочный шум.

Мустафа не сводил глаз с экрана.

— Почти все записи сделаны в пределах полей возмущений. А ты не пробовал ни одного квадратика вне полей?

— С какой стати? Мы же все пришли к выводу, что проблема связана с этими полями или с чем-то внутри полей, разве не так?

— До чего же ты ученый! — осклабился Мустафа. — Наш-то модуль сядет за пределами поля. Ты не думаешь, что Рэду хочется узнать, что нас там ждет?

Джерзи беспрекословно переключился на квадрат в центре пространства, не затронутого полями. По экрану побежали колонки цифр, свидетельствующие о наличии разнообразных жизненных форм. Я ткнул напарника в предплечье.

— Слушай, Джерзи, покажи-ка еще количественные замеры по видам…

— Показатели, типичные для планет этого класса. В общем, мы установили, что поля влияют на точность измерений, и больше ни черта.

Мустафа опять потер подбородок и показал на экран:

— Ну-ка верни карту. — Нивин нажал на соответствующие клавиши. Мустафа, наклонившись, стукнул по квадратику, близкому к границе поля, но все же вне его пределов. — Возьми измерения вот отсюда…

Джерзи подчинился, затем взглянул на экран, нахмурился и запросил сопоставительные данные.

— Вот-те раз! В квадрате ближе к полю замеры по видам существенно снижаются, а сорок вариантов начисто отсутствуют…

Он откинулся на спинку кресла, покачивая головой, но не сводя глаз с экрана. Мустафа встал во весь рост.

— Джерзи, что это значит?

— Не знаю. Вернее, не хочу говорить, пока не вполне уверен. Но если это то, что я думаю, нас ждут большие неприятности.

Деревья по-прежнему искорежены, и кровь на руках. А небо! Пожар в небесах занимается сызнова. Чувствую его каждым нервом, он давит мне на грудь, сжимает горло, сушит язык. И еще тошнота. Боже мой, я теряю контакт! Если бы… если бы не пожар в небе! Миклинн — где он. Кто там под водой, Ямада. Под водой? Какая же это вода, если она наползает на него снизу вверх? А Миклинн — где Мик… Так вот же он! Тоже глубоко под водой. «Миклинн! Миклинн!»

Его голос: «Ты проигрываешь, Дин. Борись, черт побери! Борись. »

Движки знай себе несли посадочный модуль к Д’Маану. Мы собрались в крошечной кают-компании. Аранго посмеивался, поджидая, как и все мы, появления Миклинна.

— Надо было его видеть! Клянусь, у Рэда чуть пуговицы от ярости не отлетели. А толку что? Арапетяне все равно решили высаживаться сразу следом за нами.

Паркс откинулся назад, оперся на выпуклую переборку.

— Этот камушек сожрал девять экспедиций. Девять — а им по-прежнему верится, что тут никаких особых проблем. Пялятся в свои телес-копчики на землю обетованную, а больше ничего знать не хотят.

Немного подумав, я обратился к Парксу:

— Почему же они не поручат корпусу доделать все до конца? Ну если Миклинн им поперек горла, можно после нас послать экспедицию в другом составе…

Миклинн ворвался в кают-компанию, перешагнул через вытянутые ноги Ямады, втиснулся между ним и Нивином.

— Все очень просто, школяр. Арапетяне желают поберечь денежки. Наша экспедиция недешева, а уж развернутые исследования обойдутся в целое состояние. Суммы таковы, что командование девятого сектора отвергло прямые денежные расчеты и потребовало взамен серьезную долю богатств планеты. — Он осклабился. — А волосатики зарятся на Д’Маан с тех самых пор, как впервые навели на него телескоп, и делиться ни с кем не намерены. — Обведя взглядом собравшихся, он спросил в типичной своей манере: — Ну что, мудрецы, раскопали что-нибудь?

Мустафа показал на Нивина:

— У него что-то есть…

Все взоры обратились к Джерзи. Тот, сжав зубы, согласился:

— Да, пожалуй… — Взял папку, до того лежавшую на коленях, и повернулся ко мне: — Дин, если ты согласишься с моими выводами, нам придется разрабатывать эту штуку вместе… — После моего кивка он достал сложенный лист бумаги и, отложив папку, развернул на столе. Это оказалась уменьшенная копия карты, показывающей поля возмущений на Д’Маане. — Я изучил сигналы, поступавшие из этих районов. В банке данных нет ни малейшей попытки объяснить явление, но излучения везде абсолютно идентичны.

Мустафа постучал по карте ногтем.

— По мнению Джерзи, все районы соединены между собой.

— Вероятно. Дело сводится к тому, что там, где оно — что бы это ни было — достаточно близко к поверхности, возмущения набирают силу, которую можно зафиксировать с помощью наших инструментов.

Миклинн вгляделся в карту и вновь поднял глаза на Джерзи.

— И все-таки — что оно такое?

— Изученные мной сигналы слишком однообразны, чтобы исходить от множества особей одного вида.

— Ты полагаешь, оно не биологическое?

— Нет, — Джерзи качнул головой, — безусловно биологическое. И я не могу снять замеры лишь потому, что это одна-единственная тварь, некая единая сущность.

Я даже присвистнул.

— Так вот почему банк данных не мог выдать связной картины жизненных форм для этих районов! Мы пытались установить нормы для вида в целом, а на деле обследовали одно существо…

— Мы не могли ничего понять, — кивнул Джерзи, — потому что смотрели с чересчур близкого расстоявдя. Как если бы мы пробовали вывести закономерности развития человечества, изучая одну клетку одного человека. Я ввел поправки в программу и запросил повторный анализ. И в результате получил запись, типичную для индивидуального организма.

Мустафа спросил, приподняв брови:

— Большинство полей возмущения покрывают водные пространства. Что ж, по-твоему, океаны и есть это сверхсущество?

— Нет, тоже не получается. Некоторые зоны — вот, вот и еще здесь — свободны от возмущений, хотя там нет ничего, кроме воды, и к тому же эти зоны ничем не отделены от регионов, где возмущения очень сильны. Но движется эта сущность несомненно в воде.

Миклинн опять вгляделся в карту.

— А как же возмущения на суше?

— Под сушей есть подземные воды.

— Значит, — вновь вмешался Мустафа, — оно способно делиться и прокладывать себе путь сквозь трещины в скалах?

— Да, оставаясь при этом единой сущностью. — Тут Нивин повернулся ко мне. — Мне одно непонятно, Дин. Если моя гипотеза верна, как объяснить характер замеров в районах, примыкающих к полям возмущений?

— Ты имеешь в виду снижение числа видов и интенсивности их излучений?

— Само по себе снижение интенсивности вполне объяснимо. Начни такая штука приближаться ко мне, я тоже постарался бы смыться. Но ведь какие-то виды исчезают вовсе. Чем ближе к полю возмущения, — он показал на один из квадратов на карте, — тем видов становится меньше и меньше, а у самой границы поля не остается вообще.

— Ни растений, ни насекомых, ни бактерий?

— Ничего живого. — Джерзи протер глаза, прежде чем вновь обратиться к карте. — Не понимаю, как растения могут вскочить и пуститься наутек, и даже если могут, то не все же! Объяснение было бы проще, если бы эта штука убивала все, к чему приближается, но тогда после нее район остался бы стерильным. Однако там, где она только что побывала, жизнь вскоре входит в норму и становится точно такой, как прежде. В пяти километрах перед полем и в пяти километрах за полем замеры полностью совпадают.

— Ну и как это все получается, школяр? — спросил Миклинн уже не Нивина, а меня.

Я почесал в затылке и пожал плечами.

— Попытаюсь скормить компьютеру данные, полученные Джерзи, еще раз. Пока что не стану даже гадать…

Джерзи выкрикивает: «Мозг! Это мозг! Мой собственный мозг. »

Отворачиваюсь от пруда в сторону, где только что был Джерзи. Его там нет, он исчез. «Джерзи! Прекрати борьбу, Джерзи! Подчинись ему, плыви с ним, но сосредоточься на реальности. »

Крики Джерзи стихают. А Аранго… скелет обрастает кожей. Потом Аранго ступает в пруд. Миклинн зовет со дна: «Дин! Иди сюда! Оно хочет тебя, Дин! Только тебя оно, по сути, и хочет. »

На орбите вокруг Д’Маана я провел систематические сравнения замеров, используя все оборудование корабля. Даже здесь, на орбите, мы уже подверглись определенному воздействию. Нас было десять — довольно, чтобы проанализировать типовые реакции, и они оказались такими, как и следовало ожидать: главное общее чувство — тревога. И характерно, что наша тревога в компьютерной записи выглядела точно так же, как отдельные параметры внутри полей возмущений на планете.

Мы успели прозвать таинственную сущность Нептуном, по имени древнего бога. Джерзи, заглянув в мой анализ, недоверчиво покачал головой.

— Не дури, Дин! Мы вот-вот высадимся на планету, сожравшую девять экспедиций. Разумеется, мы испытываем тревогу…

— Совершенно одинаковую? Смотри! — Я ткнул пальцем в экран, потом вычленил сигналы, полученные от каждого из членов команды, и совместил их. — Они идентичны! Не просто похожи, Джерзи, а полностью идентичны!

Вглядевшись в экран, Нивин подтвердил:

— Действительно, внешнее воздействие. Должно быть, так.

Миклинн склонил голову набок, перекатил сигару в угол рта — на сей раз сигара была свежей.

— Ладно, ксенопсих, какие у тебя предложения?

— Садимся. Намеченное место подходит как нельзя лучше. Затем я попробую вступить с ним в контакт. Ничего другого предложить не могу.

— А Джерзи что думает?

— То же, что и я. Он не в силах поговорить с Нептуном, пока я не выясню, как эта тварь действует.

Какое-то время Миклинн изучал меня в упор.

— А смелости хватит? Кишка не тонка?

Я выдерживал его взгляд сколько мог, потом отвел глаза.

— Свое дело я сделаю…

Миклинн постоял еще немного, повернулся и вышел.

Страх владел нами тогда, владеет и сейчас. Думай! Думай. Ниточка, которую Джерзи нащупал при первой попытке контакта. Вот именно, страх. Наш собственный мозг, наш собственный страх. Джерзи разложился весь, окончательно — ан нет! Глянь-ка, вот же он, под водой, рядом с Миклинном, Аранго и Ямадой. «Джерзи, что ты там делаешь? Ты должен быть здесь, наверху, должен помогать мне…»

«Сойди в воду, Дин. Оно хочет тебя. »

Ямада провел совещание по выработке общей стратегии. Каков же план? Оставаться в готовности к немедленному взлету. Пилот, второй пилот, бортинженер и Ассир не покидают модуль. Миклинну, Аранго, Ямаде и Парксу надлежит закрепиться в пяти километрах от края поля, а мы с Джерзи Нивином, вооружившись инструментами, пойдем вперед и продвинемся так далеко, как только сможем.

Посадка прошла без происшествий. Однако изменений в уровне тревоги это не принесло. Экипаж выгружал средства наземного передвижения, а остальные всматривались в землю обетованную. Мы сели среди высокой душистой травы, усыпанной мелкими сиреневыми и белыми цветами. К востоку мягкие травянистые холмы постепенно выравнивались, переходя в чистейший белый песок пляжа, а дальше лежал океан, самый синий, какой я когда-либо видел. На севере и западе трава кончалась у опушки девственного леса — высокие прямые деревья были одеты зелено-золотыми блестками листвы. На юг холмы простирались до самого горизонта. Где-то там затаился поджидающий нас Нептун.

Мы любовались ландшафтом, пока Фу Шеньли не явился с докладом:

Поблагодарив его кивком, Миклинн махнул нам рукой:

— Валяй, ребята, загружайся! — И к Мустафе: — Оставайся у инструментов и следи за каждым нашим шагом, понял?

— Если напоретесь на какую-нибудь гнусь, нам бежать на выручку?

— Ни в коем случае. Не выпускай экипаж из модуля ни под каким видом. Будь настороже. И не выключай запись ни на секунду. Может, мы и нарвемся на гибель, но не хочу погибать зря.

— Может, и нарвешься, Рэд, но гарантирую, что не задарма.

Я влез в вездеход, уселся рядом с Нивином. Миклинн, прежде чем лезть в дверцу, обвел взглядом горизонт, поднял глаза к небу и потряс пулеобразной головой.

— Черт возьми, а местечко и впрямь красивое…

Красивое-то красивое, но спрашивается: какая часть этой красоты — и этого ужаса — реальна? Гляжу в пруд. Всех их всосало вглубь, поглотило. Все они теперь слились с Нептуном. Все, за исключением меня и Паркса. Оно побеждает… и знает, что побеждает!

Мы пялились в иллюминаторы вездехода, любуясь исполинскими стволами, нетронутыми пляжами, прозрачным синим небом. И вот деревья расступились, мы выбрались на берег сбегающей к океану речки. Миклинн, Паркс, Ямада и Аранго вытащили снаряжение — проверить воду и собрать образцы минералов. Джерзи остался поддерживать связь по радио, а я включил свои приборы и стал следить за уровнем тревоги у вышедших наружу.

Сперва я не отметил никаких перемен. Но когда пошел по второму кругу, у Ямады параметры вдруг резко подскочили. Я поднялся и вылез из вездехода. Ямада вместе с Аранго стоял у реки перед скальным обнажением и брал образцы. Миклинн, сидевший на корточках подле скудного потока, увлажняющего русло, внезапно вскочил и стал озираться вокруг. А Паркс, рассматривавший растения на опушке леса, вскочил и бросился к вездеходу. И тут оно достало меня. Грудные мышцы вмиг напряглись, а по коже затанцевали пупырышки страха.

Паркс вспрыгнул на подножку и с порога крикнул Джерзи:

Глаза у Джерзи широко распахнулись, он выставил руку, словно желая отвести чей-то удар.

— 3-зачем? П-почему я?

— Делай, как я сказал!

Но Джерзи пятился от рации, пока не уперся в борт вездехода. Тогда Паркс, оттолкнув Нивина, послал вызов сам. Тем временем подоспели и остальные. Послышался голос Мустафы:

— Ассир, это Паркс. Нам нужны последние данные о положении Нептуна. Срочно!

— Оставайтесь на связи.

Паркс повернулся ко мне.

— Дин, есть изменения в показателях?

— Уровень тревоги возрос примерно вдвое.

— Паркс! — крякнула рация. — Что бы вы там, подонки, ни делали, бросьте все к черту! Проверка с орбиты показала, что поле в ближайшей к вам точке выпячивается в вашу сторону!

Паркс взглянул на меня, на Миклинна. Тот потер подбородок, еще раз огляделся вокруг, посмотрел зачем-то себе под ноги, будто ожидая увидеть Нептуна воочию, потом забрался в вездеход, рухнул на водительское сиденье и заглушил мотор. И спросил Паркса:

— Ну а теперь как?

Паркс вновь коснулся клавиш рации.

— Ассир, что с Нептуном?

Наступило молчание, нарушаемое лишь статическими шумами, затем рация опять ожила.

— Выпуклость не исчезла, но больше не движется. — Еще минута молчания. — Поле по-прежнему стабильно. Что такое вы предприняли?

— Выключили движок. Должно быть, эта штука реагировала на излучение. — Паркс нервно облизнул губы. — Слушай, а как же радио? Может, радиосвязь ее тоже привлекает?

— Понятия не имею. Подержи передатчик включенным минут пять.

Прижав клавишу, Паркс обернулся к Миклинну.

— Понимаешь, что это значит?

Миклинн ответил кивком.

— Что телега дальше не пойдет. Ты, школяр, — это ко мне, — и Нивин двинетесь отсюда пешком. — И, выглянув наружу, позвал: — Аранго!

Аранго просунул голову в дверь.

— Пойдешь с Дином и Нивином на свидание со стариком Нептуном. Про скутеры забудь, отправишься пешочком. Старичок восприимчив к излучениям.

— Это сейчас проверяют.

Пять минут, казалось, тянулись бесконечно. И вот Паркс наконец отпустил клавишу, а спустя мгновение из динамика раздался голос Мустафы:

— Поле не изменяется. Либо Нептун нечувствителен к частоте, на которой мы общаемся, либо сигнал для него слишком слаб.

Паркс отключился. Миклинн напутствовал меня словами:

— Пора, школяр. Действуйте вместе. Будем ждать вас.

Будем ждать… Как же они очутились здесь, и не просто здесь, а в пруду? Ведь трое оставались там, в вездеходе… Кусочки Паркса начинают собираться в одно целое, и тут Миклинн вновь взывает ко мне из-под водной ряби: «Сойди в пруд, Дин. Сойди! Оно хочет тебя. Тебя. » Отчаянно ищу мысли, которые были бы моими собственными, только моими. Должны же они быть — но как опознать, как удержать их.

Аранго шел впереди, Джерзи следом за ним, а я в арьергарде. Мы двигались по крутому высокому берегу над речкой часа два подряд. Наконец Аранго махнул рукой и тяжело сел, опершись спиной о дерево. Джерзи стащил с плеч рацию и привалился к дереву напротив. Я снял рюкзачок и, используя его как подушку, растянулся на душистой траве. Небо над верхушками деревьев сияло, как прозрачный колокол. Аранго тоже сбросил рюкзак, извлек из него пищевой кубик, бросил в рот, распорядился:

— Я пройду еще немного вперед на разведку, а вы ни с места!

Дав ему отойти, я обратился к Нивину:

— Неуемный он, Аранго, дерганый какой-то, ты согласен?

Джерзи снял обертку со своего кубика, закинул в рот и сказал жуя:

— Он делает свою дело. С ним все в порядке.

Я тоже развернул кубик и стал жевать, а Джерзи поднят рацию на колени и включил на прием.

— Есть что-нибудь? — осведомился я.

— Все тот же фоновый шум. Чтобы суметь настроиться на Нептуна, у нас слишком мало данных. — Переключившись на частоту, используемую для связи с модулем, он дважды щелкнул клавишей передатчика, дождался двух ответных щелчков, выключил рацию, отложил в сторонку. И спросил меня, вновь откидываясь назад: — Ты на что уставился?

— На тебя, — ответил я садясь.

— Любопытно, за что тебя заперли в психушку на Масстоуне?

Один угол рта Нивина изогнулся в усмешке.

— Тебя это беспокоит?

— Нет, просто любопытно. Ты не похож на всех остальных.

— Я точно такой же, может, даже, пошел дальше других. — Откинув голову еще сильнее, он уперся взглядом в небо. — Ты пока не стал одним из нас, Дин. Не вполне стал. И ты не догадываешься, что нами движет. — Тут он повернулся и воззрился на меня в упор. — Вы, кто выходит из академии, смотрите на космический корпус по-другому, чем мы.

— Как понять — по-другому?

Джерзи пожал плечами.

— Ты не первый выпускник, которого я вижу. Сдается мне, все вы думаете лишь, что это работа, где за двадцать лет можно выслужить жирную пенсию. Кое-кто из вас, вероятно, даже считает работу интересной. Но вам не дано понять…

Он перевел взгляд вниз на речку и часто задышал, а я спросил:

— Чего не дано понять?

Он прикрыл глаза, чтобы сразу же широко распахнуть их.

— Душевного импульса. Внутренней необходимости схлестнуться с новой планетой и покорить ее. — Он вновь покосился на меня, ткнув в мою сторону пальцем. — А в каждом из нас это сидит, не вытравишь. Я, например, если не под стрессом, сразу скукоживаюсь. — Новое пожатие плеч. — Да и все остальные, каждый по-своему. Мы живем этой работой, а без нее помаленьку сходим с ума.

— Да, и Миклинн. И похлестче любого из нас. Если у него не будет планеты, которую требуется одолеть, он, наверное, свалится и помрет.

— Его же вышибли из корпуса, как же он жив?

— Держу пари, Миклинн продержался последние четыре года потому, что стал воспринимать корпус как очередную планету, которую надо покорить. И ведь добился своего! Мы все опять вместе, и форма на нас прежняя. — По лицу растеклась улыбка. — Правда, остаются еще Луа и его шайка… этот счет Рэд пока не погасил.

— Ты про планету Луджок?

— Вонючая дыра. Там на каждый квадратный сантиметр ядовитых тварей больше, чем на любой другой планете в нашем секторе Галактики. Мы должны были решить, как выжить на Луджоке достаточно долго, чтоб закрепиться и обустроиться. Надо было разработать антитоксины, придумать метод уничтожения летающих страшилищ, выбрать оборонительную и наступательную тактику в борьбе с мерзейшими хищными растениями — а там, в общем, и посмотреть-то не на что. — Пауза, взгляд в мою сторону. — Курт Мессер, наш прежний психолог… именно на Луджоке мы его и потеряли.

Хочешь не хочешь, пришлось спросить:

— Что с ним случилось?

— По-видимому, слегка съехал. В один прекрасный день взял и вышел из безопасной зоны без костюма, без фильтров, без ничего — прямо в заросли таких миленьких кустиков. Две секунды, не больше — и все было кончено. — Джерзи пошевелил бровями, кивнул самому себе. — По Рэду это больно ударило. Не любит Рэд терять товарищей по команде… Так или иначе, мы установили, что вся зловредная флора и фауна очень точно сбалансирована между собой. А арапетяне знать ничего не хотели, кроме одного, — что на Луджоке есть растения, богатые дизогеном.

— Что такое дизоген?

— Лекарство. На Арапете распространена разновидность рака, которую дизоген в большинстве случаев излечивает. Но чтобы получить его в серьезных количествах, надо прямо на месте поливать растения кислотой. Короче, мы предложили способ, как получать лекарство и вести переработку сырья с наименьшим ущербом для планеты. Только Луа и компания нас не послушали. Мы же дали им рекомендации, как выжить на Луджоке, а больше их ничто не интересовало. Они жаждали немедленно высадиться, понаделать просек и приступить к производству, а отходы просто-напросто бросить где попало. Тут Рэд и сцепился с Луа, и тебе известно, что случилось потом.

— Мне известно, что случилось с Миклинном и со всеми вами. А с планетой?

Джерзи поднялся на ноги, взвалил рацию на плечи.

— А вот и Аранго возвращается… Сегодня растений, содержащих дизоген, на Луджоке меньше, чем на самом Арапете. Хуже того, под воздействием кислотных отходов производства одно из местных чудищ мутировало и превратилось в суперчудовище, справиться с которым никакому другому виду не под силу. Мустафа говорит, что через тридцать лет Луджок будет мертвой планетой, а вслед за тем и атмосфера станет непригодной для дыхания…

Аранго подошел к Джерзи вплотную. Я тоже поднялся на ноги, надевая рюкзак. Аранго спросил неодобрительно:

— Решили потрепаться насчет работенки на Луджоке?

— Дину захотелось узнать, за что Миклинна выставили из корпуса.

Аранго нахмурился еще сильнее.

— Рэду не хочется отдавать планету, которую он покорил, на откуп дуракам… — Прервав самого себя, он указал вверх по течению речки.

— Я дошел до места, где, по всем данным, расположился старина Нептун. Не заметил ничего необычного. Вы, двое, готовы?

— Вы что, не собираетесь отдыхать ни минуты?

Это спросил я — и сморозил глупость. Аранго рассмеялся и без дальнейших дискуссий вновь зашагал туда, откуда только что пришел. Джерзи, поправив рацию на спине, последовал за ним. Я замкнул шествие. Нивин, полуобернувшись, бросил с усмешкой:

— А что я тебе говорил? Мы этим живем. Учти, когда доберемся до цели, нам разве что вдвоем удастся удержать Аранго от попытки сразиться с Нептуном врукопашную…

Что такое? Это оно? Я что — ощущаю его мысли? Или оно просто убрало барьеры между нами и получило доступ к моим собственным мыслям? И теперь знает, чего я боюсь больше всего — огня, расчленения, смерти? Но как оно узнало? Или это я сам, и только я? И я сам заглядываю в собственный мозг? Ну а как же червяк, заползающий в череп Аранго? Я же не боюсь ни червяков, ни скелетов! А может… может, их боится Аранго? Я что, вижу сумму наших страхов? Вижу и их страхи, и мои?

Мы остановились на вершине небольшого холма, возвышающегося над густым лесом. Аранго, оглядевшись, пожал плечами:

— Какой позор, что придется передать это местечко арапетянам…

Джерзи спустил рацию наземь.

— Проверить, где мы? — По кивку Аранго Джерзи нажал клавишу передатчика. — Паркс, дай мне сведения о Нептуне. Похоже, мы совсем близко к нему.

Приемник закряхтел — статические разряды были очень сильны.

— Трудно сразу сказать точно. Подержи передатчик включенным. Действительно, похоже, что вы прямо над ним…

Джерзи нехотя повиновался. Аранго, осмотревшись еще раз, заметил:

— Хоть убей, не вижу ничего необычного. Слушай, пока не отпустил клавишу, запроси у модуля замеры по видам, да и количественные тоже…

И вдруг, не успел Джерзи кивнуть, почва разверзлась и поглотила его. Грязь сомкнулась над его головой, заглушив крики. Я подбежал к месту происшествия, опустился на колени, обернулся к Аранго. Его лицо! Боже мой, с его лица сползала кожа, сползала и падала клочьями. Он испустил вопль и побежал вниз с холма к опушке.

— Аранго! Аранго, постой.

Я вскочил и бросился за ним. Неожиданно небеса, до того синие-синие, вспыхнули пламенем, ландшафт почернел. Из земли вынырнули жуткие искривленные растения, бросая силуэты уродливых ветвей и усиков на ярко-красное небо. Прямо передо мной в неглубокой впадине стала появляться вода, и образовался пруд. Аранго, отшатнувшись от него, столкнулся с деревом. Я подбежал к нему — и отпрянул в ужасе. На меня скалился обнаженный череп. Я повернулся, хотел бежать — и заметил возвышеньице, с которого осыпается почва. Показался сжатый кулак, брыкающаяся нога, и вот Джерзи предстал передо мной. Поднялся на колени и сразу упал, тяжело дыша.

— Джерзи! Сматываемся отсюда! Где твоя рация?

Он приподнял голову и истошно заорал: его ноги начали разлагаться и рассыпаться в прах.

— Рация! Выключи рацию.

Я прикрыл глаза. Как далеко я убежал, кинувшись за Аранго? Ведь рация осталась там, где ее обронил Джерзи… Притворяюсь, что не слышу зова, исходящего из пруда. Иду назад к холму — его нет! Нет ничего, кроме преграждающих путь черных стволов. Огонь! Деревья — они горят! «Это нереально! Нереально. » Вхожу прямо в огонь, чувствую, как одежда тлеет, обжигает, сваливается с меня горящими лоскутами. Но по-прежнему иду, иду, иду…

Спотыкаюсь и падаю — руками в лужу пылающей нефти. «Нереально! Нереально! Нереально. » Тянусь назад — обо что же я споткнулся? Оно извивается, кусает меня за руку. И все-таки я удерживаю его, пытаюсь нащупать выюгючатель. Оно прокусывает мне руку насквозь, но пальцы продолжают искать клавишу. Клавиша! Перевожу ее в положение «выключено» — и все… все меркнет.

Никакого проку. Никакого. Что? Что. «Джерзи, это ты. »

«Дин… виновата не рация. Дин… посмотри замеры. » Новый вскрик.

Бежать. Надо бежать. Бежать, бежать! Трава корчится у меня под ногами, но это опять трава! Бежать, бежать, бежать! И — нет огня. В небе нет огня! Небо снова синее…

Я рухнул на вершине холма, вжавшись лицом в прохладную траву. Дыхание вырывалось изо рта отрывистыми всхлипами. Открыл глаза, приподнялся на локтях, увидел на трясущихся руках солнечные блики. Перекатился на спину, сел. Глянул вниз с холма. Аранго с Джерзи по-прежнему лежали корчась, совершенно открыто, на траве перед опушкой. Рядом с ними валялась рация. За моей спиной раздался шум, треск ломающихся сучьев, тяжелое дыхание. Меня грубо схватили за плечо, и передо мной возник Миклинн.

— Что с тобой? Почему… почему ты не вернулся к телеге?

За Миклинном следовал Паркс.

— А? — Я ничего не понимал. — Чего вы… откуда вы взялись? Я же только что говорил с вами по радио…

Миклинн потряс меня за плечо.

— Дин! Опомнись! Разговор был четыре часа назад!

— Что-о? Четыре часа?!

Паркс двинулся в сторону Джерзи и Аранго. Я подскочил.

— Нет, Паркс! Не надо!

— Эта штука… она там. Вы не подготовлены к встрече… к тому, как она повлияет на вас. Я тоже… тоже не был готов…

Я вновь бессильно опустился на траву. Миклинн присел рядом со мной на корточки.

— Как тебя понять, Дин?

— Погодите! — Я потряс головой. — Погодите, дайте подумать…

Взгляд под ноги: где-то там, внизу, притаилась эта странная сущность — Нептун. Какие-то летучие твари беспрепятственно пересекали границу поля в обоих направлениях. Зверюга, похожая на гиену, подскочила к Джерзи, обнюхала его, переместилась к Аранго, опять обнюхала и ускакала в лес.

— Видовые замеры, Миклинн! Вот в чем штука! Видовые сигналы исчезают оттого, что внутри поля все виды копируют сигналы, испускаемые этой дрянью…

— Чужой сигнал — иное электромагнитное поле — это угроза. Нептун воспринимает любой сигнал, отличный от своего, как угрозу. И все живое на Д’Маане приспособилось, научилось воспроизводить те же сигналы, что и Нептун. — Я опять потряс головой. — Дайте подумать…

Миклинн не согласился ждать.

— Надо же вытащить Нивина и Аранго. Как это сделать?

Я встал на ноги попрочнее.

— Если бороться с ним, если пробовать сохранить собственные мысли… наступит кошмар. Но сигналы — Джерзи говорил что-то на этот счет… Надо уступить… довериться ему… позволить ему делать с нами все что угодно… — Я схватил Миклинна за руку. — Эврика! Если наши сигналы будут согласовываться с его сигналами, каковы бы они ни были, оно перестанет воспринимать нас как угрозу и оставит в покое…

— Что предпримем, Дин?

Он посмотрел вниз с холма, я тоже. Джерзи кривил рот, испуская безмолвные вопли.

— Что бы ни происходило, уступите. Не сопротивляйтесь. Оно станет пугать вас, мешать ваши мысли. Ну и пусть…

— Ты лучше не ходи, оставайся здесь.

И я, как когда-то, взъярился и пихнул его в грудь.

— Черта с два, бочонок сала! Я намерен одолеть эту хреновину, и одолеть лично! Идешь со мной — прекрасно, нет — обойдусь…

Я шагнул вниз по склону раньше него. Едва мои страхи встали колом у меня в горле, я остановился и сдался без сопротивления — принял их как они есть. Увидев, что Миклинна тоже достало, я проорал:

— Это не смертельно! А с эмоциями пусть делает что хочет…

Миклинн постоял покачиваясь, прикрыв глаза, затем отозвался:

— Я наконец понял… — Он смерил взглядом Паркса, Ямаду, меня, боднул головой в сторону Джерзи и Аранго. — Ладно, подойдем поближе…

Крики, крики… Ну и силища у этой чертовщины! Все они собрались там, в пруду. Вижу глаза Миклинна, устремленные на меня из-под воды. «Оно хочет тебя, Дин. » Вода… она омывает мне ботинки, поднимается выше к коленям, еще выше… Я расслабляюсь, оставляю страх позади, раскрываю свой мозг, свое сердце — и позволяю сторонней силе делать, что ей заблагорассудится. Шаг вперед, глубже в пруд. Вода смыкается у меня над головой…

Открываю глаза. Остальные стоят неподалеку, опасливо щурясь. А вокруг — зеленые поля, над нами — синее небо. Паркс обращается ко мне с улыбкой:

— Оно приняло нас. Признало нас. Правда, Дин?

Осматриваюсь. Джерзи и Аранго лежат без сознания. Миклинн, Паркс и Ямада озираются, не веря тому, что все вернулось в норму. Ямада подходит ко мне, спрашивает:

— Дин, оно ушло?

— Нет. Просто оно признало нас, поверило нам. А вот теперь, когда оно утратило бдительность, — боритесь!

Ослепительный белый свет. Звук такой мощи, что и звуком не назовешь. Все чувства встают на дыбы. Нечто, чего я не ощущаю, сцепилось в смертельной схватке с другим нечто, которого я не вижу. А потом — конец. Черный провал.

…Кислый запах в ноздрях. Запах дыма и дезинфекции. Осознаю, что лежу в постели.

Открыв глаза, вижу белый потолок, разлинованный серыми тенями жалюзи. Голова на подушке. Чуть поворачиваю ее и… черт побери, рядом Джерзи! Прикорнул, сидя на стуле и водрузив скрещенные ноги на другой стул.

— Джерзи! — прохрипел я и повторил громче: — Джерзи!

Тот вскочил на ноги.

— Дин! Пришел в себя?

Нивин улыбнулся, потом расхохотался.

— Вот здорово! Хотел бы я так же владеть собой!

— Не болтай чепуху, Джерзи. Где я?

— На Арапете. В базовом госпитале девятого сектора. Сперва, признаться, мы боялись, что потеряем тебя.

Он откинулся на стуле, потянулся, зевнул.

— А что с Д’Мааном?

— Наша задача выполнена, спасибо тебе. Ты дал старику Нептуну хорошенькую встряску, начав бороться с ним тогда, когда он уже решил, что все в порядке. — Нивин переменил позу, наклонившись вперед. — В тех районах, куда Нептун не забирается, все живые существа делают то же самое и не подпускают его. В других местах они уживаются с Нептуном, подчиняясь ему. По мнению Мустафы, следующая экспедиция выживет без особого труда, если наденет защитные костюмы, экранирующие собственные излучения. Правда, это не поможет устранить главную угрозу.

— Нептун не вполне разумен, хотя тупым его тоже не назовешь. Поля, с которыми мы столкнулись, — его первая линия обороны. Если ваши сигналы не совпадают с его собственными, он напускает на вас ваши потаенные страхи. Однако у него есть в запасе еще кое-что. Когда тебя утащили в госпиталь, мы провели парочку экспериментов. В результате посадочный модуль превратился в лужу расплавленного металла.

— Поле страха, как мы его прозвали, — первая автоматическая реакция на непрошеных гостей. Но все, кто живет на Д’Маане, так или иначе к этому приспособились. Вот Нептун и разработал другие методы обороны: во-первых, резкое повышение температуры, а во-вторых, трансформацию материи. Роботов не испугаешь, так он их, недолго думая, расплавил.

— Трудненько же будет там закрепиться!

— А это уж не наша забота…

Дверь в палату распахнулась, и к нам ворвался Миклинн в сопровождении краснорожего — похоже, обожженного — Паркса. Миклинн бросил взгляд на меня и расплылся в улыбке.

— Вижу, что ты решил вернуться в число живых.

Я не спорил, только спросил:

— Отлично. Просто отлично.

— Знаешь, Рэд, — фыркнул Паркс, — проклятые волосатики не хотят принимать ни одного предложения.

Миклинн пожал плечами.

— Ну что ж, Паркс, мы подчиняемся приказам. Нам приказано убираться отсюда, как только мы обеспечим волосатикам возможность спуститься на Д’Маан и выжить. Мы свое дело сделали.

— Но ведь ты понимаешь, — Паркс насупился, — что натворит Луа со своими дружками после посадки…

— Разве я не пробовал дать им несколько толковых советов? — заметил Миклинн, приподнимая брови. — Не моя вина, если они не желают слушать.

Паркс пристально вгляделся в командира и вдруг, закинув голову, от души расхохотался. Так, хохоча, он и вышел из комнаты. Я принял сидячее положение и осведомился:

Давно я не видел его любимого жеста: Миклинн потер подбородок.

— Как только встанешь на ноги, нас ждет новое задание.

— Под твоим руководством?

Я поджал губы, зажмурился и все-таки кивнул.

— Думаю, существуют и более тяжкие виды казни…

Теперь расхохотался Джерзи.

— Если есть, то крайне редкие…

Протянув руку, Миклинн треснул Нивина по предплечью.

— Я выбью из тебя дурь! Повалю, наступлю на башку и выдавлю ее из ушей…

— Миклинн, — перебил я, — что, по-твоему, случится с арапетянами на Д’Маане и что так рассмешило Паркса?

Миклинн чуть было не протянул руки ко мне, но передумал и позволил им упасть по бокам.

— Луа и его бражка желают попасть на Д’Маан без малейшего промедления. Чтобы ты знал: Луа на Арапете — вроде средневекового феодала-разбойника. Он раскатывал свои волосатые губы на Д’Маан с тех самых пор, как впервые прослышал про эту планету. Едва высадившись, он пошлет своих разгильдяев раздевать ее догола, добывать все подряд, до чего дотянутся их грязные когти. — Миклинн ухмыльнулся, и, готов поклясться, что в уголках рта у него затрепетало злорадство. — Экранирующие костюмы, предложенные Мустафой, будут прекрасно служить, пока вы просто гуляете туда-сюда. Но как только они начнут добывать полезные ископаемые… — Он недвусмысленно хмыкнул. — У меня были кое-какие предложения хотя бы насчет того, как уберечься от отравленной воды, но Луа не проявил интереса…

Он постоял надо мной еще пол минуты и, кивнув на прощание, удалился. А я, скрестив руки на груди, сидел и размышлял о том, чем может закончиться конфронтация между нетерпеливыми невеждами арапетянами и водой, способной дать отпор. И сказал себе: Рэд Миклинн взял таки верх над планетой, на которую точил зубы, — над Арапетом…

Полгода спустя, в разгар новой трудной миссии, я спросил Рэда, стоит ли человеку таких способностей и размаха тратить время на сведение счетов. Он ненадолго задумался, затем посмотрел на меня в упор.

— А как иначе вернуть долг?

Честно скажу, я и по сей день не нашел ответа.

Перевел с английского Олег БИТОВ

Наталия Сафронова
УВИДЕТЬ ЗНАЧИТ ПОБЕДИТЬ

Кажется, и над нами, уважаемые читатели, проводится широкомасштабная операция «Страх».

Ужасы всех сортов и видов пугают нас с экранов ТВ, скалятся с обложек журналов, щерятся с яркого супера книг. На самом же деле категория страха — одна из самых сложных и «больных» тем для философов, психологов, истинных писателей.

В романе Ф. М. Достоевского есть описание картины художника Гольбейна с изображением мертвого, только что снятого с креста Иисуса. Впечатлением о картине делится один из персонажей, которого поразил облик Христа, лишенный характерной для всех его изображений красоты. Зритель подробно фиксирует ужаснувшие его детали, наполняющие душу страхом. Если так ужасна смерть и так сильны законы — он говорит — природы, как же их одолеть человеку, ведь их «не победил тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась»? Сейчас природа кажется созерцающему картину «темной, наглой и бессмысленно вечной силой, которой все подчинено». Она способна поглотить всякого, в том числе и самое «великое и бесценное существо».

Фактически Достоевский исследует здесь понятие экзистенциального страха, привлекавшего внимание многочисленных философов, и не только их. Одним из первых в этом ряду может быть назван датский мыслитель XIX века Кьеркегор (Киркегард, по более ранней транскрипции), посвятивший проблеме самостоятельное исследование — «Страх и трепет». Философ считается если не родоначальником, то предтечей так называемой философии жизни или философии отчаяния — направления, представленного впоследствии рядом блестящих имен мыслителей-экзистенциалистов.

Философ пытался, в частности, ответить на вопрос о том, как согласуются общечеловеческие нормы этики с абсолютными требованиями, которые предъявляются индивидууму религией. Делая вывод, что абсолютный долг личности Богу выше всех этических норм, Кьеркегор аргументирует его трактовкой известного библейского события ветхозаветных времен. Речь идет об истории прачеловека Авраама, которому Бог повелевает принести в жертву небесам собственного сына. Повеление «свыше» приходит через ангела, который является Аврааму в откровении, и тот принимает без сомнений слово Божье. Авраам ведет сына Исаака в горы и готовится к ритуалу жертвоприношения. Однако все оказалось лишь искушением, Бог хотел испытать силу веры Авраама. Убедившись в ее крепости, он отменяет жертву и дарует прачеловеку свое благоволение на всю очень длинную жизнь.

Выходит, что «трепет» перед Богом вознаграждается. Однако, как пишет философ, «великая тайна невинности есть в то же время и страх», который будет сопутствовать человеку постоянно. Начав с основополагающего, так сказать, страха, Кьеркегор много пишет о разных «ужасах бытия», что, по мнению исследователей его учения (русского религиозного философа Льва Шестова, в частности), говорит о «нарастании ужасов» в душе датского мыслителя. Однако страх первочеловека не имеет с этим ничего общего.

Русский писатель идет несколько дальше. Размышляющий перед картиной с распятым Христом персонаж уже не ощущает перед Богом трепета— «невинность» утрачена. Героем Достоевского овладевает совсем другое чувство, оно больше похоже на ужас и может «раздробить разом все надежды и почти что верования». Подчеркнем — верования. Для Кьеркегора предметом страха служило Ничто (то, что у язычников называлось роком, у эллинов — фатумом), но герой Достоевского этим предметом называет природу, которая представляется ему в «виде огромного, неумолимого и немого зверя» или «огромной машины новейшего устройства» (Достоевский не ждал ничего хорошего от грядущей технизации мира). Налицо сомнение в разумности божественного начала. Герой задается вопросами, которые очень напоминают те, что приводились в разных атеистических книгах более поздних времен, вроде известной «Библии для неверующих», изданной миллионными тиражами в советское время. Например, таким вопросом: как могли ученики Христа, будущие апостолы, женщины, видевшие его обезображенный труп, поверить в возможность воскресения мученика? Почему, зная магические формулы, с помощью которых Иисус сам поднимал людей со смертного одра, он принял такую смерть?

Если вспомнить контекст, эти вопросы возникают в романе у тяжело больного Ипполита, который вскоре совершает неудавшуюся попытку самоубийства и в конце концов умирает от чахотки. Мрачное расположение духа… Однако, по логике «вознаграждения» Авраама, здесь можно усмотреть противоположное: лишившийся «трепета» перед Богом человек наказывается им. Потом Достоевский скажет многое о печальных результатах вседозволенности. Тем не менее явится немало других «сомневающихся» и даже уверенных, что «Бог мертв» — известная формула Ницше. А книги времен атеизма, увы, дело свое (разумеется, вкупе с разными другими методами) сделают. На что окажутся способны люди, лишенные «священного трепета», мы все уже знаем.

Понятие страха многомерно, а его феномен может служить объектом исследования разных наук, естественных и общественных (о философии и теологии уже немного сказано выше). Считается, что страх лежит в основе самозащитной функции человека и отсутствие подобного свойства могло бы задержать эволюцию Homo sapiens или вообще давно привести человека как вида к гибели. Как эмоция «витальная» страх связан с наличием определенных генетических программ и обладает своими физиологическими маркерами. «Мурашки по коже» или «волосы дыбом» — вовсе не метафизика, и специалист, эндокринолог или биохимик, расскажет о процессах, происходящих в различных системах организма под влиянием страха. Психолог отметит значение страха вполне благотворное, как регулятора поведения, например, напоминающего человеку о пределах его возможностей, целесообразности риска, мерах безопасности. Сообщество людей имеет шансы на сохранение и развитие только при соблюдении всеми его членами определенных норм. Моральных, правовых, но не только. Есть еще нормы биологической организации человека, физиологические параметры его жизни. Здесь среди множества разных ориентиров существует и опасение за здоровье и жизнь. Так что «рыцарь без страха» — фигура не слишком полноценная. Да и существует ли он сегодня вообще как «вид»?

Классическая психиатрия имеет дело с многообразными страхами как проявлениями различных форм патологии. У больных депрессией страх может принять характер навязчивой идеи, навязчивого представления. Например, человек не способен отправить написанное им письмо, так как, несмотря на частую проверку, он не убежден, что конверт правильный, что нет серьезных ошибок. Он боится прикоснуться к ручке двери, чтобы не заразиться, а при виде ножа у него возникает страх, как бы не зарезать кого (эти примеры приводит Эуген Блейлер). К навязчивым идеям причисляют также фобии, связанные с расстройством восприятия. Например, агорафобия (боязнь площадей), клаустрофобия (боязнь замкнутого пространства), эритрофобия (боязнь покраснения) и т. д. Блейлер высказывает сомнение относительно существования навязчивых идей приятного содержания, тогда как в нормальной психической жизни должен господствовать принцип удовольствия. Почему это так, объясняет 3. Фрейд в своей работе «По ту сторону удовольствия»: психический аппарат обладает тенденцией удерживать получаемое возбуждение на возможно более низком или постоянном уровне. Повышение этого уровня, что содействует нарастанию напряжения, ведет к нарушению нормального функционирования систем организма, то есть к неудовольствию. Страх, тем более патологический, лишенный благотворности этой эмоции как регулятора поведения, и есть источник напряжения, причина болезненной сшибки.

Фрейд, правда, возражал против расширенного толкования понятия «страх», что мы встретили, например, у Кьеркегора. Великий психоаналитик предлагает различать испуг (Schreck), страх (Angst) и боязнь (Furcht) в их отношении к опасности. Страх означает определенное состояние ожидания опасности и приготовления к ней, если даже она неизвестна. Боязнь предполагает объект, которого боятся. Испуг же возникает при опасности, когда субъект к ней не подготовлен, он подчеркивает момент внезапности. По мнению Фрейда, страх не может служить причиной так называемых травматических неврозов, здесь более «повинен» испуг. Более того, в страхе есть что-то, что защищает от испуга. Это вполне соответствует представлениям современной науки, физиологии в частности, о чем уже говорилось выше.

Продолжим тему «бесстрашия» человека. В самом деле, он почти утратил свой былой страх перед Ничто, сдернув завесу со многих тайн природы, создав техногенную цивилизацию. Отсюда родилось то, что некоторые ученые называют эффектом иллюзии — природа кажется побежденной, а сам человек — Демиургом, упоенным своей вседозволенностью (очень точное определение пошло от Достоевского). Как же могло случиться, что все больше людей на земле оказываются «по ту сторону удовольствия» и нуждаются во врачевании душ? Объектами страха становятся новые сотворенные человеком реальности и отношения. Более полувека мир живет в страхе перед угрозой ядерной войны, «спасаясь» от него еще большим наращиванием различных вооружений, число которых суммарно достаточно для многократного уничтожения всего живого на Земле. Абсурд, но именно сознание своего военного могущества умеряет страх, позволяет спать спокойно. Между прочим, только у одного вида живых существ — Homo sapiens — оружие рукотворно, оно не является частью человеческого организма, а потому возможное применение оружия не регулируется биологическими инстинктами. Остается только надеяться, что, руководствуясь «принципом реальности», человек не пустит в ход всего им сотворенного.

Владеют ли все же нами страхи? Очевидно — да. И патологические явно начинают преобладать. Есть тенденция уже многие явления человеческого бытия в XX веке рассматривать в категориях психопатологии. Такое деяние, как война, прекрасно укладывается в подобную систему координат, однако почти столетие в той или другой точке Земли одно за другим возникают кровопролития. Массовым, вполне «клиническим» безумием уже были названы варианты поведения миллионов людей в условиях тоталитарных режимов. Почти математически точной моделью функционирования таких режимов могут служить созданные ими концентрационные лагеря, через которые в нашем веке прошли десятки миллионов людей. Психолог Бруно Беттельхейм исследовал изнутри эту «модель» (его книга «Просвещенное сердце» несколько лет назад была переведена на русский) и проследил, в частности, ход процесса уничтожения личности, процесса для тоталитарных сообществ обязательного, поскольку им требуется человек всего лишь как полезный предмет (советский вождь называл проще — винтик). Беттельхейм попытался объяснить поразительную пассивность обитателей концлагеря перед лицом очевидной смерти. Страх в лагере постепенно исчезал. И дело не только в том, что его обитателям смерть могла показаться освобождением, поскольку страшна была жизнь. Но есть более тонкое психологическое объяснение лагерного «бесстрашия»: да, человек охвачен страхом за свою жизнь и свободу. В нормальной ситуации он действует соответствующим образом, дабы избежать опасности. При первом сигнале тревоги это относительно легко, так как тревога — сильный стимул к действию. Если действие откладывается (в условиях лагеря оно не только затруднено, но и порой невозможно), страх становится как бы хроническим. Тогда, чтобы его успокоить, не совершая поступка, человек затрачивает много энергии и жизненных сил. В результате он перестает чувствовать себя вообще способным на поступок.

Интересны размышления Беттельхейма относительно того, как тоталитарное нацистское государство устанавливало контроль над семьей. Традиционно сложилось так, что в Германии родительская власть в семье велика. При жесткой семейной иерархии нередко сильны были чувства страха и озлобления близких друг к другу. Страх детей перед родителями можно заменить страхом перед государством, настроить детей против родителей, и наоборот. Манипулируя этим чувством, государство добивалось полного контроля над семьей, о чем свидетельствуют факты доносительства ее членов друг на друга. Страх, разрушая чувство безопасности в собственном доме, лишал человека главного источника самоутверждения, который придавал смысл жизни и обеспечивал внутреннюю автономию. А страх предательства заставлял быть все время начеку. Правда, Беттельхейм отмечает, что случаев доноса детьми на родителей было немного, чаще отпрыски просто грозили сделать это, тоже из чувства своего рода самоутверждения. Срабатывали еще в обществе нормальные психологические механизмы — доносчики испытывали молчаливый остракизм. Благодаря этому и стало возможным общенациональное, вполне искреннее покаяние, начавшееся в Германии после процесса над нацистскими военными преступниками. Покаяние продолжается до сих пор.

Все более обнажающаяся искусственность бытия современного человека заставляет его прибегать к различным суррогатам, в области эмоций в том числе. Еще Кьеркегор отмечал «сладость», которую испытывают дети, слушая разные страшные истории. Грозящее нам гибелью, как писал поэт, таит и «неизъяснимы наслажденья». В свое время Фрейд занимался литературой ужасов и страхов, придав ей определенную психологическую значимость. Он рассматривает «ужасное» в искусстве как территорию для исследований тайных комплексов и образов сновидений. Весьма красноречиво название одной работы Фрейда: «Кинг-Конг: о монстре как демонстрации». Мысль понятна — ужас надо представить и «понять», как бы приручив его. Пусть он будет лучше на экране, а не в твоем подсознании. Главное — не бояться.

«— Подымите мне веки: не вижу! — сказал подземным голосом Вий — и все сонмище кинулось подымать ему веки.

«Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись па философа. Бездыханный грянулся он па землю, и тут же вылетел дух из него от страху».

Н. В. Гоголь. «Вий».

Пол Левинсон
АВТОРСКОЕ ПРАВО

Не успел я выйти из машины, как ветер стал рвать у меня из рук зонтик, который я сумел открыть только наполовину. Пару минут я боролся, потом покорился судьбе и швырнул зонт в урну. Еще одно мокрое барахло, еще одна вещь, отвоеванная у человека природой.

Подняв воротник, чтобы защититься от холодного дождя, я поспешил вверх по ступеням из бурого камня. У входа достал удостоверение и предъявил его человеку в форме.

— Через холл, один марш по лестнице вверх, вторая дверь направо. Вас ждут, доктор Д’Амато, — сообщила форма.

— Отлично, — ответил я, хотя ненавижу лестницы из бурого камня: в последнее время, поднимаясь по ним бегом, я начинаю задыхаться. Конечно, можно шагать не спеша, но это не в моих привычках.

— Привет, Фил, — обратился ко мне Дейв Спенсер, полицейский инспектор (еще меньше волос, чем у меня, да и живот внушительней). Я наклонился рядом с ним над трупом парня лет под тридцать. — Взгляни-ка на него, — Дейв всегда приглашал меня, коронера 6 , когда подобные неприятности случались на моей территории.

Я взглянул. Бедняга лежал с широко открытыми глазами, словно перед смертью был сильно удивлен или испуган. Однако на теле не обнаружилось электрических ожогов, да и ближайшая розетка находилась не ближе, чем в пятнадцати футах, на другом конце комнаты (в нее был включен компьютер).

— Бытовая химия, отравление, наркотик? — отбарабанил я, приведя обычные в таких случаях версии.

— Не похоже, — ответил Дейв. — Следов уколов нет, губы не побелели. Узнаем больше, когда получим результаты анализов.

— Есть какие-нибудь догадки?

— Никаких. Поэтому я и вызвал тебя. Похоже, что в организм парня проникло нечто такое, что как бы «взорвало» его нервную систему. Тут же отказали сердце и другие внутренние органы. С таким я еще не сталкивался…

— Ну ладно, — сказал я, — давай глянем, что здесь творится.

У меня репутация следователя, который любит копаться в загадочных делах. В свое время я занимался довольно запутанными историями. Ну и еще прибавило популярности появление статей на разные естественнонаучные темы — от физики до биологии.

— А как звали парня? — спросил я.

— Глен Чалеф, — ответил Дейв. — По профессии — программист.

Квартирка покойного оказалась вполне заурядной: простая мебель, кое-как расставленная вдоль стен, выкрашенных светлой краской. Единственное, что действительно впечатляло, — мощнейший компьютер с массой «наворотов».

На экране застыли два слова: авторское право.

Прежде чем прикоснуться к клавиатуре, я надел перчатки — не только для того чтобы не оставлять отпечатков. «Не машина ли убила Глена?» — пронеслась в голове странная мысль. Нажатием клавиши я вернул текст на несколько строк назад — посмотреть, какая информация предваряла авторское право.

Буквы у меня на глазах побледнели и исчезли, как если бы программа была защищена от несанкционированного доступа. Я нажал кнопку и вернул авторское право. Слова тут же растаяли.

Что ж, если машина молчит, поговорим с людьми. У парня была подружка, некая Дженна Кейтен. Лейтенант полиции сказал, что именно ее подозревают в убийстве. Она-то и нашла тело.

При взгляде на девушку у меня дыхание перехватило: длинные ноги, каштановые волосы, спадающие на плечи тяжелой волной, и глаза: зеленые, манящие в свои бездонные глубины. «Думай о деле, Д’Амато», — напомнил я себе.

Было заметно, что до моего прихода она плакала.

— Не решаюсь предложить вам сигарету, — начал я, — у вас для этого слишком благопристойный вид. — Может быть, кофе?

— Не откажусь. И еще содовой.

Выйдя из комнаты, я достал из автомата два кофе и бутылку содовой.

— Может, начнем сначала? Расскажите мне подробно всю историю, — говорил я, тщетно пытаясь укротить фонтан содовой. — Покойный был ученым и, как говорят, трудился над какой-то генетической проблемой, я в этом полный профан. Прочтите лекцию первокурснику.

Она отхлебнула из чашки.

— Верно, Глен работал над проблемой человеческого генома, а точнее — его особого вида.

— Он из тех ребят, которые пытаются вычленить и классифицировать каждое белковое соединение, каждый ген человека? — спросил я.

— Правильно, — ответила девушка. — Только современные генетики работают в узкоспециализированных областях. И Глен занимался сугубо специфическим разделом этой науки. Несколько раньше, пару лет назад, его предшественники обнаружили какой-то странный материал в некоторых Х-хромосомах, но не во всех, а лишь в восьми процентах изученных.

— Какой-нибудь необычный ген?

— Это даже не совсем ген, так как он не влияет на поведение или самовыражение человека.

— С этого места — подробнее.

Дженна была ангельски терпелива.

— Это своеобразный вид белкового кода, но он — не ген. Ведь только пять процентов ДНК в наших геномах превращаются в гены. Остальное иногда называют «отходами ДНК». На этих «отходах» и специализировался Глен.

— И каких результатов он добивался? — спросил я.

— Ну, Глен, то есть мы с Гленом, пытались прочитать код этого странного генетического материала. Не в переносном смысле, как это принято понимать, а в самом прямом — по буквам и словам.

— Вам удалось формализовать язык генов?

— Не самих генов, а тех самых «отходов», остальных девяноста пяти процентов наших ДНК в хромосоме X.

— Понимаю, — пробормотал я, хотя если и понимал, то плохо. — А при чем тут смерть Глена?

— Он позвонил мне и сообщил, что окончательно перевел код, а текст вывел на дисплей… А когда я вошла в квартиру, он уже был мертв. — Девушка зарыдала. — Я боюсь, что его убили эти слова…

— Конечно, все это могло оказаться чистейшей липой: девица убила приятеля и запудривает следствию мозги мудреными научными словечками… Но с другой стороны, результаты вскрытия не указали никакой явной причины, по которой все внутренние органы человека могли отказать одновременно, в одну секунду. «Картина такая, будто у него внутри все взорвалось», — вспомнил я слова инспектора Дейва.

Мне стало понятно, что Глен умер не от инфаркта или инсульта. Случай был пострашнее: что-то проникло в его организм, а потом это «что-то» включило и выключило некий главный рубильник.

Слова на экране?

— А вы успели прочитать эти слова? — спросил я.

Девушка подняла глаза, и они заново сфокусировались на мне, словно она вернулась из дальней дали, куда ее унесли мысли.

— Нет, — сказала она, — когда я приехала, они уже исчезли с экрана.

Теперь я знал, что она врет — во всяком случае, в этом.

Займемся проверкой остальных позиций повествования Дженны. Факт звонка Глена ей домой незадолго до смерти установить будет нетрудно. Но вот геном проклятый… Тут без специалиста не обойдешься. Она, кажется, говорила, что этой тематикой занимается одна из лабораторий Технологического института в Массачусетсе.

Что ж, пообщаемся с господами учеными. В «техноложке» у меня есть приятели, пускай сведут с генетиками.

— Ральф Херцберг к вашим услугам, — услышал я энергичный голос в телефонной трубке, — меня предупредили о вашем звонке.

— Очень приятно, — ответил я. — Позвольте мне изложить проблему, над которой вы работаете, как я ее понимаю — или не понимаю, — а вы меня потом поправите.

— Итак, — начал я, — ДНК обычно называют языком генетики, но это не совсем правильно. На самом деле это как бы «схема сборки» других белков в клетки, имеющие свои особенности, — клетки сердца, мозга, и так далее…

— Все правильно, — подтвердил Херцберг.

— Значит, — продолжал я, — ДНК это лишь катализатор для развития живого организма. Но мы говорим для краткости, что это код или набор команд. Я правильно рассуждаю?

— Хорошо. Тогда скажите мне: какая же связь между ДНК, которая даже не язык, и хромосомным материалом, который в формализованном виде ваш покойный коллега Глен Чалеф прочитал на экране?

— Объяснить это непросто, — вздохнул Херцберг, — но я попробую. Прежде всего, есть множество белковых соединений, о функциях которых мы и понятия не имеем. Не все они гены, скорее, наоборот, — в большинстве своем не гены. Некоторый материал мы считаем катализатором для самих генов, о других думаем, что они определяют время генетических команд для других белков, — а как именно, мы только начинаем догадываться. Но большая часть этого внегенетического материала — пока что для нас тайна.

«Как раз то, что Дженна назвала «отходами», — подумал я.

— Значит, э-ээ, лингвистический материал в восьми процентах X-хромосом как раз и покрыт тайной?

— Именно. И я далек от мысли, что бинарный хромосомный материал можно изобразить в виде слов. Его можно превратить в бинарный код, это да, но у нас нет способа проверить точность подобного преобразования. Кроме того, мы совсем не уверены, что за таким кодом будут стоять настоящие слова. Сначала мы получаем из данной комбинации знаков нечто вроде прототипа языка. По своей структуре (подлежащее — сказуемое) он очень похож на индоевропейский (наш «праязык»), и поэтому некоторые ученые полагают, что это и есть язык. А раз так, то его можно приблизительно перевести на английский, русский, и так далее. Однако результаты, откровенно говоря, очень сомнительны. Если брать соотношение сигналов и помех, то последние составляют более сорока процентов в окончательном переводе. Хотя и это лишь предположение, реальные искажения могут оказаться гораздо серьезнее.

Таким образом, молодой человек, «белых пятен» в этой области так много, что мы воздерживаемся от каких-либо публикаций.

— В ваших словах не много оптимизма…

— Какой там оптимизм! — буркнул Херцберг. — Мы же не восхищаемся обезьяной, которую научили перепечатывать на машинке Шекспира, а это как раз то, чем мы занимаемся. Или другой пример: если макнуть лапы дикой утки в красную краску и пустить ее гулять по холсту — разве она создаст произведение живописи? Все это лишь подобие искусства, и мы знаем, что сходство здесь — чистая случайность. То же самое с хромосомным кодом: имеет место лишь формальное сходство с индоевропейским языком.

Что касается меня, я тоже не люблю совпадений. Их часто используют как покров, удобное прикрытие истинного положения дел. Но в данном случае слова существовали: реальные, настоящие, их можно было прочесть.

— Прошу извинить мою настойчивость, господин Херцберг, — сказал я, — но кому-нибудь еще из ваших коллег, помимо бедняги Глена, удавалось вызвать текст на дисплей?

— Кляйн, пожалуй, только он.

— А кто такой Кляйн?

— Эммануэль, он же Мэнни Кляйн, как раз и положил начало разработке этой темы. Два года назад он открыл странный хромосомный материал, впервые преобразовал его в лексический и объявил, что увидел текст на экране.

— Вы ему не поверили?

— Неважно, — отрезал я, — лучше расскажите, что было в этом тексте?

— Нечто вроде урока истории, весьма невразумительного, хотя полным бредом назвать его нельзя. А в конце текста — вы только представьте себе! — стоял значок, подтверждающий чье-то авторское право. — Ученый рассмеялся. — На мой взгляд, это явление находит весьма реальное объяснение: шутки компьютера. Компьютер Кляйна «слизнул» эти слова из чужого файла и втиснул в авторский текст. Со мной такое тоже случалось: как-то я с ужасом обнаружил на экране кусок очень личного письма, написанного когда-то мною. Оно вылезло в середине одной деловой записки. Слава богу, я вовремя это заметил!

— Ничего себе… А как я могу связаться с Кляйном?

— Никак. — Помолчав немного, ученый заговорил более серьезным тоном. — Послушайте, я знаю, на какие мысли наведут вас мои слова, но — уверяю вас! — этот инсульт был закономерным: Мэнни успел перенести не один приступ. А последний, случившийся после научного открытия, был очень, очень сильным. Да и семьдесят один год…

Херцберг подтвердил мою мысль: когда умирает один ученый, можно согласиться с версией убийства. Но если двое, и притом работавших над одной и той же темой… Ну что ж, мне уже попадались запутанные дела, а это не хуже любого другого.

— Ладно, а кто мне сможет поподробнее рассказать о Кляйне?

— Дженна Кейтен. Они с Мэнни работали вместе, она была его ассистентом.

Бедная девочка. Маятник судьбы снова качнулся не в ее сторону.

Мы с Дженной сидели за столиком японского кафе в Гринвич-Виллидж.

На сей раз я получше разглядел ее глаза: они были не просто зеленые, а еще и с сиреневым отливом. Счастливчик тот парень, который постарается передать код этих глаз детям и внукам.

— Но я не убивала Глена! — Отчаянный голос Дженны вернул меня к действительности.

— Не кто, а что! Говорю же вам: те слова на дисплее, которые выдал нам хромосомный код. Если точнее, смерть наступила от преобразованных алгоритмов ДНК, появившихся на экране.

— А что убило Мэнни Кляйна — то же самое?

— Мэнни был не так молод. Считается, что он умер от инсульта.

Она отхлебнула чая, потом проглотила.

— Он умер от того же, что и Глен. — Это было сказано почти шепотом.

— И вы были причастны и к тому, и к другому случаям. Иначе говоря, работали с обоими учеными над одной темой. Верно?

Она не ответила.

— Послушайте, вы же умная, чуткая девушка. Я хочу вам помочь. Помогите и вы мне, будьте откровеннее. Должно же существовать нечто, кроме вашего имени, конечно, что связывает эти две смерти.

Она поднялась, собираясь уйти.

— А вот это вы зря, — заметил я. — Поверьте, здесь нельзя спешить. Обстоятельства оборачиваются против вас.

Я вздохнул. Не хотелось мне давить на нее, запугивать, но время уходило.

— Ну хорошо, подберемся с другой стороны. Зачем вы мне соврали тогда, что экран был пуст?

— А вы что-то видели? — глаза ее округлились.

— Только бледные серебристые буквы. Почему вы об этом не сказали?

Потрясенная, она упала на стул.

— Это настолько… личное.

— Понятно, вся эта история — личная, для двух людей.

— Да нет, я хочу сказать, что слова, которые были на экране, принадлежали мне. Так больно сознавать, что…

Что? Может, на экране появились слова «Милый Джон»? И они-то убили Глена Чалефа?

— Хромосомный материал, изучаемый Гленом и Мэнни, — заговорила девушка, — он мой, из моего организма. Мои слова их убили. Проклятое орудие убийства — я сама.

Принесли японские блюда — холодный рис с разнообразными специями и рыбу. Я долго молча смотрел на Дженну.

— Значит, вы считаете себя… э-ээ… носителем какого-то генетического кода, способного превратиться в слова? Причем в такие, что могут убить?

— Я своего рода уникум. Пока что моя ДНК — единственная из всех переводится на английский язык.

— Давайте начнем сначала: как вы в это влипли?

— Очень просто. Я, как и многие студенты, сдавала свои ДНК для исследований. Профессор Кляйн нашел меня по интернету, причем очень быстро. Мои гены были сущей находкой для него… Находкой! — Дженна закрыла лицо руками.

Я гладил ее по руке, надеясь успокоить.

— А Херцбергу вы рассказали об этом так же подробно, как и мне?

— Вы с ним тоже говорили? Значит, поняли, что это за человек. Он всегда выбирает самый простой ответ. Ему удобнее считать, что Мэнни умер от инсульта. Так же точно он будет думать, что я убила Глена химикатом, не оставляющим следов. Из двух путей — тривиального и необычного — он всегда выберет первый. Классический пример ученой серости.

Эта характеристика совпадала с впечатлением, которое профессор произвел на меня. Побудить его к действию способна лишь гора трупов. А к тому моменту еще черт знает каких генетических джиннов выпустят из бутылки.

— Послушайте, наша беседа слишком абстрактна. Не могли бы вы изобразить на бумаге эти… чертовы слова, чтобы я имел о них представление?

— Нет, они слишком опасны. Вы же видите — они уже убили двоих. Нельзя рисковать.

— Понимаю, — согласился я. — Но, может быть, вы согласитесь вычленить для меня их суть…

Подумав, она кивнула.

— Текст составил примерно три абзаца.

— Ну да. Связные фразы были разбиты небольшими периодами какой-то абракадабры, плюс еще большие фрагменты после нескольких фраз, сгруппированных воедино, которые мы и назвали абзацами.

— О’кей, извините, что перебил, пожалуйста, продолжайте.

— Так вот, суть этих посланий в том, какой след в истории способны оставить разумные существа. Какие знаки, например, оставили первобытные люди на камне, и каким образом они сохранились. Потом идет текст в таком духе: что сказать об особях, не умеющих высекать на камне? Они могут оставить свои послания следующим поколениям на вечном материале. Они попытаются «начертать» их на живом «камне», то есть передать с помощью посредника, над которым они властны.

Насколько можно понять, они сделали таким посредником живую материю, поскольку у них есть способность проникать в ДНК человека.

— Итак, разумные вирусы, дальновидные чужаки, оставившие нам «визитную карточку» на случай, если мы захотим продолжить их дело? Это все, что было на экране?

— Нет, я изложила только суть, — сказала Дженна. — В конце находилось нечто другое, насколько я поняла — некое уведомление.

— В чем оно состояло?

Девушка сосредоточилась, затем произнесла:

— «Тот, кто прочитает эти слова, кто владеет нашим кодом, имеет право им пользоваться. Что мы и подтверждаем своим Уведомлением об авторском праве».

— Авторском праве? — переспросил я. Наконец-то Дженна раскололась!

— Это как раз то, что выдала таблица хромосом ASCII в переводе на английский. — Дженна пожала плечами.

— Трудно поверить, что какой-то нечеловеческий разум придает такое же значение авторскому праву, как мы с вами, — заметил я.

— Еще труднее поверить в то, что он создал код для расшифровки языка, похожего на индоевропейский, который к тому же можно хранить в наших хромосомах. Но это так. А чувство собственности, стремление оградить свои права — это очень древний биологический инстинкт.

— Можно ли сказать, что мыши писают, — прошу прощения, мочатся — на своей территории, чтобы оградить ее от посягательств?

— Можно. — Дженна улыбнулась чуть ли не в первый раз за все это время. — В мире живой природы таких примеров сколько угодно: птицы, рыбы, даже насекомые ставят знаки на своей «собственности» и охраняют ее. Однако чем ближе к человеку, тем более абстрактным становится это понятие. У обезьян, бабуинов, шимпанзе, у каждого вида есть довольно сложные способы защитить свою территорию; животные весьма агрессивно изгоняют пришельца, если он не имеет «собственности».

— Возможно ли, что авторы вашего текста — люди?

— Все может быть. Кстати, никто не знает, на что были способны люди семь или восемь тысяч лет назад.

— Как раз тогда и появились первые признаки индоевропейской цивилизации? — спросил я.

— Признаки цивилизации ностратов уходят еще дальше в глубь веков, более чем на двенадцать тысяч лет. Ностраты имеют некоторое сходство с индоевропейцами… Правда, о том, существовали они на самом деле или нет, ученые спорят до сих пор. Как бы там ни было, — девушка отпила чая из чашки, но уже спокойнее, — хромосомные алгоритмы напоминают индоевропейское письмо, или нечто близкое к нему.

— Как знать, может, лингвистическая ДНК была введена в геном намного позднее?

— А этого никто не знает наверняка. Однако восемь процентов X-хромосом со странным материалом распределены среди людей всего света, причем многие из них живут очень далеко от научных центров, где ведутся подобные исследования. Я сомневаюсь, что последний образец этого материала можно было так широко распространить среди населения. Есть больше оснований верить в то, что авторы текста — современники ранних индоевропейцев. Проблема в другом: как объяснить наличие аппаратуры для работы с генами у людей «седой древности»… если это были люди. Мы знаем о далеком прошлом лишь то, что дошло до нас с помощью вечных материалов — камня, кости, окаменелостей. Возможно, в странах Востока делали потрясающие вещи из бамбука, но ведь все это давно превратилось в прах. А вдруг какой-то древний народ экспериментировал с ДНК? Даже в самых отсталых племенах есть люди с потрясающими способностями и глубоким знанием природы: они разводят благородные породы животных, выращивают экзотические растения. Так что наши индоевропейские изобретатели вполне могли ввести в гены послание, которое теперь появляется на экране компьютера — в этом нет ничего невозможного. Ведь ДНК и компьютерные коды имеют одинаковые принципы: те и другие требуют организационных схем. Ведь доказал же недавно Адлеман, что помещенная в пробирку ДНК может «находить» ответы для математических задач. И древним ученым необходимо было всего лишь один раз закодировать свое послание в ДНК и ввести его в Х-хромосомы. Для этого и нужен-то всего лишь небольшой период расцвета науки, какие-то 100–200 лет. После чего естественный процесс репродукции обеспечил этому посланию вечную жизнь. В этом и красота, и уродство данного явления; потому что ДНК обладает самым эффективным инструментом репродукции из всех возможных.

— Все это может произвести впечатление на…

— На выпускников школы? На молокососов? Неправда. Эти факты подтверждает моя собственная жизнь. Причем не одним, а многими аргументами.

— Выходит, — сказал я, — это задача со многими неизвестными: кто мы, откуда, куда идем? Все научные проблемы сводятся — раньше или позже — к вопросу: выживет ли человечество? — Я закрыл глаза, потом открыл снова и сосредоточил взгляд на лице девушки. — Ваша жизнь тоже под вопросом до тех пор, пока мы не разгадаем, что именно написал этот доисторический Стивен Джей Голд, или как его там, пока не свяжем это со смертью Глена Чалефа, а может, и Мэнни Кляйна. Как бы ни была интересна ваша гипотеза ДНК — индоевропейский язык — ASCII, однако полиции на нее наплевать. И в дальнейшем, — я вздрогнул, — кто знает, скольким несчастным грозит смерть от этих фатальных слов?

— Значит, вы верите в мою работу? — спросила Дженна. В эту минуту ей, видимо, было важнее иметь союзника в научном поиске, чем думать о собственной безопасности.

— Будем считать, что она мне интересна, — ответил я. На самом же деле мне было интересно только одно: как вытащить ее из этой истории.

— Погибло два человека, — сказала Дженна, — должна же здесь существовать какая-то связь.

На следующее утро лейтенант полиции рассказал мне о пресловутой связи, свидетельствующей совсем не в пользу девушки.

— У Глена была интрижка с одной блондинкой, — сказал он. — История тянулась несколько недель. Узнав об этом, Дженна подняла крик и выплеснула парню в лицо бокал вина. Есть трое свидетелей — вот и мотивация убийства.

— Да-аа? И чем же она его укокошила? Шпилькой?

— Это ваша задача, сэр, найти орудие убийства.

Я тут же позвонил девушке и сказал, что должен срочно ее увидеть. Узнал, что она живет в новой высотке в Западном округе, где селились достаточно состоятельные граждане.

Услышав историю с вином, Дженна покраснела.

— Ну и что? — угрюмо спросила она. — Сколько народу валяют дурака, орут и визжат, и разве это кончается убийством?

— Меня больше волнует то, что вы скрыли от меня данный факт.

— А вы хотите иметь полный отчет о моей личной жизни? Календарь, в котором будут отмечены все стычки с Гленом?

— Прекратите! Я уже пытался объяснить вам вчера, что подобный случай говорит не в вашу пользу. Полицейские, как псы — они ходят концентрическими кругами, и лишь повеяло дичью, начинают все плотнее сжимать кольцо. Если вы у них в руках — значит, балансируете на краю пропасти. Нам с вами придется найти подтверждение вашему рассказу. А время уходит!

— Какое же еще подтверждение? Я выложила вам все!

— Мы должны предъявить реальное доказательство, а не просто ваше толкование ситуации. Я прошу вставить в компьютер дискету с бинарной схемой хромосомного материала, преобразовать индоевропейский язык с помощью таблицы ASCII, а потом отснять на видеопленку весь процесс.

— И для чего же? Чтобы показать текст на всю страну, в рубрике «Америка под угрозой», и тем самым убить миллионы зрителей?

— Ну если уж до этого дойдет, я привлеку приговоренных к смерти преступников, они добровольно пойдут на эксперимент. Однако не думаю, что простое чтение слов может кого-то убить.

— Почему вы так уверены?

— Вы ведь прочли слова и остались живы. Я тоже видел слова авторское право и совсем не похож на покойника. Думаю, какой бы подвох ни таился в тексте, простое его прочтение не несет гибели.

— К чему вы клоните? Доказываете методом от обратного, что это я убила Глена?

— Ни в коей мере. Просто пытаюсь убедить вас и себя, что причина смерти отнюдь не в чтении текста.

— Знаете, у меня есть одна идея, но начнем не с нее. Может ли ваш компьютер преобразовать язык с помощью ASCII? Надеюсь, у вас на дискете есть какие-то бинарные коды… м-мм… вашего организма?

— Да, перевод моей ДНК на прототип индоевропейского языка. Это часть нашего исследования. Мы пытались выяснить, смогут ли несколько программистов выйти на одни и те же английские слова независимо друг от друга.

— О’кей. Значит нам нужно всего-навсего получить английский перевод этих слов. Я принес маленькую видеокамеру, поставлю ее вот сюда, в угол.

Дженна ссутулилась над компьютером, с головой уйдя в работу. Но вот она вышла из программы и откинулась назад, заложив руки за голову.

— Проделано примерно семь восьмых объема, — сказала она. — У девушки был вид человека сосредоточенного и в то же время довольного собой — такое выражение я много раз видел на лицах ученых.

— Прекрасно. Все готово для записи.

— А вы уверены, что хотите ввязываться во все это? — спросила Дженна. Я заметил, что выражение ее лица изменилось. Видимо, она вспомнила о ценностях более реальных, чем вся эта научная возня.

— Понимаете, может, я осталась невредимой только потому, что кодом служила моя ДНК.

— Возможно. Правда, я считаю, что Глен и Мэнни погибли, потому что не ограничились чтением текста.

— Мне кажется, нам не стоит этим заниматься, — Дженна покачала головой.

Я видел, что она начинает нервничать.

— Даже по соображениям чистейшего эгоизма, — продолжала девушка, — если вы вот тут умрете, рядом со мной, я никак не докажу полиции свою невиновность. К тому же я вовсе не хочу вашей смерти!

— Я обо всем позаботился, — ответил я. — Прежде чем приехать, я оставил в ящике стола записку — свои соображения по поводу этой истории. Если со мной и случится что-нибудь, лейтенант ознакомится с запиской, и вы будете оправданы. В этом вы можете на меня положиться.

— Поймите, вы мне нравитесь, и я не хочу, чтобы вы погибли.

— Я не собираюсь погибать. Мы не станем сидеть перед экраном, тупо уставившись в него. Мирно уйдем в соседнюю комнату, видео включится автоматически, а лазерный принтер воспримет и выведет слова. Я уверен, что Глена и Мэнни убил не смысл этих слов — ни в коем случае, ведь вы сами их произносили. Дело в какой-то загадочной энергии, излучаемой компьютером, которая высвобождается одновременно с появлением слов.

— А видеолента? — Дженна все еще колебалась.

— Мы не будем на нее смотреть. С помощью цифрового сканирования я постараюсь убедиться, что слова все же записаны. А потом текст проанализируют в лаборатории. Все будет прекрасно.

— Я в этом не уверена.

— Дженна, я затеял это все не просто потому, что хочу сохранить вам свободу, а возможно, и жизнь. Я пытаюсь помочь вам как ученому, которому дороги научные достижения. Кто знает, какими последствиями могут грозить людям эти послания? Мы с вами в конце концов обязаны выяснить, с чем же все-таки столкнулось человечество.

Она вздохнула и покачала головой, но снова повернулась к компьютеру. Только что вялая и безвольная, она разом собралась, пристально следя за экраном.

— Текст может возникнуть в любой момент, — объявила она. — За тридцать секунд до его появления аппарат начнет сигналить. Вы успеете выйти в соседнюю комнату. И пожалуйста, не повторяйте ошибки жены Лота: не оглядывайтесь.

Видеокамера щелкнула и зажужжала.

— Взять трубку? — спросил я.

— Д’Амато слушает. Спасибо, хорошо. О-ооо. Понимаю. Но Боже — как? Хорошо. Перезвоню.

Компьютер начал сигналить: би-би-би…

— Через тридцать секунд на экране появятся слова, — Дженна повернулась ко мне, дрожа от нетерпения.

— Звонил Херцберг, — сказал я.

— Нашел что-нибудь интересное? — Дженна поднялась с кресла.

— Еще один человек погиб, Дениза Рихтер. Занималась той же темой. Диагноз: «естественная смерть»! Вы ее знали?

— Да конечно же! — Дженна зарыдала так, словно ей вонзили нож в спину. — Естественно, я знала ее, не слишком близко, но — боже мой, как это случилось на сей раз?

— Так же, как и в первых двух случаях. Это ужасно… но зато теперь с вас снимут подозрение в убийстве.

— Господи, мне как раз пришло в голову…

— Она работала с моим генетическим материалом. Глен послал его Денизе.

Она дрожала всем телом.

— Все нормально, — сказал я, кладя руку ей на плечо, чтобы успокоить. — Херцберг прекращает работу по этой тематике, поэтому и позвонил. Я думаю, у него достаточно трупов, чтобы…

— Я и без него прекращу! — вскричала Дженна, протягивая руку к клавише. Рефлекс выбросил мою руку вперед раньше, чем она успела остановить программу; поймав ее запястье в воздухе, я отвел руку девушки от компьютера.

— Не надо. Мы должны закончить дело.

— Вы что — псих?! Сколько еще смертей вам нужно?

Дженна забарабанила кулаками по моей груди, потом попыталась вырваться. Но я крепко держал ее за локти. Экран был передо мной и, прости меня Боже, я так и не смог отвести от него глаз.

— Что с вами? — донесся до меня голос девушки.

Слова на экране точно соответствовали тем, что она произнесла в японском ресторанчике: здесь было абсолютно все, вплоть до этого странного «уведомления» об авторском праве, часть которого я видел на мониторе Глена.

«Тот, кто прочитает эти слова, кто владеет нашим кодом, имеет право им пользоваться. Что мы и подтверждаем своим Уведомлением об авторском праве».

— Что с вами? — повторила Дженна. — Как вы себя чувствуете? — Она смотрела на меня, не спуская глаз.

— Все в порядке, — ответил я. — Единственная неприятность — в животе урчит от голода.

Она не мигая смотрела на меня, словно сосредоточенный взгляд ее зелено-сиреневых глаз мог сохранить мне жизнь.

— Со мной ничего не случилось, правда. Извините, мне пришлось вас отодвинуть. — Я думаю, извиняться не стоило, поскольку ей было совсем не так плохо в моих руках.

— Господи Боже, — Дженна прижалась ко мне. «Думай о деле, Д’Амато, — внушал я себе, — только о деле». Эта девушка подозревается в убийстве, хотя, по моему мнению, она невиновна. Я напряг силу воли до такой степени, что всего лишь пару раз погладил ее по мягким каштановым волосам.

— Как я рада, что вы живы! — воскликнула Дженна. Отвратительно чувствовать себя прокаженной, передающей заразу последующим поколениям!

— Нет, — возразил я, — речь идет не о болезни, хотя я и говорил о вирусе. Но важно знать, кто устроил эту ловушку. Мы столкнулись с фактами, с наукой, но не с черной магией. Разгадка — в вашей ДНК. А она так же реальна, как сама жизнь, вы это и без меня знаете.

— Но где же ловушка? — спросила Дженна, отодвигаясь и вытирая глаза. — Вы живы, несмотря на то, что Глен и Мэнни, и вот теперь еще Дениза… — она скорбно покачала головой.

— Ответ должен заключаться в словах на экране, в последних двух фразах, если я не ошибаюсь. Слова, разумеется, не точные, да и как им быть точными? Херцберг утверждает, что у вас нет способа проверки адекватности перевода. Он прав, с точки зрения обычных способов проверки языка, то есть перевода с индоевропейского на английский. Но он не может отвечать за перевод системы ASCII в индоевропейскую фазу. А кто может? Ведь все это — впервые. Мы имеем дело с технологическим вариантом платоновского Мено-парадокса: нужно знать какое-то явление, чтобы потом его осмыслить. А где нам взять это первоначальное знание? Схема хромосом — ASCII похожа на индоевропейский язык, но никак не на китайский или корейский. Херцберг считает, что это может быть простым совпадением, — пусть так. Но мы все же примем за основу, что это действительно индоевропейский, или близкий к нему язык, и отсюда начнем разматывать клубок. К чему же мы придем в таком случае? Согласно Херцбергу, существует сильный шумовой компонент. Но у нас нет причины полагать, будто он присутствует равномерно в каждом слове этого послания. Какие-то слова на экране, возможно, совсем не «нагружены» изначальным смыслом, а другие передают его. Как мы выясним это? Что говорят факты?

Вместо ответа Дженна удрученно развела руками.

— Итак, — продолжил я, — вот непреложные факты: три несчастных случая. Какая часть текста может намекать на подобный трагический финал? В «уроке истории» я не вижу ничего такого, за что можно зацепиться, но мне кажется подозрительной заключительная фраза: «Что мы подтверждаем своим Уведомлением об авторском праве». Предположим, что шум в этой части невелик и, следовательно, слова авторское право, или нечто близкое к ним — точный перевод. Под этим углом зрения, возможно, смерть ученых нужно считать наказанием за действие, нарушившее закон об охране авторских прав — как его понимали те, кто отправил послание.

— А что именно запрещено авторским правом? — спросила Дженна, осторожно взглянув на экран. Я посмотрел туда же: значительная часть текста уже побледнела.

— Давайте сначала подумаем, о том, что разрешено, — сказал я. — Согласно тексту, нам разрешено «пользоваться» словами и кодами. А что это значит? Как мы пользуемся словами?

— Читаем? — ответила Дженна вопросом на вопрос.

— Да, — согласился я. — С точки зрения авторов послания, это не возбраняется: я прочел текст и остался невредим. А я никак не связан с этими словами, они не возникли из моих хромосом.

Дженна кивнула, словно ободряя меня.

— Ну хорошо, — продолжал я. — Перейдем к «кодам». Как можно использовать генетический код?

— Самый простой путь — сначала секс, потом воспроизведение, при котором коды создают новые варианты особей. А коды внутри наших клеток создают новые клетки, пока мы живы.

— Правильно. Клетки тоже воспроизводят себя в течение всей жизни человека. Не зря же Адлеман пользовался кодами настоящих ДНК для своих вычислений, и был прав. Я это знаю, поскольку вчера вечером вызвал по Сети и просмотрел резюме некоторых его работ. Хотя, видимо, ваши ДНК он не использовал.

— Согласна, — сказала Дженна. — Но что это нам дает?

— Ну, например, более ясный ответ на вопрос: «Что запрещают слова на экране?» Они не препятствуют чтению инструкций, не возбраняют их применение или использование генокодов. Все это нам позволено. Но что же в таком случае запрещает «уведомление», чему противится — безмолвно, бессловесно?

— Может быть, это запрет на плагиат? Кражу интеллектуальной собственности?

— Да, — ответил я, — но не слишком ли мелкие это грехи по сравнению с наказанием? Запрещение касается чего-то более существенного и в то же время привычного. Это «что-то» совершили и Глен, и Мэнни, и Дениза, и все — по незнанию. И это «что-то» продолжают делать люди, сидящие за компьютерами.

— Но что?! — воскликнула Дженна в отчаянии.

— Сможете ли вы медленно сделать копию с какого-то файла? — спросил я, — то есть ввести команду, которая замедлит вывод текста на экран и его копирование? Так, чтобы мы успели выйти из комнаты, а не пялились на экран?

— Легко, — сказала Дженна, — я могу поместить команду в самый конец командной цепи, и это даст нам уйму времени.

— Тогда приступайте прямо сейчас. Скопируйте хромосомный текст и его программу.

— Так вы считаете, что копирование и есть причина всех несчастий? — начала догадываться Дженна, — и оно убило всех троих?

— Но ведь авторское право не зря называется «копирайт», согласны? Как раз его-то и нарушили.

Дженна загрузила компьютер командой, замедляющей вывод текста на экран, и мы ринулись из комнаты.

Однако камера, которая должна была работать в непрерывном режиме, вдруг противно взвыла и отключилась. Я надеялся, что она успела записать хоть что-то, но когда позже просмотрел пленку, не обнаружил ровным счетом ничего.

— Дьявол, эта пульсация, или что там еще. Видимо стерла всю запись.

— Что будем делать? — устало спросила Дженна.

— Призовем на помощь мышей, — сказал я.

Через полчаса в нашу комнату входил мой друг Джонни Новино, сотрудник Берговского института, филиала Нью-Йоркского медицинского центра. Джонни, научный сотрудник одной из лабораторий, принес нам картонную коробку, полную белых мышей.

— Зачем они вам? — спросил мой приятель.

— Все равно не поверишь, так что лучше не спрашивай, — ответил я.

— К тому же, не зная ничего, ты сделаешь более объективные выводы. Если они понадобятся.

— Идет, — сказал медик и удалился, подмигнув Дженне.

Посадив парочку мышей в клетку, мы поставили ее перед компьютером, и Дженна ввела команду. Мы бросились вон из комнаты.

Мыши ушли в царство теней.

Мы повторили опыт. Результат тот же.

— Зачем это было нужно? — возмутилась Дженна.

— Мне тоже жалко бедняг, — ответил я, — но лучше мыши, чем люди. Возможно, нам удастся установить причины всех предыдущих смертей.

Через пять дней я позвонил Джонни, чтобы узнать результаты лабораторного анализа нашего опыта.

— Фил, что ты знаешь о циркадных ритмах? — спросил Джонни.

— Немногим больше любого обывателя, — ответил я. — Они контролируют процессы ходьбы и сна, на них же в свою очередь воздействует свет. Вроде бы эти ритмы влияют на «сонный центр» мозга, через зрительный нерв.

— Все верно. Так вот, с мышами произошло следующее: некий сигнал, вероятно, определенный луч, включил безостановочный циркадный ритм. Нервная система пошла вразнос, подскочило давление, остановилось сердце. Анализы зафиксировали избыточное накопление серотонина… Теперь объясняй, как ты это проделал!

Мне ничего не оставалось, как только сообщить ему причину гибели мышей.

— Боже милостивый, — ответил Джонни, — похоже, что Глен умер от той же пакости… Но вашим парням это было невдомек, потому что серотонин — вещество естественное, его не нужно вводить, как, скажем, наркотики. Мы тоже «прохлопали» его в опытах с первыми тремя мышами. Но теперь сомнений нет. Итак, моя окончательная версия: световой луч вызвал сильную циркадную реакцию, ведущую к таким явлениям, как избыток серотонина, смертельно-высокое давление, остановка деятельности сердца и отказ в работе внутренних органов. Единственная неразгаданная загадка — что за дьявольский луч мог все это натворить?

— Это мы как раз и выясняем, — сказал я.

— Не понимаю, как могли люди, которые жили восемь тысяч лет назад, научить наши компьютеры испускать смертоносный луч? — удивилась Дженна, сидя со мной в моем любимом итальянском ресторанчике.

— Не знаю, — ответил я, — но это не более странное явление, чем то, что мы обнаружили раньше: код в наших хромосомах. Но вы же не сомневаетесь в его существовании. Да человек до сих пор до конца не разгадал, как соотносятся между собой, скажем, электричество и свет. Возможно, авторы послания умели делать то, что нам пока еще не доступно. Может, они создали какой-то органический аналог компьютеров, работающих на алгоритмах ДНК, как математический калькулятор Адлемана. Хотя, видимо, вместо решения уравнений они составляли из электронов световые схемы, а те, в свою очередь, управляли циркадными ритмами.

— И где же эти органические компьютеры? — спросила Дженна.

— Давно сгнили, — сказал я, — или живут у нас внутри.

— Их средой были сама жизнь и свет, — задумчиво произнесла Дженна, — более эфемерные, но в то же время гораздо более долговечные субстанции, чем обыкновенный камень.

Тут принесли красное вино, и мы с Дженной напились до потери памяти…

Херцберг положил конец всем исследованиям по этой тематике, но Дженна не сдалась. Мы связались со всеми учеными, стоявшими у истоков работы, и объяснили нашу гипотезу. Большинство решило, что мы чокнутые, но кое-кто задумался. Да ведь неважно, верят нам или нет. Гораздо важнее то, что работающие в этой области не станут без мер безопасности копировать текст. Мы смогли их предупредить — и об огромных возможностях, и об опасностях подобного исследования.

Проблема в том, что у нас нет никаких вещественных доказательств. И кино, и видео — и вообще любая аппаратура словно бы слепнет, когда начинает мигать этот смертоносный свет, она не в силах его передать. Если пытаться скопировать хромосомный текст Дженны, ничего не выйдет: техника не способна зафиксировать этот тонкий блестящий лучик. А это сводит на нет любое научное исследование.

Само собой, у нас нет копии текста на экране. Все, что мы пытались применить — видеозапись, фото с экрана, бесчисленные компьютерные распечатки — все получалось чистым, словно только что выпавший снежок. В тот первый раз смертельный луч не стер текст только потому, что не было никакого копирования.

— Какие именно слова, появившиеся на экране, сопротивляются копированию? — как-то спросила меня Дженна.

— Возможно, те, которые убивают, когда их пытаются записать, — ответил я. — Может, таких слов и не бывает на экране, то есть программа как-то сразу проецирует их на наш зрительный нерв.

Однако трупы — вещественное доказательство. Погибло трое хороших людей и — на сегодняшний день — целая стая мышей. Как ни странно, мыши — единственное доказательство, что язык ASCII, полученный из ДНК, не только казался, но и был на самом деле индоевропейским. Потому что некоторые слова, прочитанные нами, действительно не расходятся с делом. Дженна думает, что это дает нам право опубликовать кое-какие соображения хотя бы в скромном научном журнальчике.

Мы — точнее говоря, Дженна — действительно раскопали кое-что, а именно: допотопную систему защиты открытий. Система превращает ДНК в конечный продукт. Известно, что этот продукт можно использовать, можно радоваться ему, размножаться вместе с ним, репродуцировать его. Но нельзя копировать заложенные в нем слова без соответствующей санкции. Чем это отличается от наших правил переиздания книг, компьютерных распечаток и тому подобных вещей? Только наказанием.

И еще, пожалуй, тем, что ныне совершенно невозможно достать разрешение на переиздание программы ДНК на индоевропейском языке, то есть всей этой чертовщины, изобретенной восемь тысяч лет назад, а может, и до того.

Подозреваю, что я понял это раньше, чем Дженна, поскольку моя профессия — сопрягать науку с законом, собственность с положением об ее охране. А закон, на который Нечаянно вышли мы, охраняется весьма эффективно, в этом нужно отдать должное его авторам.

Кто были эти существа? По всей видимости, они оставили свое послание всего-навсего в восьми процентах человеческих Х-хромосом, а свое драгоценное авторское право — в какой-то мельчайшей от числа «избранных». Может, именно им мы обязаны тем, что развитие человечества пошло так, а не иначе.

Почему они завещали такое жестокое наказание будущим последователям? В этом они нисколько не лучше зверей, готовых убить того, кто посягнет на их добычу.

На наши вопросы смогут ответить только исследования, которые еще впереди. Дженна и ее коллеги проделают их очень тщательно и осторожно, как если бы изучали смертоносный вирус.

А пока что будем получать удовольствие от наших ДНК. Сказано ведь, что ими можно «свободно пользоваться».

Дженна уснула, положив голову мне на грудь, и я глажу ее по спине. С нее давно сняли все обвинения. Этому способствовала смерть Денизы.

А я часто задумываюсь о том, не могло ли случиться, что именно ее хромосома была единственной из тех восьми процентов Х-хромосом, которая не только содержала бинарный материал ДНК, но оказалась способна на «размышления» о средствах сохранения информации, а не одно лишь пресловутое «уведомление». Не думаю, что это возможно. Дальнейшие исследования ответят и на этот вопрос.

Пока что разумный путь — считать, что Дженна единственная. То есть единственная, о ком мы знаем. А если это так, то мой долг перед будущим человечеством заключается в том, чтобы сохранить Дженнину особую ДНК. Но не в виде замороженного препарата, о чем она уже позаботилась. «Уведомление» ведь не запрещало воспроизводить ДНК. Это был бы самый надежный способ передачи Дженниной ДНК будущим поколениям. Словом, вы меня понимаете…

Перевела с английского Элла БАШИЛОВА

ФАКТЫ

Всего два, но зато большие

В глухом лесном районе Африки, на границе между Зимбабве и Ботсваной, проживает странное племя, членов которого отличает от прочих обитателей Земли удивительная особенность: на ногах у них только по два пальца — и оба большие! Согласно молве, «люди-страусы», ведущие пасторальный, довольно замкнутый образ жизни, являются потомками выходцев из Мозамбика.

В цивилизованный мир первой явилась семья Бембе Мкукланы, работающего сейчас в Ботсване; он не склонен рассматривать устройство своих ног как уродство, но живо интересуется его причиной.

Историк Доусон Мунгери из национального архива в Хараре полагает, что «страусиный ген» занесла в те места одна-единственная пришлая женщина, потомки которой вынужденно вступали в близкородственные браки по причине крайней малолюдности региона. Профессор Филип Тобиас из Медицинской школы местного университета уверен, что ген «синдрома клешни» является доминантным — вполне достаточно унаследовать его от одного из родителей: «Эта мутация вряд ли исчезнет, поскольку абсолютно не делает человека ущербным».

Мкуклана с учеными вполне солидарен: у него два брата с нормальными и две сестры со «страусиными» ногами — и каждая родила ребенка с двумя пальцами на ногах.

Сиди и не тявкай.

Прелюбопытнейший эксперимент начат в сиднейском округе Уаринг, муниципалитет которого решился испытать специальный ошейник для умиротворения чересчур беспокойных собак. Умиротворяющая процедура состоит в том, что реагирующее на лай спецустройство при первом же «гав» испускает порцию чрезвычайно неприятного для наших четвероногих друзей запаха (цитрусового, например), и безобразие это прекращается, лишь когда несчастное животное замолчит.

Прочие муниципальные округи с интересом дожидаются реакции Австралийского общества охраны животных.

В погоне за новыми ощущениями

Чего только ни придумают любители поиграть в рискованные игры с собственным здоровьем. На юге Соединенных Штатов получил распространение совершенно неожиданный вид токсикомании: здесь начали курить желчь ядовитых жаб. По словам курильщиков, это дает ощущение покоя, уюта, благополучия. И пока медики спорят, можно ли причислить вещество, которое содержится в желчи, к наркотикам, общественность страны поднялась на защиту… ядовитых жаб.

Фернан Франсуа
ИНЫЕ ВРЕМЕНА

Пампе нравилось в доме Патрика и Патриции. Когда-то, еще в самом начале, она по какому-то наитию дала им эти имена, и они стали для нее привычными. Ее рано отняли у матери, и она совсем не помнила своих первых хозяев. Теперешним хозяевам она принадлежала с того момента, как у нее открылись глаза, и она увидела окружающий мир. Патрик и Патриция были всей ее вселенной.

Хозяева были добры с Пампой. Они баловали ее своей восхитительной пищей и разрешали путешествовать одной по громадному дому. Вся ее жизнь проходила рядом с ними. Когда они покидали дом, Пампа покорно подставляла шею тонкой цепочке, которую надевал на нее Патрик и привязывал к закрепленному в стене кольцу. Она тут же ложилась на землю, сворачиваясь клубком и зарываясь в свои густые волосы, чтобы никто не увидел ее слез. На прощание Патрик и Патриция всегда награждали ее беглой лаской. Она слушала, как их шаги удалялись по аллее, как захлопывалась калитка, погружая ее во мрак одиночества.

Но хозяева всегда возвращались. И небо тут же очищалось от туч, день снова становился светлым и радостным.

Пампа только что достигла возраста подростка. Дом был окружен большим парком, где ей разрешали резвиться. Когда наступала короткая зима, Патриция позволяла ей носить одежду, чтобы не замерзнуть. Летом они брали ее с собой на пляж. Здесь Пампа с разбега бросалась в воду и быстро возвращалась на берег с мячиком, или с блестящей монеткой, которую хозяева тут же снова со смехом бросали в воду.

За исключением того времени, которое она проводила на цепи в отсутствие Патрика и Патриции, Пампа могла свободно бродить по всему дому. Она постоянно увязывалась то за хозяином, то за хозяйкой, и каждый раз потешно колебалась в выборе, суетливо перебегая от одной к другому. Она была по-настоящему счастлива, только если хозяева оказывались вместе и она могла преданно пожирать их глазами, ожидая мимолетной ласки. Во время еды, стоя на коленях и задрав голову кверху, она получала из хозяйских рук самые лакомые кусочки из их тарелок. При этом она широко разевала рот, демонстрируя свое нежное розовое небо. Когда ее в шутку наказывали, прекращая подношения, она уморительно молила взглядом хозяев о прощении.

Вечером, устроившись на коврике, Пампа обхватывала руками свои розовые ноги и, опустив подбородок на колени, стерегла первые сны хозяев. Постепенно она погружалась в счастливое бессознательное сонное состояние. Утром Патриция купала ее, затем обрызгивала духами, приятный аромат которых держался весь день. Она благосклонно разрешала ей играть у своих ног.

Пампа часто танцевала, чтобы доставить хозяевам удовольствие. Она часами не отходила от них. Когда в дом приходили гости, она одним прыжком вскакивала на ноги и мчалась впереди хозяев навстречу посетителям. Ее все любили за покладистый характер и постоянное ожидание ласки.

Иногда гости приводили с собой кого-нибудь из ее породы. О, какая сумасшедшая возня начиналась тогда в парке! Особенно Пампа любила оказываться в компании Теньки. Подружки то нежно обнимались в укромном уголке в тени деревьев, то с хохотом носились друг за дружкой по всему парку. Устав от беготни, жадно пили воду из фонтана, а затем блаженно растягивались на солнцепеке.

Тенька была детенышем Жервуаз и Тибольда, двух великолепных животных. Едва достигнув зрелости, она завоевала первый приз на выставке и с тех пор не расставалась с медалью на шее. Она считалась более породистой, чем Пампа, не только по экстерьеру, но и по происхождению. Хозяева заслуженно гордились ею.

Пампа ревниво сравнивала свои едва начавшие созревать прелести с пышными формами Теньки. Она знала, что наступит день, когда померкнет блеск ее юного очарования, а потом наступит пора увядания, и Пампа перестанет быть развлечением для Патрика и Патриции, украшением их дома. Тогда ей придется ступить на короткий путь смерти. Она примет ее с нежной покорностью из рук хозяина или хозяйки. Действительно, к чему жизнь, если она перестанет нравиться им.

Тенька стала матерью. Она рассказывала Пампе о своем коротком браке, последовавшем за традиционной игрой самца и самки: ложные нападения, притворное бегство, его медленный труд и ее счастливое избавление… Ее скрестили так, чтобы сохранить чистоту породы. Родившийся детеныш восхищал всех, кому его показывали. Тенька безмерно гордилась тем, что выносила такое чудо. Хозяева, не чаявшие в ней души, держали детеныша гораздо дольше, чем это было принято. Потом, когда его отдали в чужие руки, новые владельцы время от времени брали его с собой, когда приходили в гости к хозяевам Теньки. Та была счастлива — даже несмотря на то, что детеныш перестал признавать свою мать.

Пампа с упоением слушала рассказы подруги, растянувшись рядом с ней на зеленом газоне; она нежилась под лучами солнца, то подтягивая под себя свои стройные ноги, то вытягиваясь во весь рост.

Парк, окружавший дом хозяев Пампы, был обнесен высокой стеной, отделявшей его от дороги и от соседних участков. Пампа не однажды пыталась вскарабкаться на стену, хотя это и запрещалось ей строжайшим образом. Ей приходилось быть очень осторожной, чтобы царапины и ссадины на ее нежной коже не выдали хозяевам ее непослушание. Обнаружив однажды в стене небольшую дыру, скрывавшуюся за густым переплетением веток кустарника, она при первой же возможности подбиралась к ней, чтобы наблюдать за Тибуром, которого хозяева тоже иногда спускали с привязи, чтобы он мог размяться после долгого сидения на цепи. Тибур еще не знал самки. Пампа, когда была совсем юной, часто играла с ним. Поговорив однажды с хозяевами Тибура, Патрик и Патриция перестали разрешать ей резвиться со своим приятелем. Пампа долгое время не могла понять причину этого запрета, пока однажды вечером не увидела Тибура через дыру в стене. Пампа знала, что она уже созрела и могла иметь потомство. Она надеялась, что ее отведут именно к Тибуру, когда хозяева решат, что пришло время… Однажды ее застали врасплох в тот момент, когда Тибур неловко прижался через дыру в стене своей щекой к ее щеке. Патрик побил ее палкой, а дыру заделали.

Пампа предавалась сладким мечтам, слушая рассказы Теньки.

Тенька удивительно хорошо помнила рассказанные ей матерью легенды, сохранившиеся с глубокой древности. Они были полны героев, принадлежавших к их роду и совершавших множество поразительных подвигов. Но главным героем легенд было ушедшее в небытие прошлое. Далекое прошлое и великие надежды на будущее. Однажды, говорилось в этих легендах, появится Пророк. Он объявит о наступлении новых времен. От девушки-рабыни родится ребенок, отцом которого будет самец, пришедший из Диких Земель. Когда ребенок вырастет, он овладеет секретами хозяев, и под его руководством соплеменники Пампы вновь завоюют Землю…

Ни Пампе, ни Теньке эти рассказы не казались странными или нелепыми. Иногда Тенька шепотом рассказывала о судьбе подобных им существ, убегавших от хозяев и скрывавшихся в Диких Землях. Там они бродили, вернувшись к первобытному состоянию. Некоторые обитатели Диких Земель остались там от давно ушедших в прошлое времен. Они умели пользоваться самыми различными предметами и могли самостоятельно подносить пищу ко рту.

Пампа поднимала руки над головой и поворачивала их в разные стороны. Разве руки созданы не для игр, не для того, чтобы доставлять удовольствие хозяевам? Так странно было представлять, что они пригодны для чего-то иного…

Дикие мирно жили в Диких Землях во времена, когда не было больших охот. Жервуаз не однажды слышала разговоры об этом за столом своих хозяев. Время от времени устраивалась охота на диких; на них охотились ради развлечения, а не для того, чтобы ловить их. Они были испорчены и не могли привыкнуть к домашней жизни. Попав в неволю, они быстро заболевали и гибли, не оставив потомства. В дни большой охоты счет жертвам шел на сотни. Мясо добычи, слишком жилистое и жесткое, не годилось для приготовления изысканных блюд — использовалось только филе наиболее молодых экземпляров. Зато одичавшие собаки еще долго пировали на месте очередного побоища, растаскивая куски тел во все стороны.

Тенька рассказывала, а Пампа слушала доносившийся до нее сквозь мечтания голос подруги. Конечно, им никогда не придется побывать в Диких Землях…

Так проходили день за днем, одинаково мирные и счастливые. Пока однажды вечером Пампа не удрала из дома и не оказалась в парке, залитом лунным светом.

Юноша внезапно появился перед ней, высокий и стройный, ярко освещенный луной и похожий на большого гордого оленя. О том, что он был дикарем, сразу же говорил его запах, резкий, тревожащий, совершенно не похожий на домашний запах Тибура… Да разве Тибур смог бы порвать свою цепь и перескочить одним прыжком через высокую стену?

Дрожащая Пампа стояла перед незнакомцем, охваченная одновременно страхом перед неизвестным и влечением к нему, словно ее притягивала к юноше какая-то неведомая сила.

Дикарь смотрел на Пампу, Пампа смотрела на дикаря. У него была удивительно тонкая талия и невероятно широкие плечи. Его кожа, вся покрытая шрамами и свежими царапинами, казалась очень грубой; его худощавое мускулистое тело совсем не походило на упитанное тело Тибура и других парней, знакомых Пампе. Можно было не сомневаться, что ему нередко приходилось голодать, что его жизнь была полна опасностей. Его грудная клетка мощно поднималась и опускалась, хотя дыхание и не было слышно. Шевелюра его походила на вспышку огня, и вторая вспышка находилась там, где Пампа увидела свою погибель. Она поняла, что женщина — это слабость, когда юноша испустил хриплое рычание, отдавшееся сладкой болью в самых сокровенных глубинах ее существа. Пампа застонала, и он кинулся на нее…

В ту же ночь Пампа ушла в Дикие Земли. Юноша привел ее к своим сородичам.

Собаки были спущены со сворок. Пампа мчалась изо всех сил. Дикарь, следовавший за ней, прикрывал ее бегство. Они долго бежали, то и дело ныряя под низкие ветви деревьев. Пампа начала задыхаться. Лес звенел фанфарами погони. Псы с визгом неслись за беглецами.

Оказавшись перед отвесной скалой, они, задыхаясь, прислонились к ее неровной поверхности. Почти тут же из-леса вырвалась погоня. Юноша встал на пути воющей своры. В последний раз он показался ей великолепным оленем. Ринувшись вперед, он с яростью напал на бешеных псов. Охотники с удивлением увидели перед собой женщину белой породы, помеченную хозяйской меткой. Дикарь сражался, ломая шеи и разбивая головы, в то время как собачьи клыки рвали его плоть. Очень скоро он оказался словно покрытым пурпурной туникой, странно походившей на вышитые золотом красные одежды копьеносцев. Зашатавшись, он рухнул на колени, почти исчезнув под грудой лохматых тел, и ловчий ударом кинжала прекратил его мучения. Кровь хлынула из его горла, он упал и больше не шевелился.

Пампа подставила грудь клинку ловчего.

Нечувствительная к обрушивающимся на нее ударам плетей, Пампа, распростершись на теле юноши, воем изливала свою тоску. Пампа была достаточно ценным экземпляром, поэтому ей сохранили жизнь. Ее вернули Патрику и Патриции. Она униженно распростерлась у их ног, кающаяся, молящая о пощаде, готовая к любой каре за свой проступок. Хозяева простили ее. Она должна была забыть бродячую жизнь, суровые дни, проведенные в поисках то пищи, то убежища, ночные костры с собиравшейся вокруг них ордой; бесконечные беседы, песни под аккомпанемент примитивных барабанов из натянутых на обручи шкур животных и колдовской обряд, совершенный над ней в тот вечер, когда юноша привел ее к патриархам племени. Она никогда раньше не видела таких старых людей. Они отнеслись к ней с пониманием и разрешили остаться вместе с племенем. Один из стариков проделал руками странные жесты, как будто хотел соединить какие-то разрозненные вещи в одно целое. Он еще сказал что-то не очень понятное о наступивших временах. Она никогда не забудет знак, начерченный его рукой на ее теле.

Но теперь, под обожаемым владычеством Патрика и Патриции, она вернется ко всем удовольствиям рабства. Правда, у нее не было уверенности, что она сможет забыть дикаря и его объятия. Он давал ей жизнь своими руками, он кормил ее плодами своей охоты. Он относился к ней с обожанием, а такие чувства должно проявлять только по отношению к хозяевам. Он давал ей нежные имена любви… Только теперь Пампа осознала, сколько нежности скрывалось в этом слове, дотоле ей незнакомом.

Пройдет немного времени, и ее, тихую и покорную, отведут к юношам, которые способны только запачкать ее тело, но с этим ничего не поделаешь, таков закон природы. У нее будет потомство, и, наверное, не один раз. Ее живот будет раскрываться раз за разом, отдавая хозяевам приплод. Может быть, именно из ее живота однажды выйдет тот, кого обещали. Родится замечательное дитя. Она вырастит его как дар хозяевам, властвующим над их жизнью и смертью. Ребенок вырастет большим и сильным, потому что в нем будет кровь тех, живущих в Диких Землях. Может быть, Патрик и Патриция оставят его жить? Тогда он сможет стать взрослым. И тогда…

Перевел с французского Игорь НАЙДЕНКОВ

Люциус Шепард
ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

У рассказов, как учил меня старина Хей (а он их наплел достаточно, чтобы сойти за знатока), должны быть начало, середина и конец, вместе образующие форму и движение, любимые слушателем. Значит, чтобы придать правильную форму своей хронике тех памятных недель в Эджвилле и землях за ним, я должен начать не с начала, а еще раньше, выдумать такое начало, которое пролило бы свет на последующие события. Я, правда, не уверен, что такой способ — наиболее верный. Иногда мне кажется, что правильнее было бы броситься рассказывать очертя голову, скакать по хронологии взад-вперед, как возбужденный очевидец, впервые излагающий увиденное; но коль скоро раньше я никогда ничего не записывал, то, пожалуй, пойду проторенной дорожкой и поступлю так, как советовал старина Хей.

Случилось это летом, когда обезьяны и тигры держатся на высокогорье среди заснеженных вершин к востоку от города, а из Уиндброукена, лежащего по соседству, к северу от нас, и совсем издалека приходят чужие люди с товарами и иногда с намерением осесть; в это время можно появляться на равнине почти без опаски. Наш Эджвилл забился в серый подковообразный каньон с такими гладкими склонами, словно это глина, разглаженная пальцем великана; домишки и лавки — по большей части побеленные и крытые дранкой — сгрудились в дальней части каньона. Чем ближе к горловине, тем меньше построек, зато все гуще идут заграждения из колючей проволоки, траншей и всевозможных скрытых ловушек. За каньоном начинается равнина — каменистая пустыня, тянущаяся в бесконечность и переходящая в полосу мрака, загородившую горизонт. Там обитают Плохие Люди и дикие звери, а по другую сторону… В общем, кое-кто утверждает, что другой стороны вообще не существует.

В то утро я выехал на чалой лошадке на равнину с мыслью поискать тигровые кости, из которых вырезаю разные фигурки. Я направился на восток, к горам, держась ближе к скалам. Не проехав и двух миль, я услышал гудок. От любопытства поскакал на звук и еще через милю увидел под скалой красную машину с кабиной-пузырем. Я уже видал пару таких, когда ездил в последний раз в Уиндброукен за покупками: их мастерил какой-то старик по чертежам, полученным от Капитанов. О машинах болтал весь город, но я не находил в них проку: ведь единственным плоским местом, где на них можно покататься, была пустынная равнина. На голове у человека красовался золотой шлем, искрившийся на солнце. Приблизившись, я разглядел, что водитель колотит ладонью по рулю, издавая пронзительные гудки. Даже когда я остановил лошадку перед машиной, он не прекратил своего занятия, словно не видел меня. Я смотрел на него с пол минуты, а потом крикнул:

— Эй! — Он глянул на меня, но лупить по рулю не перестал. Гудок был такой пронзительный, что лошадка занервничала. — Эй! — снова крикнул я. — Прекрати, не то накличешь обезьян.

Это его образумило — правда, ненадолго. Он обернулся и сказал:

— Думаешь, мне есть дело до обезьян? Черта с два! — Гудение возобновилось.

У шлема была решетка, загораживавшая лицо, но я все же рассмотрел, что оно у него заостренное, бледное, с косыми глазами; сам водитель был одет в красный комбинезон под цвет машины; впрочем, комбинезон не скрывал его болезненную худобу.

— Пусть тебе нет до них дела, — сказал я, — но если не прекратишь этот шум, они начнут швыряться в тебя камнями. Обезьяны уважают покой и тишину.

Он перестал гудеть и воинственно уставился на меня.

— Хорошо, — сказал он. — Подчиняюсь судьбе. Мое будущее предопределено.

— Да ну? — усмехнулся я.

Он откинул прозрачную крышу и вылез из машины. Моя лошадка попятилась назад.

— Я пересеку равнину, — заявил он, выпятив грудь и покачиваясь; можно было подумать, что этот тщедушный человечек мнит себя десятифутовым верзилой.

— Вот оно что! — Я посмотрел на запад, в пустоту, простиравшуюся до самого темного горизонта. — А последнее желание заготовил? Может, родне что передать?

— Я наверняка не первый. Должно быть, у вас многие пытаются пересечь равнину.

— Таких болванов не встречал.

— Но обладателей карты ты тоже не встречал. — Он достал из машины какие-то заляпанные бумажки и помахал ими в воздухе, отчего моя лошадка захрапела и чуть не встала на дыбы. Он оглянулся, словно боясь, что нас подслушают, и сказал: — Этот мир не такой, как тебе кажется, совсем не такой. Я нашел карты там, на севере. Можешь мне поверить, это настоящее открытие!

— А как ты поступишь с Плохими Людьми? Будешь лупить их по башке своими бумажками?

Я успокоил лошадку и спешился. И оказался выше водителя на целую голову, несмотря на его шлем.

— Я им не попадусь. Мой путь лежит туда, куда они не посмеют сунуться.

Что толку спорить с психом? Я сменил тему.

— Тебе не спрятаться от Плохих Людей, если не перестанешь будоражить своим гудком обезьян. Зачем тебе это?

— Разминка. Подпитка энергией.

— На твоем месте я бы разминался подальше от скал.

— Никогда не видел этих обезьян. — Он посмотрел на скалы. — Какие они?

— Белая шерсть, синие глаза… Ростом с человека, только щуплые. И почти такие же сообразительные, как мы.

— Не верю я в это. Ни единому словечку не верю.

— Раньше я тоже не верил. Но потом встретил человека, побывавшего у них.

Он выжидательно смотрел на меня. Я не собирался вдаваться в подробности, но торопиться мне было некуда, и я рассказал ему про Уолла.

— Знаешь, какой был детина! Никогда таких не видел. Под семь футов, и сам здоровенный: грудь, как бочка, ножищи, как у быка.

Мой слушатель прищелкнул языком.

— Но что удивительнее всего — у него был ласковый, прямо женский голосок, разве что немного пониже. Это только подчеркивало его уродство. Обезьяны — и те краше его! Брови насупленные, кустистые, сросшиеся с волосами на лбу. И весь волосатый. Он пришел с севера, из разрушенных городов. По его словам, жить там было тяжело, никакого спасу: Плохие, каннибализм и все такое прочее. Но сам он не был дикарем, наоборот. Правда, он больше помалкивал. По-моему, к обезьянам он относился не хуже, чем к нам.

— Он что, ушел к ним жить?

— Не то чтобы ушел, а бродил поблизости от них. Он нам помогал. Обезьяны воровали у нас младенцев, и он считал, что может вернуть детей.

— И как, получилось?

Мой конь заржал и ткнулся мордой в грудь водителю; тот погладил его по носу.

— Он заявил, что мы все равно не согласимся взять их назад. Зато много рассказывал о том, как живут обезьяны. Вроде бы у них там пещера… — Я попытался припомнить, как изобразил все это Уолл. Ветер выводил тоскливые рулады среди уступов, небо было унылым и холодным, среди барашков-облаков проглядывало бледное, невыразительное солнце. — Они выложили пещеру черепами убитых людей: повсюду, на стенах и на потолке, сплошь оскаленные черепа! Да еще размалеванные в обезьяньем вкусе. В этой пещере и жили наши дети.

— Черт! — сочувственно произнес водитель.

— Вот и скажи, разве они не такие же сообразительные, как люди?

— Похоже, что так, — ответил он, поразмыслив.

— Так что лучше тебе с ними не связываться. На твоем месте я бы ехал подобру-поздорову.

— Наверное, я так и поступлю, — сказал он.

Я больше ничего не мог для него сделать. Я сел в седло и развернул коня в ту сторону, где кончался свет и царила тьма.

— А ты что тут делаешь? — окликнул меня водитель.

— Ищу тигровые кости. Я вырезаю из них всякую всячину.

— Ишь ты! — Можно было подумать, что для этого требуется бездна ума. Ему расхотелось меня отпускать. Было заметно, как он напуган.

— Думаешь, у меня ничего не получится? — спросил он.

Я не желал его стращать, но врать тоже не мог.

— Что-то не больно верится. Слишком далек путь.

— Ты не понимаешь, — возразил он. — У меня есть карты и тайное знание.

— Тогда, возможно, тебе повезет. — Я развернул лошадь и помахал ему рукой. — Желаю удачи!

— Обойдусь! — крикнул он мне вдогонку. — У меня больше бесстрашия, чем у твоей лошади. У меня…

— Все равно — удачи! — крикнул я и поскакал в западном направлении.

Откуда взялся этот мир? Наши предки решили, что им не надо этого знать, и попросили Капитанов лишить их этого знания. Возможно, я на их месте поступил бы так же, но иногда сожалел об их решении. Одно мне известно твердо: как-то раз Капитаны спустились со своих орбитальных станций, разбудили тех, кто выжил после Великой Катастрофы, вывели их из пещер, где они спали, и поведали правду о мире. Капитаны предоставили нашим предкам выбор: жить наверху, на станциях, или на земле. Кое-кто из предков слетал на станции, чтобы осмотреться, но там, видимо, оказалось совсем худо, потому что никто не вызвался туда переселиться. Капитанов это не удивило: они сами были невысокого мнения о своем образе жизни, и у наших предков появилось подозрение, что Капитаны считают себя ответственными за то, что случилось с миром. Но так это или нет, Капитаны оказали нам большую помощь. Они спросили у предков, хотят ли те помнить прошлое или предпочитают его забыть; по их словам, у них были устройства, стирающие память. Видимо, наши предки не смогли бы дальше жить с памятью о стольких смертях — и они избрали забвение. К тому же они решили отказаться от многих достижений старого мира, поэтому мы остались только с ружьями, лошадьми, гидропоникой — и это все, не считая наших хобби (как у того типа с золотым шлемом и машиной-пузырем), а также больниц.

Больница в Эджвилле представляла собой длинное серебристое здание без окон, где нам делали инъекции и где мы беседовали с Капитанами. Стоило нажать черную кнопку на серебристой панели — и на экране появлялось изображение Капитана. Капитаны были каждый раз разные, но все похожи друг на друга и все скрывали от нас свои имена. На вопросы они отвечали только: «Я — Капитан Южного Дозора». У них были худые бледные лица и влажные красные глаза; все, как на подбор, тощие, нервные, маленькие.

Откуда взялись обезьяны и тигры? Наверное, в пещерах спали и животные. Наши предки могли бы попросить Капитанов не оживлять их, но потом решили, что враги сделают людей сильнее. Раньше я ненавидел за это наших предков, хотя понимал их резоны. Они хотели жизни, полной риска, способной закалить нас, научить полагаться на собственные силы, и они этого добились. Глядя с нашего Края в сторону проклятой тьмы на противоположной стороне пустыни, мы как будто заглядывали во временной провал между сегодняшним днем и гибелью старого мира и испытывали тошноту. Одно это было почти невозможно вынести. К этим испытаниям добавлялись другие: Плохие Люди сжигали наши дома и крали наших женщин. Обезьяны крали наших детей. Тигры смущали нас своей красотой и силой… Возможно, последнее было самым невыносимым.

Этим исчерпывались мои познания об истории человечества. Я и сейчас знаю немногим больше. Для ясной картины мироздания сведений явно недостаточно, но на протяжении уже семисот лет никто не желал иных познаний.

Как-то раз меня разбудил перед рассветом запах снега. Снег означал опасность: появление обезьян, а возможно, и тигров. Обезьяны пользовались снегопадом, чтобы проникнуть в город. Я перевернулся на спину. Кири спала, ее черные волосы рассыпались по подушке. В окно лился лунный свет, стирая морщины с ее лба и из-под глаз, и она снова выглядела восемнадцатилетней. На ее голом плече была видна татуировка дуэлянтки — маленький ворон. У нее были заостренные черты лица, но настолько гармоничные, что эта заостренность не вредила ее красоте: Кири напоминала ястреба, превратившегося в женщину.

Я испытывал соблазн разбудить ее для любви. Впрочем, назревал сильный снегопад, и ей предстояло восхождение на перевал для отстрела обезьян, пытающихся спуститься в город, поэтому я решил дать ей выспаться. Я встал с кровати, натянул фланелевую рубашку, брюки, кожаную куртку и на цыпочках вышел в прихожую. Дверь в комнату Бредли была распахнута, его кровать пустовала, но я не стал волноваться: мы в Эджвилле не нянчимся со своими детьми, а даем им свободу и позволяем самостоятельно познавать мир. Если что меня и беспокоило, так это то, что Бредли с некоторых пор снюхался с Клеем Форноффом. Никто не сомневался, что Клей превратится в конце концов в Плохого Человека, и я надеялся, что у Бредли хватит ума вовремя от него отойти.

Я захлопнул дверь дома, вдохнул полной грудью морозный воздух и зашагал по городку. Наш дом стоял в глубине каньона, и в пронзительном свете луны можно было различить каждую досочку на любой из многих сотен крыш над густо облепившими склон домами. Мне были видны колеи на улицах, блуждающие в ночи собаки; лунный свет отражался от тысяч окон и от серебристого прямоугольника больницы в центре города. На углах несли караул лишенные листвы деревья; казалось, в горловину каньона вползает с голой равнины темнота. Мне чудилось, что стоит напрячь зрение — и я различу за стенами хрупких строений сияние всех восьми тысяч человеческих душ.

Я зашагал легкой походкой вниз по городу. Повсюду меня поджидала непроницаемая тень, в небе искрились льдинки-звезды. Мои башмаки выбивали звонкую дробь по замерзшей земле, изо рта вылетал густой пар. Из хлева за лавкой Форноффа раздавалось похрюкиванье свиней, которые видели десятый сон.

Лавка Форноффа, а попросту — сарай, освещенный тусклым фонарем, был по самую крышу забит мешками с мукой и садовым инвентарем; вдоль стен тянулись полки с едой — в основном, сухой и консервированной. Метлы, рулоны ткани, разнообразный инструмент и разная всячина забивали все помещения; сзади располагался ледник, где Форнофф хранил мясо. Вокруг пузатой печки сидели на ящиках из-под гвоздей несколько мужчин и женщин, попивая кофе и негромко переговариваясь. При моем появлении они приветственно замахали руками. Пыль, плавающая в оранжевом свете, походила на цветочную пыльцу. Черная печка потрескивала и источала жар. Я поставил ящик и сел.

— Где Кири? — спросил Марвин Бленкс, высокий худощавый человек с лошадиной физиономией. На его подбородке красовался пластырь, которым он заклеил порез от бритвы.

— Спит, — ответил я.

Он сказал, что подберет для нее лошадь.

Остальные составляли план кампании. Здесь были Кейн Рейнолдс, Динги Гроссман, Марта Алардайс, Харт Менкин и Форнофф. Присутствующим было от тридцати до тридцати пяти лет, только Форнофф выглядел старше: внушительный живот, морщинистая физиономия и окладистая седая борода. Потом появилась с подносом горячих булочек Келли Дресслер — молодая женщина двадцати пяти-двадцати шести лет, похожая на норовистую кобылицу. У нее была смуглая кожа, глаза цвета черной смородины, каштановые волосы до плеч, ладная фигурка. Под шерстяной кофточкой выпирали соски, брюки в обтяжку грозили треснуть. Она была вдовой, недавно переселившейся из Уиндброукена, и помогала хозяину лавки.

В общем, присутствие Келли одновременно согревало и раздражало меня. Кири не возражала, если я в кои-то веки позволял себе шалость, однако я знал, какой будет ее реакция, если у меня появится серьезная связь на стороне, а Келли представляла собой именно такой соблазн: в ней чувствовалась как раз та смесь необузданности и невинности, которая не оставляла меня равнодушным. Когда старина Форнофф сообщил, что поручает мне с Келли стеречь фасад лавки, я отнесся к этому двояко. Поручение было продуманным: Келли — новенькая, я не очень ловко обращаюсь с винтовкой, а к лавке нелегко подобраться; лучшего места для нас обоих нельзя было придумать. Келли игриво заулыбалась и даже проехалась грудью по моему плечу, подавая мне булочку.

Я собирался сам сходить за Кири, но снегопад начался раньше, чем я ожидал. Марвин Бленкс встал и вышел, сказав, что сейчас ее привезет. Остальные тоже разбрелись, поэтому вьюжный рассвет мы с Келли встретили вдвоем, сидя у двери лавки под одеялом и сжимая винтовки. Небо было серым, снег валил большими хлопьями, как драная, грязная шерсть, и ветер разносил его во все стороны, завывая и не боясь ругани, которая неслась в его адрес от канав и с обледенелых крыш. Даже дома на противоположной стороне улицы были плохо различимы за снежной пеленой. Погода была хуже не придумаешь, поэтому я не стал уворачиваться, когда Келли прижалась ко мне, крадя у меня тепло, но даря в обмен свое.

Первый час мы довольствовались ничего не значащей болтовней, вроде «Тебе хватает одеяла?» или «Хочешь еще кофе?» Время от времени ветер доносил до нас ружейные залпы. Через некоторое время, когда я уже надеялся, что опасность миновала, из-за угла лавки раздался звон высаживаемого стекла. Я вскочил на ноги и велел Келли оставаться на месте.

— Я пойду с тобой, — сказала она, расширив глаза.

— Нет! Кому-то ведь надо стеречь фасад. Будь здесь, я мигом.

На ветру у меня мгновенно покрылись льдом брови. Я не видел дальше считанных футов. Прижимаясь спиной к стене, я добрался до угла и выскочил, готовый стрелять. В лицо ударил снежный заряд. Я двинулся вдоль стены дальше, слыша, как колотится под курткой сердце. Внезапно передо мной возник воздушный водоворот, втянувший в себя снег, и я увидел в просвете обезьяну. Она стояла в дюжине футов от меня перед разбитым окном; шерсть твари была почти одного со снегом грязно-белесого оттенка, в лапе она сжимала кость на манер палицы. Обезьяна была костлявая, дряхлая, с вылезшей местами шерстью, со сморщенной, как чернослив, черной мордой. Зато на этой морде горела пара совсем молодых голубых глаз. Язык не поворачивается назвать голубые глаза «дикими», но ее взгляд был совершенно дик. Она яростно моргала, что свидетельствовало о безумной ярости: сила этого взгляда на мгновение превратила меня в соляной столб. Но когда обезьяна бросилась вперед, размахивая палицей, я выстрелил. От угодившей в грудь пули шерсть твари окрасилась в красный цвет, а саму ее отбросило в снег. Я шагнул к ней, держа ружье наизготове. Она валялась на спине, устремив взгляд в набухшее тучами небо. Из раны на груди хлестала кровь, взгляд на мгновение остановился на мне, одна ладонь сжалась, грудь заходила ходуном. Потом взгляд остекленел. На глаза застреленной обезьяны стали опускаться снежные хлопья. Это зрелище вызвало у меня угрызения совести. Сами понимаете, то была не скорбь по обезьяне, а печаль, всегда охватывающая душу, когда человек видит смерть.

Я побрел назад, окликая на ходу Келли, чтобы она не приняла меня за обезьяну и не выпалила.

— Что это было? — спросила она, когда я уселся рядом с ней.

— Обезьяна. Старая. Наверное, искала смерти, потому и посягнула на лавку. Они знают, что в центре города их не ждет ничего хорошего.

Пока мы караулили лавку, Келли рассказала мне об Уиндброукене. Я всего дважды бывал в этом городке и составил о нем неважное впечатление. Конечно, он был посимпатичнее нашего: более изящные дома, заборчики, деревья покрупнее. Зато люди там вели себя так, словно красота городка обеспечивала им превосходство: похоже, им не хватало в жизни опасностей, и они утратили представление о реальности. Келли, впрочем, не казалась мне такой, и я решил, что Эджвилл — более подходящее для нее местечко.

Она прильнула ко мне, и ее рука, гревшаяся под одеялом, легла мне на бедро. Я велел ей прекратить баловство. Она усмехнулась.

— Тебе не нравится?

— Не в том дело. — Я убрал ее руку. — Просто я женат.

— О, я слыхала от миссис Форнофф, какой ты женатый! Она назвала тебя мартовским котом.

— Эта старуха ничего не знает!

— Ладно, не кипятись.

Внезапно она напряглась, словно скованная морозом, потом отпихнула меня и произнесла мое имя совсем другим тоном.

— В чем дело? — пролепетал я.

Она кивком головы указала на улицу. Ее губы остались приоткрыты, глаза расширились. Я оглянулся — и сразу забыл наши игры.

Посреди улицы стоял тигр. Это был необыкновенный тигр, если к этим животным вообще применимо слово «обыкновенный». Его голова пришлась бы вровень с моим плечом. Шерсть его была белоснежной, полосы лишь слегка заметны, словно проведены углем. Зверь пропадал и снова возникал в снежных водоворотах, будто привидевшийся призрак или изображение в магическом зеркале. Впрочем, он был вполне реален. Ветер донес до моих ноздрей его густой запах, и я окаменел от ужаса при мысли, что ветер сменит направление, тигр повернет голову и прожжет меня своими желтыми хрустальными глазами.

Раньше я наблюдал за тиграми на горных склонах, но никогда не видел их так близко. Сейчас мне казалось, что под чудовищным весом его жизни моя собственная стремительно легчает и что, если он простоит так еще немного, я буду расплющен и превращен в раздавленное насекомое. Я не думал ни о ружье, ни о Келли, ни о собственной безопасности. Все мои мысли приобрели невесомость, как снежинки, крутившиеся вокруг его тяжелой головы. Он несколько секунд сохранял неподвижность, принюхиваясь к ветру. Потом хлестнул себя по боку хвостом, издал короткое рычание и прыгнул в сторону, исчезнув в снежном вихре.

У меня разрывалась грудь, и я догадался, что слишком долго задерживал дыхание. Я по-прежнему таращился на то место, где только что стоял тигр. Потом с разинутым ртом повернулся к Келли. Она подняла на мзня глаза и с трудом прохрипела:

— Я… — Ее голова дернулась.

— Знаю, — прошептал я в ответ. — Боже всемогущий!

Казалось, появление тигра придало ее облику еще больше прелести, словно суровая простота этого зрелища лишила ее щеки последней детской припухлости, сразу превратила в зрелую чувственную женщину, которой и было суждено вскоре стать Келли. В тот момент ей словно передалась частица тигриной красоты; возможно, это случилось не только с ней, но и со мной, потому что она пожирала меня взглядом не менее ненасытно, чем я — ее, будто разглядела во мне что-то новое. Не помню, как у меня появилось желание ее поцеловать, но поцелуй состоялся. Он длился долго, даже очень. Подобно тигру, это был необыкновенный поцелуй. То было скорее признание, просветление. Поцелуй стал событием, которое потом будет очень трудно предать забвению.

Дальше мы несли караул по большей части молча, уже не прижимаясь друг к. дружке. Если мы и говорили, то о самых незначительных вещах, не скрывая стремления утешить друг друга. Оба знали, что могло бы произойти, если б события вышли из-под контроля.

Теперь между нами стоял тигр.

По словам Кири, на перевалах дела сложились худо. Чарли Хаттон был укушен в шею, Мику Раттигеру проломили голову. Четверо погибших. Она сняла с себя всю одежду и стояла нагая у окна спальни, созерцая залитый луной снег, мерцание которого делало белокожей даже смуглую Кири. Ее руки и живот покрывали шрамы после дуэлей. Худая, с маленькой грудью, с сильными мышцами бедер и ягодиц, с откинутыми со лба черными волосами, она являла собой полную противоположность почти подростковой красоте Келли с ее налитой грудью и манящим ртом. Она скользнула под одеяло, нашарила мою руку и спросила:

Мне хотелось рассказать ей про тигра, но я еще не подобрал слов, которыми можно было бы объяснить это ей. Келли была здесь почти ни при чем: мне хотелось, чтобы мой рассказ открыл Кири глаза на ее собственную красоту. Она никогда не была счастлива: ее слишком сковывала дисциплина дуэлянтки и воспоминания о кошмаре юности, проведенной среди северных развалин. Она ждала смерти, верила в уроки, преподносимые болью, жила в соответствии с суровым кодексом, которого я не понимал до конца. Наверное, на меня и на Бреда она взирала как на некое искажение своего прошлого, признак собственного неуместного смягчения.

— Шлепнул обезьяну, — доложил я, — только и всего.

Она сухо усмехнулась и закрыла глаза.

— Я видела Бредли, — сказала она. — С ним все хорошо, только он, по-моему, опять не отходит от Клея.

— Все будет нормально.

Она легла на бок, лицом ко мне, и погладила по щеке — знак того, что ей хочется любви. Прямота противоречила ее натуре: она жила знаками, намеками и приметами. Я поцеловал ее сначала в губы, потом в крохотного ворона, вытатуированного на плече. Она прижалась ко мне всем телом, давая почувствовать каждый свой мускул, натренированный для боя.

После она почти сразу уснула, а я присел на край кровати, чтобы кое-что написать при свете луны. Я обращался к Кири, но вел речь не о тигре, а о том, что испытал в эту ночь, любя ее. Понимаете, я впервые понял, как сильно ее люблю, до чего мне хочется разбить ее скорлупу и заставить наконец выйти на свет Божий. Я решил, что мое чувство к Келли не идет с этим ни в какое сравнение и даже не может претендовать на реальность.

Но все эти мысли только лишили меня покоя и испортили настроение, и я так ничего толком не записал. Тогда я оделся, взял винтовку и вышел прогуляться. Я брел по колено в снегу без всякой цели. Город затих, зато на стенах каньона поблескивала дюжина костров и доносилось завывание обезьян, оплакивающих своих мертвецов. В следующий снегопад они опять вернутся. Крыши домов были завалены снегом, снег обрамлял все окна, клонил к земле лишенные листьев ветви деревьев. В этом белом безмолвии мое дыхание звучало резко и неестественно. Я обогнул угол и направился к больнице, сияющей в лунном свете стальными стенами. Там находилось единственное существо, которому я мог излить душу, единственный, кто выслушает меня и уловит логику в потоке моих слов. Я подошел к двери и вложил ладонь в прямоугольный серебряный определитель. Через секунду раздалось шипение, и дверь отворилась. Я шагнул в вестибюль. От стен заструился мягкий свет, и я услышал заданный шепчущим голосом вопрос, требуется ли мне лечение.

— Только немного поговорить, — произнес я.

В комнате пятнадцать на пятнадцать футов почти всю заднюю стену занимал экран. Перед ним стояли три стула из серебристого металла и чего-то пенистого. Я плюхнулся на стул и нажал черную кнопку. Экран загорелся, и я увидел Капитана, вернее, Капитаншу. Вообще-то их пол приходится угадывать, потому что все они облачены в одинаковые пурпурные одежды, почти такие же темные, как их глаза, да и прическа у всех одинаковая. Однако я понял, что передо мной женщина, потому что, пока изображение фокусировалось, она сидела чуть боком, и я умудрился заглянуть ей за корсаж. Кожа у нее оказалась цвета зимней луны, а щеки до того впалые, что можно было подумать, будто женщина лишена зубов (при этом ей нельзя было отказать в экзотической красоте). Может быть, глаза чуть великоваты для ее лица, на котором на протяжении всего разговора сохранялось пасмурное, отрешенное выражение.

— Как тебя зовут? — спросил я, как всегда по-детски надеясь, что кому-нибудь из них однажды надоест вся эта таинственность, и я услышу нормальное имя.

— Капитан Южного Дозора. — Голос был таким тихим, что в нем даже не угадывались какие-либо интонации.

Я рассматривал ее, размышляя, с чего начать, и почему-то решил рассказать про тигра.

— Послушай, — начал я, — мне нужно от тебя обещание, что, когда я закончу, ты не убежишь и не сотворишь чего-нибудь с собой.

— Даю слово, — ответила она, немного помявшись.

С них всегда приходится брать такие клятвы, прежде чем рассказывать нечто, насыщенное чувством, иначе они способны наложить на себя руки; во всяком случае, я всю жизнь только об этом и слышу. Они считали себя виноватыми за то, что стряслось с миром — так я, во всяком случае, тогда думал. А иногда меня посещала мысль, что мы для них все равно что тигры для нас: сильные, полные жизни красавцы, ранящие их самим фактом своего существования.

— Ты когда-нибудь видела тигра? — спросил я ее.

— На картинках, — ответила она.

— Нет, близко — так, чтобы до тебя долетал его запах.

Это предположение ее как будто взволновало: она замигала, поджала губы и покачала головой.

— А я видел: этой ночью, совсем рядом. В каких-то двадцати— двадцати пяти футах.

И я начал расписывать дикую животную красоту, от которой останавливается сердце, силу, потрясшую меня, и все, что произошло в результате между мной и Келли. Было видно, что мои слова причиняют ей боль: ее костлявые пальцы сжались в кулаки, лицо напряглось; но я не мог остановиться. Мне хотелось ее задеть, заставить почувствовать себя такой же незначительной, никчемной, каким я чувствовал себя в присутствии тигра. Я знал, конечно, что это несправедливо. Даже если Капитаны несли ответственность за то, как все в мире обернулось, тигры — не их вина; я был уверен, что либо тигры, либо еще какие-нибудь твари вроде них существовали всегда, чтобы люди не забывали, на каком они свете.

Когда я закончил, она сидела, вся дрожа и откинувшись как можно дальше, словно мои слова стали тараном, вколотившим ее в спинку кресла. Она оглянулась и, поняв, что помощи ждать неоткуда, опять уставилась на меня.

— Это все? — осведомилась она.

— Зачем вы с нами беседуете? — спросил я после паузы. — Ведь вам это явно не в радость.

— Радость? — Это понятие ее озадачило. — Вы — наша жизнь.

— Как же это получается? Мы не знаем ваших имен, никогда не видим вас по-настоящему…

— Разве все, что имеет важность для жизни, всегда находится рядом?

Я поскреб в затылке. Возразить было нечего. Но мне хотелось увидеть ее в новом свете, понять, какой мир скрывается за этой бледной маской.

— Но нас вам хочется всегда иметь под рукой, не так ли?

— Почему ты так думаешь?

— Такая уж у меня теория.

Она приподняла брови.

— Видишь ли, — объяснил я, — вы заставляете нас жить самым малым, но когда кому-то хочется чего-нибудь новенького, вы разрешаете попробовать, если только замах не слишком велик. Как я понимаю, вы хоть и позволяете нам двигаться вперед, но очень медленно.

Она сузила глаза и промолчала.

— В свое время я со многими из вас говорил, и у меня появилась догадка, что вы не любите сами себя и не хотите, чтобы мы это замечали — во всяком случае, пока мы достаточно не окрепнем, чтобы смириться с тем, что вы скрываете.

— Предположим, так оно и есть, — сказала она. — Как бы вы тогда к нам относились?

— Наверное, почти так же, как сейчас.

— По правде говоря, мне нет до вас особого дела. Ведь вы — всего лишь лица с голосом, лишенные подлинной загадочности, в отличие, скажем, от настоящего Бога. Вы — вроде дальней родни, никогда не приезжающей погостить, которую никто и не ждет на свои семейные сборища.

Подобие улыбки приподняло уголок ее рта. Мне показалось, что ей понравился ответ — понятия не имею, чем.

— Что ж, — вздохнул я, вставая и берясь за винтовку, — приятно было поболтать.

— До свидания, Роберт Хиллард, — сказала она.

Меня разозлило, что она знает мое имя, а я ее — нет.

— Почему бы вам не называть себя по именам, черт возьми?

Она снова чуть было не улыбнулась.

— А ты еще утверждаешь, что в нас нет никакой загадки.

Днем я работал в гидропонной оранжерее — длинном низком помещении из светозвуконепроницаемых панелей и пластмассы. Здание находилось через две улицы от больницы. Оранжерея была моим увлечением: мне нравилось дышать здешним густым воздухом, смешивать удобрения, поливать грядки и расхаживать между ними, любуясь зелеными проростками. Здесь я сочинял песенки, напевал их себе под нос и забывал обо всем на свете. Ночи я проводил с Кири. Ей предстояла дуэль, и она усиленно набиралась того особенного свирепого спокойствия, которое помогало ей в схватке. Дуэль должна быть не смертельной — от таких забав она отказалась после рождения Бреда, однако и при сражении «до первой крови» можно получить серьезные ранения, а настроена она была серьезнее некуда. Кири была одной из лучших дуэлянток. Уже много лет она не знала поражений, но теперь, на четвертом десятке, должна была тренироваться усиленнее, чем прежде, чтобы оставаться на высоте. Во время тренировок лучше было держаться от нее подальше: она не давала мне пикнуть и вообще была слишком воинственно настроена. Меня несколько раз подмывало заглянуть к Форноффу и проведать Келли, однако я держался. Кири нуждалась во мне, к тому же я знал, что скоро она бросит свои дуэли и будет нуждаться во мне еще больше. Поэтому всякий раз, когда ей требовалось одиночество, я брал винтовку и забирался на северную стену каньона с намерением подстрелить пару обезьян. Северная стена выше южной, где обычно скапливались обезьяны, и отрезана от их стойбищ глубокой пропастью, которую мы нашпиговали взрывчаткой и всяческими ловушками. Обезьян можно как следует разглядеть с противоположной стороны, только когда они принимаются танцевать вокруг своих костров, но на таком расстоянии для меткого выстрела требуется везение. Как ни странно, смерть соплеменников ничего для них не значила: они не прерывали своих танцев.

Однажды я отправился на северную стену с Бредом, долговязым тринадцатилетним парнем, походившим на Кири черными волосами и худым ястребиным лицом. Мы засели за камнями, положили винтовки на колени и стали с наслаждением вдыхать ночной воздух. Погода стала чуть более теплой, небо прояснилось, звезды мерцали с такой силой, что, казалось, вот-вот упадут. Тишина была такой, что в ушах начинало звенеть. На южной стене горели костры, но обезьян не было видно, поэтому мы с сыном повели беседу о разной всячине.

Вскоре перед кострами появилась целая куча обезьян и запрыгала, как ожившие куклы из черной бумаги. Мы открыли по ним пальбу, но без видимого результата. После очередного выстрела Бреда одна обезьяна шлепнулась, покатилась по земле и исчезла из виду. Я неоднократно наблюдал такие падения — они были частью танца. Однако это было удобной возможностью укрепить уверенность Бредли в своих силах. Я сгреб его за плечи и крикнул:

— Черт! По-моему, ты попал!

Через три дня Клей Форнофф превратился в Плохого Человека. Все именно этого и ожидали после того как он показал, на что горазд, с Синди Олдред, старшей сестрой Хейзел. Клей умасливал ее и сманивал с собой на равнину; Синди не нужно было особенно долго уговаривать, потому что репутация у нее была не лучше, чем у сестрицы, но даже ей требовалась ласка. От грубого обращения она заартачилась, и тогда Клей потерял терпение: он поколотил ее, затащил в кусты и там попытался над ней надругаться. На следующий день Синди выдала его, и он не стал отпираться. Ему грозила серьезная кара, но Синди проявила снисхождение — возможно, у него имелось против нее какое-то оружие, остановившее занесенную руку: она попросила, чтобы его помиловали, и Клей отделался предупреждением. Это означало, что отныне он будет под строгим наблюдением, и любая его оплошность неминуемо приведет к изгнанию в пустыню без шанса на возвращение.

Дело было в полнолуние. Луна превратилась в чудовищный золотой шар, разбухший сверх всякой меры; в ее свете каньон сиял так, словно сам превратился в источник света. Я прогуливался с Бредом и как раз находился перед лавкой Форноффа, закрывшейся пару часов назад, когда услыхал внутри какой-то шум. Лошади, стоявшие поблизости в загоне, взволнованно перебирали ногами. Я велел Бреду оставаться позади и осторожно завернул за угол, держа винтовку наготове. Какая-то тень метнулась к загону. Я прицелился и задержал дыхание. Однако прежде чем спустил курок, Бред схватился за ствол.

— Это Клей, — прошептал он.

— Тем хуже для него: воровать из отцовской лавки! — Я снова поднял винтовку, однако Брел опять отвел ствол, умоляя меня не стрелять.

Тень миновала загон, где лошади, в глазах которых отражался лунный свет, уже бегали по кругу, словно угодили в водоворот.

— Пошли, — позвал я Бреда. — Я не буду стрелять.

Тень прижалась к стене лавки по соседству с загоном. Я толкнул Бреда за угол, прицелился и негромко произнес:

— Не вздумай шелохнуться, Клей Форнофф.

Клей как воды в рот набрал.

— Выйди на свет, чтобы я тебя видел, — приказал я, — не то пристрелю!

Он повиновался. Это был мускулистый светловолосый балбес, лет на пять-шесть старше Бреда; на нем был овчинный тулуп, приобретенный папашей в Уиндброукене. У него были капризные пухлые губы, широко расставленные глаза на смазливой физиономии; в руках он держал дробовик и несколько коробочек с патронами. Его длинные волосы развевались на ветру.

— Зачем тебе столько патронов? — спросил я, отступая на середину улицы.

Он не ответил, злобно косясь на Бреда.

— Лучше тебе бросить дробовик, — посоветовал я.

Он швырнул дробовик к моим ногам.

— И патроны. Не кидай, а просто положи.

Когда он подчинился, я подошел ближе и холодно посмотрел на него.

— Если я тебя выдам, — проговорил я, — тебя отправят на запад босым и без одеял. Будешь тут ошиваться, так и сделаю.

Надо отдать ему должное: он взирал на меня без всякого страха.

— Дайте мне лошадь, — попросил он.

Я обдумал просьбу. Я все равно расскажу о случившемся старине Форноффу, а он с радостью отдал бы сыну лошадь.

— Идет, — согласился я. — Валяй. И свою пушку возьми. Так решил бы твой отец. Но учти: если ты снова здесь появишься, я больше не буду с тобой церемониться. Понятно?

Вместо благодарности он что-то буркнул себе под нос.

Я держал его на мушке, пока он седлал гнедую лошадь. Бред держался в стороне, словно не имел к происходящему отношения, и помалкивал.

Клей запрыгнул в седло и натянул поводья, заставив лошадь попятиться. Его голова была откинута, волосы ворошил ветер, луна светила ему прямо в лицо, зажигая в глазах злобные огоньки. За какую-то секунду я успел представить себе, как здорово было бы и мне плюнуть на закон, превратиться в Плохого Человека и ускакать на запад, к черту на кулички, в надежде, что там что-то да есть… А если нет, то хотя бы во время скитаний пожить дикой, вольной жизнью. Как тигр. Но Клей все испортил, выкрикнув проклятие в адрес Бреда. Потом развернул лошадь и пустился галопом в западном направлении. Секунда — и он скрылся из виду, оставив после себя лишь морозную пыль на дороге.

У Бреда дрожал подбородок. Одному Богу известно, какая важная часть его жизни унеслась у него на глазах в никуда. Я потрепал его по плечу, но мои мысли уже крутились вокруг приближающегося утра. Мне предстояла нелегкая задача: сообщить старине Форноффу, что его сын отправился к дьяволу, прихватив дробовик и пару коробок с патронами.

Месяца через два, после того как Клей Форнофф заделался Плохим, я попытался поговорить с Кири о будущем. А точнее, о том, когда она собирается отказаться от поединков. На следующий день ей предстояло отправиться в Уиндброукен на очередную дуэль, и я не добился успеха: она не смягчилась, а, наоборот, разозлилась. Мы легли спать врагами; наутро она холодно чмокнула меня в щеку и помахала рукой из дверей. Я не сердился на нее, но был раздосадован. Я знал, что рано или поздно у нее наступит плохой период, тогда не поздоровится и мне. Видимо, именно из-за разочарования и чувства нависшей опасности я отправился на поиски дальнейших неприятностей.

Во второй половине дня я заглянул к Форноффу купить семян. Хозяин с женой отсутствовали, поручив лавку Келли. Обслуживая покупателей, она не могла отлучиться на склад за семенами, поэтому я попросил ее прислать мне их прямо в гидропонную оранжерею. Она навалилась на прилавок, ее кофточка распахнулась, демонстрируя содержимое; при каждом движении ее груди взволнованно колыхались, намекая, что уже вечером я мог бы упиваться их сладостью.

— Когда они тебе понадобятся? — спросила она.

— Когда угодно, — ответил я. — В любое удобное время.

— Когда нужно-то? — Она сделала ударение на слове «нужно».

— Не очень срочно. К завтрашнему дню.

— Ну, это запросто. — Келли выпрямилась. — До вечера я все равно до них не доберусь, а после работы принесу сама.

— Как хочешь, — отозвался я, делая вид, будто не понял подтекста разговора. Даже выйдя из лавки, я продолжал разыгрывать неведение и гнал прочь неподобающие мысли.

Главная оранжерея располагалась непосредственно позади больницы; это было длинное сооружение из жести и пластика, настолько низкое, что его нельзя было увидеть от моего дома — его загораживала больница, хотя площадь оранжереи составляла двенадцать акров. Там росли помидоры, кукуруза и салат; рядом с кабинетом — комнатушкой с картинками на стенах, столом и кушеткой, на которой я ночевал в отсутствие Кири, — рос виноград. Оранжерея влекла меня тишиной; мне нравилось прохаживаться вдоль грядок, проверять питательный раствор в цистернах, пробовать на спелость помидоры, гладить кукурузу. Здесь я чувствовал себя хозяином, это был мой второй дом. Зелень листвы придавала изумрудный оттенок самому воздуху оранжереи, под ультрафиолетовыми лампами сгущалась тень, приглушенная вибрация генератора походила на ветерок, заставляющий перешептываться растительность. В кабинете я подолгу читал. В тот вечер я сидел, задрав ноги на стол и погрузившись в книгу под названием «Черный сад» — фантазии жителя Уиндброукена насчет того, каким был мир прежде. Эту книгу я уже пролистывал, причем не один раз, как почти все читатели в городке. Печатать книги — дорогое удовольствие, и их у нас было немного. Большинство представляло собой подобие исторических хроник о бесчисленных бойнях, предательствах и ужасах, из которых якобы состояло наше прошлое, но эта книжка оказалась приятным исключением: в ней было много цветных иллюстраций подземного мира с экзотическими растениями и деревьями, укромными тропинками, таинственными пространствами, раскинувшимися неизвестно в какую даль, темной пещерой с черными кустами и потайными дверями, через которые можно проникнуть в золотые комнатки, где жители подземелья познавали бесчисленные услады. Само стремление к наслаждениям, по мнению автора, было предосудительным, но книга все равно сильно выигрывала по сравнению с описаниями кровопролитий и массовых пыток, которыми были насыщены все прочие произведения. Я листал ее, раздумывая, есть ли в авторском вымысле хотя бы крупица правды, и в который раз восторгаясь подробностью иллюстраций, когда в двери кабинета появилась голова Келли.

— Смотри-ка, какой уют! — воскликнула она, войдя и оглядевшись. — Я оставила семена у входа. — Ее взгляд упал на кушетку. — Выходит, ты вырыл себе вторую берлогу?

— Вроде того. — Я захлопнул книгу, посмотрел на гостью и, не в силах усидеть на месте, вскочил. — Пойду кое-что проверю.

В оранжерее я нажал несколько кнопок на стене, хотя в этом не было никакой нужды. Но Келли вышла за мной следом и стала порхать между грядками, задавая вопросы про цистерны и трубки и ласково прикасаясь к листочкам. Разглядывая ее, я убедился, насколько привлекательной и невинной она выглядит в зеленой полутьме моего сада, и понял, что выбора у меня нет. В последнее время она как будто не занимала мои мысли, однако подспудно все время оставалась со мной, и как только в моих каждодневных заботах, связанных с Кири и Бредом, намечался просвет, его тотчас занимала Келли. Пройдясь по моему царству, она оглянулась и с важным видом взялась за верхнюю пуговицу своей кофточки. Я знал, что она ждет от меня каких-нибудь слов или действий, и чувствовал себя неуклюжим и неопытным, словно вернулся в возраст Бреда. Келли оперлась о цистерну и вздохнула, сразу разрядив обстановку.

— У тебя озабоченный вид, — произнесла она. — Уж не из-за меня ли?

Я не мог этого отрицать.

— Да, — ответил я, чем, видимо, отмел свое и ее беспокойство. Это еще больше меня обеспокоило. — И еще из-за Кири. Не знаю…

— Ты чувствуешь себя виноватым, — поставила она диагноз и опустила голову. — Я тоже. — Она подняла глаза. — Сама не знаю, что творится… Но чем мне хуже, — она вспыхнула и чуть было не отвернулась, — тем больше я хочу тебя. — Она опять вздохнула. — Возможно, нам обоим это не нужно? Пускай каждый продолжает идти своей дорогой.

Я собирался сказать: «Возможно», но вырвалось у меня совсем другое:

— Не знаю насчет тебя, но у меня бы не получилось.

— Еще как получилось бы, — расстроенно пробормотала она. — И у тебя, и у меня.

Я знал, что ее слова — не игра, но одновременно в них слышался вызов: она подбивала меня на деле доказать серьезность моего признания, силу моего порыва. Я послушно подошел к ней и, обняв за талию, почувствовал, что она вся дрожит. Она подняла голову и посмотрела мне в глаза, и мне ничего не осталось, кроме как поцеловать ее.

В поступках людей много фальши, особенно если это мужчина и женщина. Они играют друг с другом, лгут, без устали фантазируют. Но если со временем все это правильно переплетется, то обязательно настанет момент, когда вся фальшь слов сменится правдой плоти, и на место прежней искусственности придет настоящая любовь, а ложь и игра превратятся в истинное, сильное влечение; если дать этому процессу волю, то вы скоро обнаружите, как изменился мир: одни способы жизни померкли, другие, наоборот, воспряли из небытия. Мы не знаем заранее, что можем сотворить, когда любим. Если бы знали, то, возможно, могли бы избежать многих бед, хотя велика вероятность, что все равно ничего не изменилось бы: ведь эти мгновения так ярки сами по себе, что перед ними меркнет всякое знание. Даже сейчас, когда я знаю несравненно больше, чем тогда, я бы вряд ли смог воспротивиться силе, бросившей нас с Келли в объятия друг другу.

Мы вернулись в кабинетик и улеглись. Увидев ее обнаженной, я понял, что ее гладкое смуглое тело должно находиться именно здесь, среди живых существ, идущих в рост, что именно здесь — среди могучих кукурузных початков, зеленых листьев, помидоров, брызжущих соком, — наше место, тогда как самое место для Кири — в тоскливой голой хижине на склоне горы, до которой доносятся сверху обезьяньи завывания, а из окна спальни открывается вид в пустоту. Я чувствовал, что нас с Келли связывает нечто свежее, растущее, тогда как мои отношения с Кири высохли, прогоркли, почти иссякли; сознавать это было одновременно и горько, и приятно. Мне нравилась близость с ласковой женщиной, не принуждавшей меня брать то, чего мне хотелось и так; ее стоны были нежны и полны наслаждения, а не боли и ярости.

В Келли было много от девчонки. То она была образцом нежности, внимания, предупредительности, то становилась капризной, упрямой, своевольной. Детскость ее натуры льстила моему самолюбию, позволяя относиться к ней покровительственно. Во мне она тоже разбудила мальчишку — ту сторону моей натуры, которую я тщательно скрывал в браке. Занятия любовью с Келли были и восхитительным наслаждением, и серьезным делом, в котором не находилось места отчаянию. Я сознавал, что так будет не всегда, и готовился к взлетам и падениям. Однако я считал, что стержнем нашей любви стал тот тигр, олицетворение красоты и силы, что могло исчезнуть в снежном вихре, но всегда способное вернуться. Я не предвидел трудностей, которые возникнут после возвращения Кири из Уиндброукена.

Как-то в разгар дня я вернулся домой, насвистывая, прямиком из объятий Келли и обнаружил Бреда сидящим на стуле перед закрытой дверью спальни. От его дурного настроения моя жизнерадостность мигом улетучилась. Я спросил, в чем дело.

— Мама вернулась, — ответил он.

Это был удар. Скрывая свое состояние, я сказал:

— Чего же тут горевать?

— Она проиграла. — Слова были произнесены почти вопросительным тоном, будто сын никак не мог поверить в то, что случилось.

— Только порез на руке. Но не в этом беда…

— Наверное, она переживает?

— Что ж, — проговорил я, — постараемся ее отвлечь.

— Ну, не знаю… — протянул Бред.

Я прошелся ладонями по своим бедрам, как бы приводя себя в порядок; мне требовалось знать, что хоть что-то остается незыблемым, когда рухнули все ожидания. Казалось, дверь — не преграда для отчаяния Кири, распространившегося по всему дому. Я погладил Бреда по голове и вошел. Кири сидела на краю кровати, залитая светом заката, от которого комната казалась утонувшей в крови. Кроме повязки на бицепсе, на ней ничего не было. При моем появлении ни один ее мускул не дрогнул, взгляд остался устремленным в пол. Я сел рядом, но не прикоснулся к ней: раньше ей случалось так глубоко уходить в себя, что она фурией набрасывалась на меня, если я неосторожно выводил ее из оцепенения.

— Кири, — выговорил я, и она вздрогнула, как от заряда холода. Лицо ее осунулось, щеки ввалились, губы превратились в тоненькие полоски.

— Лучше умереть, — молвила она загробным тоном.

— Мы же знали, что когда-нибудь ты проиграешь.

— Черт возьми, Кири! — Я чувствовал гораздо больше вины, чем ожидал, и мучился угрызениями совести. — Мы обязательно преодолеем это!

— Не хочу, — медленно, через силу произнесла она. — Мое время пришло.

— Глупости! Ты теперь живешь не на севере.

Ее кожа покрылась мурашками от холода. Я принудил ее лечь и укрыл, а потом, зная, как ее нужно согревать, разделся и растянулся с ней рядом. Прижимая ее к себе, я нашептывал ей, что больше не желаю слушать всю эту ерунду, ведь здесь, в Эджвилле, поражение в поединке вовсе не означает, что проигравший должен уползти в никуда и издохнуть, а Бред очень от нее зависит, и мы оба от нее зависим; при этом у меня болело сердце от того, что я живу во лжи. Я сомневался, что она меня слышит; даже если до нее долетали мои слова, в них не было для нее смысла. Склонив голову набок, она уперлась невидящим взглядом в стену, все больше багровевшую в свете заката. Думаю, она была тогда вполне способна умереть усилием воли, настолько ее сломило поражение. Я попытался склонить ее к любви, но мои поползновения были пресечены. Я был благодарен ей за то, что она не позволила мне обмануть ее еще раз, уже не словами, а делом. Я допоздна лежал с ней рядом и уговаривал, пока не уснул, уткнувшись носом ей в ухо.

Ночью я было понадеялся, что мое внимание идет Кири на пользу, но вскоре оказалось, что ее депрессия только углубляется. День за днем, забросив все дела, я втолковывал ей, как она бесценна для нас, но ничего не добился. Она знай себе сидела, скрестив ноги, у окна, глядела на равнину и иногда заводила какие-то дикарские песни. У меня не было способа проникнуть под твердую оболочку отчаяния, в которой она укрылась. Логика, мольбы, злость — ничто не давало результата. Ее депрессия начала передаваться мне. У меня болела голова, я не мог собраться с мыслями, мне не хватало энергии даже на простейшие дела. При всей моей тревоге за Кири я скучал по Келли, ее чистоте и нежности, способной побороть отравляющее меня отчаяние. На вторую неделю после возвращения Кири мне пару раз удалось переброситься с Келли словечком: я пообещал вырваться к ней при первой возможности и попросил выйти на вечернюю смену, потому что мне будет проще ускользнуть из дому после наступления темноты. Как-то поздним вечером, когда Кири опять затянула свою песню, я шмыгнул за дверь и заторопился в лавку Форноффа.

Я долго стоял за дверью, дожидаясь, пока уберутся последние покупатели и сам старина Форнофф. Когда Келли подошла к двери, чтобы запереть лавку, я вырос перед ней, сильно ее напугав. Она успела причесаться, надела синее платье в мелкую клетку и была так хороша, так стройна, так соблазнительна, что я едва поборол желание овладеть ею прямо на полу. Я попробовал ее приобнять, но она оттолкнула меня.

— Куда ты подевался? Я чуть с ума не сошла!

— Я же тебе говорил, что должен…

— Я думала, ты все ей расскажешь про нас с тобой! — крикнула она, отступая в глубь лавки.

— Расскажу! — крикнул я в ответ, начиная сердиться. — Но не сейчас, потом. Ты же знаешь!

Она повернулась ко мне спиной.

— Я для тебя ничего не значу. Все твои ласковые слова — одна болтовня.

— Черт! — Я развернул ее и схватил за плечи. — Думаешь, всю эту неделю я блаженствовал? Она явилась сюда прямиком из ада! Я хочу все ей рассказать, но не могу, пока она остается в таком состоянии. — Меня передернуло от бессердечности, с которой я отзывался о Кири, но чувства лишали меня рассудка. Я встряхнул Келли. — Ты хоть понимаешь это?

— Нет, не понимаю! — Она вывернулась и бросилась к складу. — Даже если ты говоришь правду, то мне непонятно, как можно быть такой… странной.

— Она не странная, а просто иная. Я ведь ни разу не говорил тебе, что она мне безразлична. Наоборот, я твердил, что уважаю и люблю ее. Не так, как тебя, конечно. Но все равно это любовь. Если для того, чтобы нам с тобой быть вместе, я должен буду ее убить, это сразу убьет мое чувство к тебе. — Я подошел к ней ближе. — Просто ты не понимаешь, кто такая Кири.

— И не желаю понимать!

— Там, откуда она пришла, живут настолько тяжко, что в плохие времена слабых убивают на мясо, поэтому люди, чувствующие себя бесполезными, уходят в никуда, чтобы не быть обузой. Нам трудно понять, что может сделать с человеком такая жизнь. Я сам долго не мог понять.

У Келли задрожал подбородок, и она отвернулась.

— Мне страшно, — сказала она. — Я уже видела подобное в Уиндброукене. Очень похоже. Там была одна замужняя женщина, которая любила другого человека. Когда она не смогла уйти от мужа, потому что он заболел, этот другой свихнулся. — У нее полились слезы из глаз.

Я потянулся было к ней, но она отступила в сумрачный склад, загородившись рукой.

— Уходи. Хватит с меня боли.

— Келли! — простонал я, чувствуя свою беспомощность.

— Я серьезно. — Она пятилась от меня, всхлипывая. — Мне стыдно за то, что я о ней сказала, правда, стыдно, мне очень ее жаль, но я не могу и дальше жертвовать собой, слышишь? Не могу! Если этому так или иначе должен быть положен конец, давай сделаем это сейчас же.

Удивительно, насколько все то, что мы произносили и делали на этом пыльном складе, при неровном свете фонаря, под треск пузатой печки, было до отвращения лживо, как сценка из дурной пьески, и одновременно искренно. Нас влекло в сторону единственной истины, и мы заставляли свою ложь звучать правдиво. Я не мог не говорить того, что говорил, хотя некоторые слова нестерпимо резали слух.

— Черт побери, Келли… — бубнил я, бредя за ней следом по складу. — Давай выждем. Знаю, сейчас все выглядит безнадежно, но потом все уладится, поверь…

Она прижалась спиной к стене рядом с пирамидой мешков, набитых зерном; на каждом мешке было оттиснуто изображение петуха; сам воздух здесь казался серым, как пропыленная мешковина. Справа высилась бочка с мотыгами, поставленными кверху лезвиями, над головой свисали мотки веревки. Келли склонила голову на бок, словно ей было любопытно, что произойдет дальше.

— Ты ведь мне веришь, правда? — спросил я, теряя остаток рассудка из-за исходящего от нее жара и аромата ванильной воды и прижимая ее тело к своему.

— Хочу верить, — ответила она. — Видит Бог, хочу!

Ее груди так и просились мне в ладони, ее рот утолил мою жажду. Сочные, как ягоды, губы, черные глаза, смуглая кожа… Я совершенно не знал ее, зато чувствовал, что она-то меня знает, а именно это и бывает порой нужно для любви — уверенности, что партнер видит тебя насквозь.

— Господи, я люблю тебя, Боб! — простонала она. — Как я тебя люблю!

Все происходило впопыхах, на грани вывиха суставов и безумия. Наши зубы стукались при поцелуе, я занозил себе ладонь, которой опирался о стену.

Потом она вдруг пролепетала «Боже!» каким-то отчаянным голосом, и выражение ее лица сменилось с неистового на ошеломленное.

— Что такое. — выдавил я, не понимая, в чем дело. Келли смотрела поверх моего плеча. Я обернулся.

Она развернулась на каблуках, намереваясь выйти.

— Кири! — Я заковылял следом за ней.

Я поймал ее за плечо и развернул, но прежде чем успел заговорить, она нанесла мне три удара: два в физиономию и третий в грудь ребром ладони; последний удар прервал мне дыхание и опрокинул навзничь. Пока я возился на полу, восстанавливая дыхание, надо мной нависла черная тень; зрение вернулось быстрее дыхания, и я увидел прямо перед собой темное лицо Кири.

— Ты меня слышишь? — спросила она ледяным голосом.

— Я делаю то, что должна сделать — и вовсе не из-за того, что увидела. Ты не должен винить себя за мой поступок. Слышишь?

Ничего не понимая, я издал согласный хрип.

— Ты уверен? То, что я намерена сделать, не имеет отношения к тебе и к… этой. — «Эта» прозвучало у нее как «червяк» или «крыса».

— Что. — пролепетал я задушенно.

— Но тебя я не прощу. — С этими словами она двинула меня в челюсть. От удара у меня из глаз посыпались искры, голова словно раскололась на две части. Когда я пришел в себя, ее уже не было.

У меня ушла вся ночь на то, чтобы убедиться в худшем: Кири покинула Эджвилл, ускакав в пустыню на лошади Марвина Блэнкса. Я знал, что это навсегда. Я бы тотчас помчался за ней вдогонку, но не хотел уезжать, не предупредив Бреда, а он как сквозь землю провалился. Я решил подождать его еще два часа, а потом отправиться на поиски Кири, появится он или нет. Я сидел на кровати, рядом со мной примостилась Келли. Ожидание превратилось для нас в стеклянную тюрьму, где царила оглушительная тишина. Келли успела облачиться в костюм для верховой езды, и я уже оставил попытки убедить ее остаться. Ее доводы звучали разумно: она виновата в случившемся не меньше, чем я, значит, мы должны исправлять свою ошибку вместе. Вообще-то мне не хотелось скитаться в одиночестве, поэтому я перестал с ней спорить. Была и иная причина, более честная и весомая, которая могла даже претендовать на правду, — та самая ложь во спасение, из которой проклевывается страстная истина, и гласила она следующее: я должен сказать Бреду правду о Келли и о том, что произошло, потому что иначе ни нам с Келли, ни ему несдобровать. Для этого я должен взять Келли с собой. Можете считать меня эгоистом за то, что я умудрился все холодно рассчитать, но я всегда отличался прагматизмом и, горюя по Кири, не слишком надеялся ее найти; я знал, что раз она приняла решение, остановить ее может только смерть; я чувствовал ответственность за Бреда и Келли.

Возможно, я не заслуживал снисхождения судьбы, но в нас сидела не злоба, а одна глупость, и жизнь наша так сурова, что трудно требовать совершенства как от себя, так и от других. Живя на Краю, учишься извлекать из всего максимальную пользу и не терять времени на взаимные упреки; роскошь жалости к себе могут позволить только те, кто располагает возможностью безвредно глупить.

Бред заявился домой примерно через час после рассвета, всклокоченный и сонный. Переводя взгляд с моих синяков на Келли и обратно на меня, он осведомился, куда подевалась мать.

— Поехали ее искать, — предложил я. — Я расскажу тебе все по пути.

Он попятился от меня, бледный и напрягшийся, совсем как Кири.

— Куда она ускакала?

— Послушай, сынок. Позже ты сможешь, если пожелаешь, оставить от меня мокрое место. Сейчас важнее другое: найти твою мать. Я ждал тебя, потому что знал: ты захочешь помочь. Едем!

Келли пряталась за меня, словно взгляд Бреда причинял ей боль.

— Значит, она уехала? — переспросил он.

— Да, — обреченно ответил я.

— Бредли, — взмолился я, — еще десять секунд — и я тоже уеду.

Он негодующе посмотрел на Келли и на меня, пытаясь догадаться, какую низость мы совершили.

— Кажется, мне уже не нужно объяснений, — сказал он.

Я мог бы написать тома о первых днях поисков; за эти дни не произошло ничего существенного, но окружавшая нас пустота была так безмерна, что сама могла претендовать на значительность, а уныние местности с мерзлой почвой, устланной кое-где мертвой крапивой и лапчаткой и усеянной вздымающимися столовыми горами, была подходящим обрамлением к нашему собственному унынию. Горы маячили на горизонте, как синие призраки, небо было то белесым, то серым от туч. Время от времени я косился на Келли и Бреда, ехавших слева и справа от меня. У обоих развевались на ветру черные волосы, оба мрачно смотрели вперед; нас можно было принять за одну семью, однако эта странная семейка всю дорогу помалкивала. Днем мы скакали по следу Кири, усматривая в том, что она не позаботилась его замести, обнадеживающий признак. Ночи мы коротали под защитой валунов или у подножия небольших холмов, под завывание ветра, прилетавшего из пустоты, довольствуясь костром как единственным источником света. Иногда выпадал снег; на солнце он быстро таял, но на рассвете еще лежал во вмятинах от конских копыт, и мы видели по утрам призрачную цепочку белых полумесяцев, тянувшуюся назад, к дому.

В первую ночь я дал Бреду возможность остыть и завел с ним серьезный разговор только через сутки. Мы сидели, вооруженные, перед костром; Келли спала неподалеку, между двумя камнями, укрывшись несколькими одеялами. Несмотря на отпущение грехов, полученное от Кири перед отъездом, я взял всю вину на себя; однако сын заверил меня, что Кири не произнесла бы тех прощальных слов, если бы относилась к случившемуся по-другому.

— Рано или поздно она бы все равно уехала, — сказал он. — Она хотела, чтобы ты это понял. Но это не значит, что я тебя прощаю.

— Как знаешь, — откликнулся я. — Надеюсь, ты все же простишь меня раньше, чем я прощу себя сам.

Он переменил позу: теперь костер освещал только половину его лица, другую поглотил мрак; это было как затмение, оставившее мне на обозрение половину его грусти. Его губы разомкнулись, и я решил, что он хочет еще что-то сказать, но сын промолчал.

— Хорошо. — Он оглянулся на Келли. — Ей здесь не место. Если мы найдем маму, то она не захочет видеть эту…

— Вероятно, — признал я, — Но Келли — тоже человек, и ей нужно быть здесь. — Бред хотел возразить, но я прервал его. — Ты отлично знаешь, что если мать не хочет, чтобы мы ее нашли, то мы ее не найдем. Мы надеемся ее найти и сделаем для этого все возможное. Если же этого не случится, то для всех нас будет важно, что мы приложили максимум усилий. Пусть тебе не по душе Келли, но ты не должен ее этого лишать.

Он с сомнением кивнул. Судя по его виду, ему не давало покоя еще что-то.

— Продолжай, — подбодрил я его.

— Я думал… — Он отвернулся, чтобы спрятать лицо, и, когда снова заговорил, слова давались ему с трудом. — Я не понимаю, почему вы с мамой… Почему ты…

— Сам не знаю, почему так случилось. Черт, я всегда недоумевал, как мы с твоей матерью вообще умудрились сойтись. Мы всегда казались окружающим нелепой парой. Мы любили друг друга, но это была, по-моему, любовь, проистекающая из потребности, а не наоборот.

Бред указал на Келли.

— А с ней все было правильнее?

— Представь себе, как отвратительно это для тебя ни звучит. Но теперь… теперь я уже не знаю. То, что случилось, способно все похоронить. Но сейчас мы должны заботиться друг о друге.

Ветер так свирепо застонал среди скал, что мы оба вздрогнули. Пламя костра отклонилось в сторону. Бред опустил глаза, зачерпнул пригоршню песка и стал просеивать его между пальцев.

— Наверное, тут не о чем больше говорить.

Я оставил эти его слова без ответа.

— Мама… — молвил он немного погодя, — каково ей там? Черная точка среди пустоты… — Он швырнул песок в огонь. — Как ты думаешь, здесь есть что-нибудь живое?

— Одни мы. — Я сплюнул в огонь, заставив шипеть угли. — Может, еще парочка тигров, уползших издыхать.

— Что им тут делать? Скорее всего, они живут к северу от Эджвилла, в горах.

— Клей говорил мне, что встречал кого-то, кто жил здесь.

— Разве Клей — главный авторитет?

— Он не врет. Он встречался с одним типом, который приходил время от времени прикупить патронов. Только патроны, больше ничего. Он рассказал Клею, что живет на равнине, а с ним еще несколько человек, но не объяснил, почему они выбрали такую жизнь. Мол, если Клею любопытно, пускай сам их разыщет.

— Наверное, он просто подшутил над Клеем.

— Клей решил иначе.

Бред пристально посмотрел на меня, и мне показалось, что я предстал перед ним в новом свете.

— Для того чтобы признать его дураком, недостаточно одних твоих слов.

— Верно, — согласился я. — Но о его дурости говорит еще многое, ты сам знаешь.

Он недовольно пробурчал что-то и уставился в огонь. Я смотрел туда же, на горсть углей, живых оранжевых камешков, разгоравшихся, меркнувших и опять вспыхивавших при порыве ветра. В свете костра была отчетливо видна ложбина между камнями, в которой спала Келли. Я бы не отказался заползти к ней под одеяла, но мне мешали горестные мысли о Кири. Мне тоже хотелось бы представлять ее себе всего лишь черной точкой, но вместо этого она появлялась перед моим мысленным взором сидящей в темноте и распевающей свои жуткие песни, от которых угасает ее рассудок; еще немного — и сама ее жизнь угаснет, как уголек…

Я выпрямился. Бред смотрел на меня. Наши взгляды встретились, и он уронил голову. Я дотронулся до его руки; он напрягся, но не сбросил мою ладонь, как неминуемо произошло бы прошлой ночью. Я понял, что он страшно утомлен.

Он не стал спорить. Вскоре из-под одеял, в которые он закутался, послышалось его глубокое, мерное дыхание.

Я тоже лег, но мне было не до сна. Мой рассудок вибрировал в унисон с окружающим безмолвием, словно рухнули барьеры, отделявшие мои мысли от черной пустоты; чудилось, что я приподнялся над землей и содрогаюсь от собственной невесомости. Сквозь жидкие облака проглянуло несколько захудалых звездочек. Я попытался сложить их в созвездие, но так и не придумал, какую фигуру из них можно выстроить. Возможно, то были путеводные звезды моей жизни, произвольно рассыпавшиеся по небу; я понял, что даже если нам удастся найти Кири, мне не восстановить былой гармонии. Моя прежняя жизнь была заполнена вопросами, задавать которые мне мешала собственная трусость или глупость, поэтому хватило самой малости, чтобы она лопнула. Если бы осколком от взрыва не ранило Кири, я бы не считал это неудачей.

Я силился догадаться, что ждет нас впереди, но в данных обстоятельствах не мог составить достоверной картины, поэтому мои мысли все время возвращались к Кири. Я глядел в черноту за костром, ощущая пустоту в голове и слушая ветер, завывающий среди камней. В конце концов на меня напала дремота; готов поклясться, что, прежде чем я растолкал Келли, чтобы она сменила меня на посту, одна из бледных звездочек метнулась на восток и устремилась к горизонту; правда, тогда я не придал этому значения.

Мы провели на равнине пять дней, но так и не нашли Кири. Ее след исчез, как пар на зеркале, и я пребывал в растерянности. В пяти днях верхом от Эджвилла пролегала как бы неофициальная граница между известным миром и неведомым, и считалось, что пересечь этот незримый рубеж — значит рисковать головой. Мне еще не приходилось встречать человека, который бросил бы вызов этой неизвестности, не считая того водителя машины-пузыря. У нас хватило бы припасов, чтобы продержаться еще пару дней, однако я склонялся к мнению, что это будет напрасной тратой времени, и решил поставить вечером вопрос ребром.

Мы устроили привал в низинке среди валунов в рост человека, ярдах в пятидесяти от холма, напоминавшего на фоне звездного неба голову ящерицы. Усадив своих спутников у костра, я завел речь о возвращении.

Выслушав меня, Келли выпалила:

— Пока мы ее не найдем, я не вернусь.

Бред крякнул, выражая свое отвращение.

— Ты бы помалкивала! Если бы не ты, ничего не случилось бы.

— Не вали все на меня! — огрызнулась она. — У тебя пока еще недостает мозгов, чтобы понять.

— Что хочу, то и говорю, — не сдавался сын.

— Лучше заткнитесь оба, — посоветовал я.

Бред и Келли непримиримо уставились в трескучий костер.

— Не будем спорить, — сказал я. — Все знают, что произошло, и у каждого из нас есть основания здесь находиться. Мы вместе начали поиски, вместе и завершим их, понятно?

— Мне-то понятно, — буркнула Келли. Бред что-то промычал.

— Будем искать ее еще два дня, — сказал я, помолчав. — Если так и не найдем, значит, не судьба.

Бред сморщился и опять что-то пробормотал.

— Ты это брось! Давай, выкладывай. Нечего носить камень за пазухой. У нас не должно быть друг от друга секретов.

У него так заострилось лицо, что скулы, казалось, сейчас продырявят кожу.

— Если бы мать была тебе дорога, ты бы продолжал поиски, пока она не найдется. Но тебе хочется одного: побыстрее завалиться в постель со своей шлюхой! — Он вскочил. — Зачем тянуть? Поворачивай домой прямо сейчас! Вы мне не нужны: я сам ее найду.

У меня уже давно распирало от гнева грудь, и сейчас я не смог сдержаться. Бросившись на Бреда, я придавил его к камню и зажал предплечьем горло.

— Молокосос! Еще раз позволишь себе так со мной разговаривать, я тебе шею сверну!

Он перепугался, на глазах выступили слезы, но мне уже попала шлея под хвост, и я не мог угомониться. Келли попыталась меня оттащить, но я отшвырнул ее.

И тут я увидел себя со стороны: до того дошел, что ору на тринадцатилетнего мальчишку! Меня сразу покинул гнев, сменившийся жгучим стыдом. Я отпустил Бреда и сделал шаг в сторону, дрожа от пережитой ярости.

— Прости, — сказал я, но он уже бросился прочь, в темноту, и, видимо, не услышал моего извинения.

— Вернется, — сказала Келли. — Ничего с ним не случится.

Мне не требовались ничьи успокоения, и я отошел от нее. Но она догнала меня, прижалась сзади, обвила руками. Нежности мне тоже не требовались, и я отбросил ее руки.

— Что происходит? — спросила она.

— Ты о чем, черт возьми?

— О нас с тобой. Я понимаю, что при Бреде ты не можешь заниматься любовью, но дело не только в этом.

— Возможно, — ответил я. — Не знаю.

Я шагнул от костра в темноту. Твердая земля захрустела под каблуками. Темнота вливалась мне в глазницы, все вокруг набухло тоской, навевая самое черное настроение и уверенность, что судьба окончательно от меня отвернулась.

— Знаешь, как придется поступить? — с горечью спросил я, не глядя на Келли. — Скакать и скакать — не два дня, а гораздо дольше. Ничего другого нам не остается. Скакать до тех пор, пока не превратимся в скелеты, болтающиеся в седлах.

Видимо, я ждал от нее возражений, слов надежды, но она смолчала. Оглянувшись, я увидел, что она сидит перед костром, уронив голову на колени и сжав ее руками.

Я ожидал, что к утру воспряну духом, однако этого не случилось. Погода соответствовала моему мрачному настроению: ветер грозил перейти в ураган, швыряясь в нас снегом и не позволяя разглядеть друг друга. Я мотался в седле, обвязав лицо шарфом и задрав воротник, но у меня все равно заиндевели брови. В голове роились зловещие мысли — скорее, не мысли даже, а осознание какого-то нового наполнения души: прежнее улетучилось, сменившись новой пустотой, прочной и гнетущей, как скальный гранит в сумерках. Я не желал с этим мириться, пытался доказать самому себе, что минутная горечь или вспышка гнева не могут привести к такому результату. Но потом мне начало казаться, что перемена произошла несколькими днями раньше и что вспышка гнева просто окончательно расшвыряла остатки моей прежней натуры. Я чувствовал себя совершенно оторванным от Келли и Бредли. Во мне не осталось никаких эмоций, я был холоден, как воздух, насыщенный снегом. Теперь я видел, насколько всей моей жизни недоставало связности. Не жизнь, а бессмысленный набор звуков, череда невыразительных кадров. Поняв это, я как бы обрел новую свободу, что еще больше меня озадачило. Возможно, то же самое ощущали Плохие Люди, а возможно, такие чувства — шаг в их направлении. Эта догадка не порадовала и не испугала меня. В ней не было красочности, вкуса, а снова один лед. Когда рядом оказывались Келли или Бредли, я видел, что они настроены так же мрачно; когда наши взгляды встречались, не возникало никакого чувства — ни ненависти, ни любви, ни даже просто тепла. Я вспоминал свои давешние слова о скачке без конца, понимая теперь, что они могут оказаться пророческими.

К середине дня ветер утих, снегопад ослабел. То, что я принимал раньше за горные вершины на горизонте, превратилось в тучи, зато гораздо ближе появились настоящие обрывы, бурые и скалистые: они образовывали узкое ущелье, которое нам предстояло миновать. Здесь тоже не было признаков жизни, кроме редкой гусиной лапчатки, но при всей мертвенности пейзажа мне почему-то начало казаться, что мы приближаемся к более отрадным местам. Небо просветлело и приобрело грязно-белый оттенок, но о положении солнца можно было лишь примерно догадываться по свечению в западной части небосклона. Я напрягся в ожидании чего-то. Один раз мне почудилось какое-то движение на вершине горы. Решив, что это тигр, я вынул из чехла винтовку и усилил бдительность, но угроза вроде бы миновала.

Вечером мы встали на привал в маленькой расщелине на склоне горы. Я расседлал лошадей, Бредли и Келли развели костер. До темноты оставалось еще полчаса, разговаривать никому не хотелось, и я решил пройтись по ущелью. Пространство между известковыми стенами было таким узким, что я мог бы упереться руками сразу в обе стены, высота ущелья составляла тридцать — сорок футов. Здесь рос колючий кустарник, под ногами шуршал толстый слой камешков, как будто они осыпались от подземного толчка. Местами известняк как бы пузырился и приобретал темную окраску — такой породы мне еще не доводилось видеть. Разрыв камни, я выудил пару пауков и веточек, а потом, когда уже собирался поворачивать обратно, увидел полузасыпанный предмет, привлекший мое внимание своей гладкостью. Я расшвырял камни и поднял предмет. Это был прямоугольник три дюйма длиной и два шириной, весом всего пару унций; пыльный верх предмета был темным и выпуклым. Я смахнул пыль и понял, что моя находка имеет золотистую окраску. Я перевернул предмет. Внутренняя поверхность была обита тканью.

Спустя минуту-другую, роясь в камнях в поисках чего-нибудь еще, я мысленно перекинул мостик от своей находки к золотистому шлему на голове у водителя машины-пузыря. Сначала я упрекнул себя за поспешные выводы, но вскоре нашел нечто, подкрепившее мою догадку. Сначала я принял это за корень с пятью ветхими, скрюченными отростками, но потом разобрался, что передо мной высохшая человеческая рука. Я резко выпрямился, опасаясь каждого дуновения ветра и борясь с тошнотой, но потом, поборов себя, продолжил раскопки. Постепенно моему взору предстало почти все тело, вернее, истлевшая плоть среди вылинявшего оранжевого тряпья и осколки шлема. В затылке трупа красовалась дыра размером в мой кулак, по краям которой тянулась цыпочка пузырьков. Я перевернул тело. Шейные позвонки рассыпались, голова откатилась в сторону. Несмотря на подступившую тошноту, я перевернул голову и увидел щелочки глаз под бровями. На меня смотрело лицо человека тысячелетнего возраста. На лбу черепа не оказалось выходного отверстия, из чего следовало, что дыра в затылке не могла быть проделана пулей или любым другим известным мне оружием.

Меня охватило странное чувство: то был не страх, а злость. Отчасти я злился, вспоминая смешного человечка в красном комбинезоне, дразнившего обезьян, но не только поэтому: меня раздосадовала какая-то совершенная против меня несправедливость, которую я не мог точно определить. Собственная злость приободрила: это было первое настоящее чувство, которое я испытал за целый день. Теперь я понимал, почему пляшут обезьяны и воют тигры. Мне самому захотелось пуститься в пляс и завыть, запустить в небо камнем, убить неведомого врага.

Наверное, я на некоторое время лишился рассудка; далеко не сразу я поймал себя на первой связной мысли, которая гласила: понятия не имею, что теперь делать. Инстинкт подсказывал, что пора возвращаться в Эджвилл, но в душу вдруг закралось подозрение, что в Эджвилле еще опаснее, чем на равнине, что вне города мне как-то спокойнее. Я знал: необходимо поставить в известность Бреда и Келли. Скрывать от них правду было бы бессмысленно. Просто я еще не понял толком, что все это значит. Все, прежде казавшееся осмысленным, теперь выглядело жалкой чепухой. Последний день в седле и найденные останки перевернули мир. Прошлое казалось теперь ворохом, бессмысленных поступков. В одном я был твердо уверен, и, хотя радоваться здесь было нечему, это давало мне хоть ка-кую-то точку опоры: равнина — не пустота. Здесь есть жизнь, и это не только Плохие Люди, а кое-что похуже. Еще я знал, что опасность таится совсем близко. Нам грозила смерть, и вовсе не от голода.

Повторяю, я намеревался рассказать о мертвеце Бреду и Келли, но не спешил с этим. Увидев более-менее пологий склон, я стал подниматься и достиг по краю ущелья места, откуда был виден свет нашего костра. Тогда я сел, свесив ноги, и предался размышлениям, по большей части невеселым. Я по-прежнему не знал, как поступить, но мной все больше овладевало желание разобраться в причине смерти бедняги из машины-пузыря. Дело было безнадежное, однако я не мог отделаться от этого желания; в его неистовости было что-то противоестественное, словно я всю жизнь только этого и ждал. В конце концов я устал от мыслей и стал бездумно таращиться на дымок костра.

Не знаю, когда мое внимание привлекло движение звезд; наверное, сначала я тупо наблюдал за ними, а всполошился гораздо позже. В движение пришли сразу три звезды, причем вместо того чтобы просто прочертить по небу дугу и исчезнуть, как бывает с метеоритами, они перемещались по прямой, застывали, потом снова срывались с места. Обеспокоило меня, видимо, их приближение: звезды явно очерчивали ту же траекторию, что и горы на фоне неба. Окончательно перепугала меня одна звездочка: она загорелась бледно-желтым светом и испустила яркий изумрудный луч; когда луч скользнул по склону, раздался приглушенный рокот. Дальше я сидеть не мог: вскочив, я помчался, как ужаленный, не помня себя от страха. Увидев Бреда и Келли, я завопил:

— Ведите лошадей! Сюда, наверх!

Они озадаченно переглянулись.

— Что случилось? — крикнул Бред.

Я видел, что три звезды неумолимо приближаются.

— Быстрее! Поторапливайтесь, черт возьми! Беда!

Это привело их в чувство.

Когда они поднялись ко мне с лошадьми, звезды перестали быть звездами: теперь они напоминали метательные снаряды обезьян: заостренные цилиндры в тридцать — сорок футов длиной, с выпуклым днищем. Подробнее разглядывать их мне было некогда. Я прыгнул на коня, натянул поводья и крикнул Бреду и Келли:

— Помните пещеру наверху?

— Что это такое? — испуганно спросила Келли, не спуская глаз с цилиндров.

— Позже разберемся, — ответил я. — А сейчас — вперед, к пещере!

Мы стали отчаянно штурмовать склон; лошади скользили на осыпающейся гальке и едва не падали, однако в конце концов достигли цели. Вход оказался таким узким, что лошади едва протиснулись внутрь, зато дальше пещера расширялась, и ей не было видно конца. Мы оставили лошадей и подползли к отверстию. В двух сотнях футов под собой мы увидели все три цилиндра: они висели над ущельем, откуда мы только что сбежали. Это было невероятное зрелище: цилиндры рывками сновали туда-сюда, словно были легче воздуха и реагировали на каждый порыв ночного ветерка. Они оказались раза в два больше, чем я думал сначала, и через их обшивку просачивалось белое свечение, настолько интенсивное, что смотреть на них больше секунды было невозможно. Цилиндры издавали высокий дрожащий звук, похожий на пение флейты, только куда пронзительнее. От этого звука у меня побежали по всему телу мурашки.

Никогда в жизни я еще не испытывал такого страха. Я дрожал, как конь, шарахнувшийся от огня, но все равно до боли таращил глаза, пока от этого неземного света у меня не помутилось в голове. Я поманил Бреда и Келли и отполз вместе с ними в глубину пещеры. Там мы уселись. Лошади испуганно храпели, но эти звуки меня, наоборот, успокоили. Бред задал вопрос, что же нам теперь делать, а я спросил в ответ, что он предлагает. Швыряться в эти штуковины камнями? Лучше сидеть смирно, пока они не уберутся. Я едва различал сына, сидевшего в какой-то паре футов от меня, и мысленно умолял чертовы цилиндры убраться подобру-поздорову и оставить нас в покое. До моего слуха по-прежнему долетал издаваемый ими невозможный звук, в пещеру проникало белое свечение.

Келли снова спросила, что это такое. Я ответил: наверное, какие-то аппараты.

— Я и сама вижу, — нетерпеливо ответила она. — Кто, по-твоему, ими управляет?

Над этим я еще не успел поразмыслить, но почему-то обозвал себя глупцом за то, что не подготовил ответа на столь естественный вопрос.

— Капитаны, кто же еще! Больше некому.

— Зачем им нас преследовать? — спросил Бред.

— Может быть, им нет до нас никакого дела. Мало ли, какие у них занятия.

— Тогда зачем нам было убегать?

Я вспомнил, что еще не рассказывал им о мертвеце, но решил, что сейчас не время: довольно с них дурных новостей.

— Мы правильно сделали, что удрали, уж поверь мне.

Мы немного посидели молча, потом Бред проговорил:

— Думаешь, мама встретилась с ними?

Я тяжело вздохнул; в замкнутом пространстве пещеры мой вздох мог соперничать по звучности с конским храпом.

— Если они ведут здесь наблюдение, то не исключено.

Снова молчание. Сын сказал:

— Когда они уберутся, мы можем попробовать выследить их.

Я собирался ответить, что нам лучше держаться подальше, но тут вход в пещеру осветился изумрудным сиянием, и меня повалила наземь неведомая сила. Очнулся я в кромешной тьме, с полным песка ртом, со звоном в ушах. Немного погодя я почувствовал прикосновение Бреда к моей груди и услышал его голос:

Лошади ржали и отчаянно перебирали копытами, пытаясь освободиться от пут. Я попробовал было приподняться, но головокружение заставило меня снова плюхнуться.

— Келли… — пробормотал я.

— Она ушла искать выход.

— Что. — Я не закончил и снова упал головой в пыль.

— Вход завалило. Там теперь не меньше тонны камней.

— Черт! — Я нащупал у себя на затылке здоровенную шишку. В глазах у меня было темным-темно. — Как кони?

— В порядке, просто перепугались.

— Ясно, — пробурчал я. — Я тоже.

Я осторожно сел, нашел плечо Бреда и крепко сжал. Думать я не мог; мной овладела тупость, мешавшая даже бояться. Казалось, у меня в голове все время повторяется тот чудовищный взрыв, и сноп окутанных дымом камней снова и снова вышибает из меня мозги.

Совсем скоро издалека послышался голос Келли: она сообщала, что кое-что нашла, и подзывала нас. Я все еще находился в полубессознательном состоянии, поэтому позволил Бреду выступить моим провожатым. Мы двинулись в глубь горы и спустя примерно минуту увидели звезды в темно-синем овале неба.

— Видите? — снова окликнула нас Келли откуда-то спереди.

— Почти добрались! — отозвался я.

Пролом находился на высоте шести футов; человек мог в него пролезть, но лошади ни за что не смогли бы выбраться через него из проклятой пещеры. Меня посетила мысль, что раз мы лишаемся коней, то лучше бы нам было сразу погибнуть при взрыве. Впрочем, стоило мне выкарабкаться на холод и увидеть находку Келли, как я сразу забыл об участи коней и о нашей незавидной судьбе.

С этой стороны тоже, насколько хватало глаз, тянулась унылая равнина. Но разница существовала, и коренная: внизу, в нескольких сотнях футов от подножия горы, располагался огромный кратер, представлявший собой круг с диаметром примерно в милю и напоминавший гигантский сосуд, источающий золотое сияние. Это сияние было настолько сильным, что скрывало все каверны в стенах кратера, за исключением самых глубоких. Мне захотелось сравнить кратер с зияющей золотой раной на морщинистой шкуре. Над кратером сновали все те же три летательных аппарата, напоминая своей суетой насекомых, прилетевших к издохшей белке. У нас на глазах они исчезли в жерле кратера.

После того как они скрылись из виду, никто из нас не проронил ни слова. Не знаю, как насчет Бреда и Келли, но лично мое представление о мироздании, и без того уже изрядно пошатнувшееся, при виде этого кратера, окончательно рухнуло. Возможно, так на меня подействовали его размеры и льющийся свет. Скорее всего, ранние признаки несоответствия, сейчас, при виде этой чудовищной неправильности, дали о себе знать с новой силой и окончательно лишили меня способности передвигаться; меня теперь хватало только на одно — ошеломленно качать головой. Каких-то полчаса назад я сумел бы, если б меня об этом попросили, определить, где я нахожусь и почему: я бы сказал, что забрался с сыном и с любовницей в пустыню, на расстояние шести дней верхом от Эджвилла, в самый центр пустоты, где когда-то, несчетные века назад, еще до катастрофы, цвел прежний мир. Я считал бы это исчерпывающим ответом и не ставил бы под сомнение свое место и цель в мире. Теперь же я ощущал себя в окружении чужаков, среди бескрайней тьмы, подсвеченной снизу, в абстрактной пустоте, без малейших ключей к отгадке. Возможно, моя реакция выглядит чрезмерной.

Сейчас я понимаю, что катастрофа назревала давно и была вызвана далеко не только событиями последнего дня; но это не делало ее менее внезапной.

Тишину нарушила Келли: она предложила спуститься в кратер, ибо иного выбора у нас нет. Не помню, что я ей ответил — кажется, что-то насчет лошадей: даже если мы спустимся, то должны будем потом вернуться и пристрелить их — не оставлять же коней умирать от жажды! После этого разговор продолжался еще какое-то время, но я не помню ни словечка. Видимо, мы начали спуск по склону, пораженные тем, что кратер становится еще шире и ярче — нас ждала золотая бездна.

Мы находились уже в каких-то пятидесяти футах от подножия горы, над самым кратером, когда из темноты нас окликнул женский голос, приказав бросить винтовки. Это было так неожиданно, что я подчинился без колебания. Думаю, обстоятельства не оставляли иного выбора: мы никого не могли разглядеть и не сумели бы сопротивляться. Неподалеку раздались шаги, и я увидел среди камней приближающиеся фигуры. Людей было много — то ли тридцать, то ли больше. Они собрались вокруг нас; некоторых освещало зарево из кратера, но большинство оставались неясными зловещими тенями в надвинутых шляпах и длинных плащах.

— Кто вы такие? — спросил мужской голос, более низкий, чем окликнувший нас женский, но менее злобный и даже смутно знакомый.

Мы назвали себя и объяснили, что приехали из Эджвилла.

— Боб Хиллард! — задумчиво повторил невидимый мужчина. — Вот черт!

— Парень с ним — его сын, — подсказал кто-то. — А девчонка работает у Форноффа.

— А вы-то кто, хотелось бы мне знать? — спросил я, не желая выдавать свой испуг: ведь я предполагал, что мы оказались в лапах у Плохих Людей. Мне следовало бы испугаться гораздо сильнее, но вся ситуация повергла меня в такое замешательство, что сейчас было не до переживаний.

— Некоторых из нас ты знаешь, — ответил мне еще один голос.

— Уж меня, по крайней мере, точно.

Загорелась спичка, осветившая сначала руки говорившего, потом, когда от спички занялся факел, физиономию, похожую при такой подсветке на лик призрака. Я узнал Клея Форноффа, хотя он отяжелел, зарос щетиной, выглядел измотанным: его капризное выражение ни с чем нельзя было спутать.

— Если бы не он, я бы никогда здесь не оказался, — сказал Клей.

— Выходит, у тебя перед ним должок, Клей? — встрял кто-то.

— Сам знаешь, у меня не было другого выбора, — сказал я.

— Неважно, — ответил он. — Вышло так, что ты даже оказал мне услугу. Хотя сам ты этого не предполагал, а посылал меня на верную смерть, ведь так?

Рядом с Клеем выросла огромная тень, отодвинувшая его в сторону.

— Если тебе хочется сводить счеты, то отложи это на потом, — раздался уже знакомый мужской голос. Свет факела упал на говорившего, и моя догадка подтвердилась: это был Уолл — детина с бровями филина, кудлатой седеющей бородой, толстыми губами, нависшим лбом, застывшим выражением безразличия на физиономии. Из-под шляпы падали на плечи черные волосы.

— Черт возьми, Боб, — обратился он ко мне, — такому отвратительному стрелку, как ты, не стоило забираться за тридевять земель.

Я всегда восхищался Уоллом, а он, оказывается, запомнил меня как мазилу… Было от чего ощутить себя глупым беспомощным мальчишкой, разоблаченным именно тем человеком, которого ты возводил в ранг героя!

— Я здесь по делу.

Уолл изучал Келли и Бреда, вытаращивших глаза на невиданного гиганта.

— Растерялись, да? — спросил он с добродушной усмешкой. — Вам сейчас кажется, что даже «право» и «лево» поменялись местами?

Я был поражен столь кратким и точным описанием моего состояния; можно было подумать, что такая растерянность — обычнейшее дело, и поставить диагноз для любого не составляет труда.

— Что ты об этом знаешь? — задиристо спросил я.

— То и знаю, что все мы это испытали, — терпеливо ответил он.

— Это начинается с любым после пяти дней пути. У того, кто забирается сюда, вопросов обычно набирается больше, чем ответов. — Видишь ли, — он кашлянул и сплюнул через плечо, — в больнице вас не только лечат. Капитаны обрабатывают вас, чтобы вы оставались довольны своей судьбой. Что-то вроде гипноза. Требуются веские причины, чтобы человек оттуда вырвался. Единственный путь — испытать сильные чувства. — Он склонил голову набок, испытующе глядя на меня. — Что привело тебя сюда?

— Моя жена Кири, — ответил я, силясь переварить услышанное.

— Она потерпела поражение в дуэли и с горя отправилась сюда умирать.

— Кири… — повторил Уолл. — Я ее помню. Она хорошо дралась.

— Мы думаем, что она там, в этой дыре, — вставил Бредли.

Уолл покосился на него.

— Очень может быть.

Его напускное безразличие подсказало мне, что если Кири действительно спустилась в кратер, то мы вряд ли снова ее увидим.

— Что-то я не пойму… — выдавил я и зачастил, пытаясь прогнать из головы мрачные образы, связанные с участью Кири. — Что за чертовщина? Зачем Капитанам понадобилось нас обрабатывать? Как это.

— Полегче, — остановил меня Уолл, кладя руку мне на плечо. Рука была такой тяжелой, что я поневоле умолк. — У меня нет времени давать вам урок истории. По правде говоря, не знаю, многому ли смогу вас научить. Насколько нам представляется, все обстоит примерно так, как говорят Капитаны. Хотя у меня есть подозрение, что людям, пережившим дурные времена, никакого выбора не предоставили: Капитаны просто поселили их там, где хотели, и обработали, чтобы они не роптали. Но кое-что все-таки сильно отличается от их версии. Во-первых, они нам не друзья: наоборот, они играют с нами, как с глупыми хищниками. При желании они могли бы в два счета нас умертвить. Только это испортило бы всю игру. Наша роль — представлять для них опасность, будоражить, не давать покоя. Им это нравится. Поэтому наша задача — незаметно накопить силы, чтобы в один прекрасный день окончательно разделаться с «кукловодами». И этот день не за горами. Вы еще успеете узнать подробности. Что вам нужно понять уже сейчас, — он опять сплюнул, — теперь и вы стали Плохими. Может, прямо сейчас вам это непонятно, но вы уже не сможете вернуться, раз ваше состояние изменилось. Вас уже не тянет обратно. Теперь ваша жизнь здесь, так что используйте ее на всю катушку. А это значит — помогать во всем нам. Если мы совершаем налет на Эджвилл, чтобы раздобыть припасов, вы участвуете в налете. Иного не дано.

— Если все это так, — сказала Келли, — то почему бы вам не открыть глаза жителям Эджвилла, Уиндброукена, вообще всем людям?

— Возможно, в конце концов мы так и поступим. Но представь себе картину: банда Плохих врывается в город и начинает клеветать на Капитанов, будто они — враги человечества. Как на это посмотрят? Думаешь, нам поверят? Нет, извольте поскитаться по пустыне, прежде чем узнаете правду. А проделав этот путь, вы уже верите в нее с первого раза. — Он прищелкнул языком. — Между прочим, многие Плохие еще не присоединились к нам. Вот о чем придется позаботиться, прежде чем просвещать Эджвилл.

Мы стояли не шевелясь, пораженные услышанным. Сперва его слова повергли нас в отчаяние, но потом нашли в голове требуемую нишу, и мне уже казалось, что я знал все это всегда. В одно было почти невозможно поверить — что я превратился отныне в Плохого. Чем больше я обдумывал сказанное Уоллом, тем меньше чувствовал себя Плохим. У меня было такое чувство, что нас швырнули на дно пустого колодца, а с вышины нас изучают жестокие лица, невидимые на фоне черного неба, решая, кого поднять и сожрать. Я чувствовал не страх, но одиночество, как будто очнулся после забытья голым, посреди пустоты. Будь у меня такая возможность, я бы присел на камень и как следует обо всем поразмыслил, чтобы самому прийти к выводам. Но Бредли схватил меня за руку и сказал:

— Мы должны спуститься. Надо найти маму.

— Не сейчас, парень, — остановил его Уолл. — Если поторопишься, то протянешь не дольше, чем плевок на раскаленной решетке. Мы спустимся туда завтра.

— Я с вами, — сказал Бредли.

— Слушай меня, сынок. — При всей своей мягкости голос Уолла прозвучал гулко, словно в пещере. — Отныне ты будешь делать только то, что тебе скажут. Мы здесь не ради развлечения. Мы заняты очень опасным делом. Я восхищен твоей решимостью найти мать, клянусь. Возможно, мы сможем ей помочь. Но то, что намечено на завтра, завтра и произойдет, и помешать этому никто не в силах. Лучше тебе сразу начать к этому привыкать.

Бредли промолчал. Клей Форнофф, отдав соседу факел, подошел к Бреду и обнял его за плечи.

Мне не нравилось, что Клей берет его под свое крылышко, но я знал, что Бреду не захочется оставаться со мной, поэтому, даже не пикнув, позволил им растаять в темноте.

Уолл шагнул ко мне; несмотря на холод, я почувствовал его звериный запах. Его глаза под совиными бровями отражали пламя факела. Раньше я замечал, что люди, с которыми ты долго не виделся, проигрывают по сравнению с впечатлением, каковое осталось о них в твоей памяти. Однако на Уолла это не распространялось. В золотом зареве кратера он выглядел не просто человеком, а монументом.

— Где вы оставили своих коней? — спросил он.

— Вот черт! — Он шлепнул себя по ляжке и, подозвав кого-то, дал поручение подняться к пещере и выяснить, как можно помочь лошадям. Потом он обернулся ко мне и прищелкнул языком. У него недоставало переднего зуба, и дыра во рту была размером с сустав моего большого пальца. — Не дрейфь, Боб! Можно подумать, ты оказался в аду и ждешь появления чертей с кочергами. Уж поверь мне, здесь тебе будет гораздо лучше, чем в городе.

В этом я почти не сомневался, но почему-то мне не было радостно это слышать.

— Это твоя женщина? — спросил Уолл, указывая через плечо на Келли.

Келли посмотрела на меня и потупила взор. Я неожиданно испугался, но был слишком утомлен, чтобы осмыслить собственные страхи.

— Да, — ответила она, опередив меня на долю секунды.

— Сейчас получите одеяла. — Уолл вздохнул и уставился в кратер. — Я рад видеть тебя здесь, Боб. Нам как раз нужны люди для работы в саду.

— В саду? — тупо переспросил я.

— В нем самом. Помнится, ты выращивал в Эджвилле здоровенные помидоры.

— Вы тут что-то выращиваете? Где же?

— Ты сам все увидишь и узнаешь. Но утром. — Уолл снял шляпу, поправил поля и снова нахлобучил ее на голову. — Пока поешь и ложись спать. Следующая ночь будет необычной. Весь мир содрогнется!

Утолив голод вяленым мясом и сухими фруктами, мы с Келли устроили себе гнездышко, загородившись от остальных тремя валунами. На землю мы постелили два одеяла, еще несколькими укрылись, привалившись спинами к валуну и соприкасаясь боками и ногами. Я покосился на Келли. Свет из кратера освещал ее лицо, на котором застыло серьезное выражение. Мне показалось, что она почувствовала мой взгляд, но не подала виду, поэтому я решил последовать совету Уолла и уснуть. Сон, тем не менее, никак не шел. Я не мог не терзаться вопросами о том, во что мы угодили. Плохие люди в такой дали, упомянутый Уоллом сад, намеченное нападение на Капитанов — все это свидетельствовало о кипении в пустыне сложной жизни, о которой я раньше не подозревал. Кроме того, меня занимал рассказ Уолла об «обработке». При всей своей неожиданности эта мысль не показалась мне нелепой. Как иначе объяснить, почему люди проявили такую глупость и покладистость, что проглотили басни о предках, добровольно избравших жалкое существование вместо прогресса?

Я понимал, что ломать сейчас над всем этим голову бесполезно: рано или поздно я своим чередом узнаю все, что необходимо. Но мой мозг был слишком взбудоражен, и я знал, что сна мне не видать.

Внезапно Келли проговорила:

— Я думала, что все уже в прошлом, что беды поставили на всем этом крест, а оказывается, все как было, так и есть. — Она повернула ко мне лицо, но было слишком темно, чтобы я прочел его выражение.

Сперва я не понял, о чем она, а потом догадался, что речь идет о нас с ней.

— А тебе как кажется? — спросила она.

— Я об этом не думал, — ответил я. — Времени не было.

— Что ж, сейчас самое время подумать.

Мне не хотелось напрягать мозги, но как только я попытался оценить свое состояние, все само собой, без малейшего усилия, разложилось по полочкам. Мне показалось, что я гляжу в тоннель, проложенный сквозь время от кратера до Эджвилла, и вижу Кири, скачущую в одиночестве по равнине, убитого горем Бреда и самого себя так же отчетливо, как сидящую рядом Келли. Потом эти миражи померкли, и я узрел не прошлое, а словно саму истину, но не ту, в которую верил раньше, потому что та истина была, как и все остальное в моей жизни, способом приспособиться и легче прожить. Нет, новая истина была глубинной правдой, сутью моего существования, и она гласила, что чувство, которое я испытываю к Келли, — это то, что мне хочется чувствовать, результат уговоров самого себя. Так работает мозг: ты убеждаешь себя в чем-то, и часто это начинает постепенно казаться чистой правдой. На самом деле я не любил Келли — во всяком случае, не любил так, как мне казалось, — однако в промежутке между бедой с Кири и концом наших скитаний Умудрился-таки полюбить. Со мной всегда так: я буду чего-то желать, на что-то надеяться, во что-то верить, потому что хочу желать, надеяться, верить. Только сейчас былое наваждение иссякло, потому что порча, напущенная Капитанами, как раз в эту минуту прекратила свое действие, и я — возможно, впервые в жизни — понял, что собой представляю, кем стал, во что верю и что люблю. Рядом были Бред и Келли. Под ее внешностью соблазнительной красотки скрывались и глубокие чувства, и пороки — как у всякого другого. Но главной ее чертой была сила духа. Раньше я не знал, насколько она сильна. Девушке, избалованной жизнью в расслабленной обстановке Уиндброукена, потребовалось гораздо больше, сил, чем любому жителю Края, чтобы совершить подобное путешествие. Она бросила вызов страшному миру, отстаивая свою честь, любовь ко мне и то неведомое ей самой, благодаря чему она сумела проявить столько мужества.

Еще у меня была Кири, но с ней все обстояло иначе…

Ее образ напоминал картину, оставшуюся висеть в затянутой паутиной комнате, которую мы оба покинули много лет назад. Ложь, которую мы с ней силой веры превратили в правду, давным-давно умерла, и Кири сделала то, что сделала, потому что этого потребовало ее естество, а не из-за меня или наших с ней отношений. Это прозрение не улучшило моего состояния, но хорошо хоть, что дымный костер старых привязанностей не помешал мне разглядеть истину. Я знал все это раньше, но был так глуп, что не сумел принять, и сейчас не мог придумать правильных слов, а всего лишь повторял Келли, что мое отношение к ней осталось прежним.

Она теснее придвинулась ко мне, я обнял ее, она положила голову мне на плечо, и мы оставались в такой позе несколько минут; думаю, мы оба чувствовали какое-то неудобство, словно стали другими. Келли растянулась и устроилась удобнее. Несмотря на пережитое, страх, пройденное расстояние и все остальное, ее тело рядом, под одеялом, придавало мне уверенности в себе.

— Тебе хорошо? — спросил я ее.

— Лучше некуда, — ответила она и неожиданно улыбнулась.

— Что тебя развеселило?

— Я хотела было сказать, что хорошо бы нам оказаться дома, но передумала. Эджвилл уже не кажется мне домом.

— Но кое-что оттуда не помешало бы, — возразил я. — Предположим, печка.

— Верно. — Она смолкла. В черной глубине неба танцевали большие холодные звезды, такие огромные, что их можно было принять за воздушные корабли Капитанов. Впрочем, я не усматривал в них опасности, а видел только мерцание и представлял себе, что это королева на троне и старый охотник с драгоценным поясом. Я гадал, что значит быть Капитаном, забавляться живыми людьми, словно игрушками. Возможно, Уоллу было легче их понять: при всей его простоте я видел между собой и Уоллом такую же пропасть, как между собой и Капитанами.

— И кровать, — почему-то сказала Келли.

— Я подумала, что не помешало бы прихватить оттуда кровать.

— Еще бы! — ответил я. — Не помешало бы.

Она села, посмотрела на меня и прыснула.

— Ручаюсь, ты воображаешь, что лучше тебя только ванильное мороженое. Учти, я так вымоталась, что сесть и то могу с трудом, не говоря уж… — она фыркнула, — о чем-либо еще.

Она снова привалилась ко мне. Почему-то мне показалось, что она не рассердилась по-настоящему. Через пару минут она опять уронила голову мне на плечо, а еще через несколько секунд взяла под одеялом мою ладонь и засунула себе под рубашку. Тепло ее груди распространилось от ладони по всему моему телу, а грудь была такой нежной на ощупь, что я едва не потерял сознание. Охватившее меня чувство имело очень мало общего с вожделением: меня переполняли нежность, доверие, любовь. Подобное чувство не могло продлиться долго в таком месте и в такой момент, но оно хотя бы на время превратило льющийся из кратера свет в усладу для взора, а окружающую звездную пустоту в уютное одеяло; оно зашептало мне о чем-то таком, что можно лизнуть языком, взять в руки, прижать к себе, для чего я не мог подобрать название.

Кири однажды сказала мне, что утро — ложь. Правда живет только в ночи. Так она пыталась передать свою печаль: яркая окраска предметов — это иллюзия, чернота — вот их истинное состояние, Признать которое нам мешает трусость. Однако когда я вспомнил ее слова теперь, они предстали для меня в противоположном свете, ибо Полностью изменилось мое отношение к ночи и к утру.

В общем, серым вьюжным утром, сменившим лучезарную ночь, Уолл прислал к нам своего заместителя по имени Коули с заданием ввести в курс дел. Если сравнить обоих с собаками, то Уолл выглядел ирландским волкодавом, а Коули — шавкой. Это был сухопарый Взволнованный человечек с седой бородой и ввалившимися щеками; ярко-красная лента на его шляпе смотрелась неожиданно. Мне не Понравилась его нервозность — он все время ерзал, оглядывался, словно его могли застать за неподобающим занятием, однако иметь с ним дело оказалось не в пример легче, чем с Уоллом, который подавлял собеседника своей самоуверенностью.

По словам Коули, налет планировали не один год; его цель заключалась в том, чтобы украсть летательный аппарат. Несколько лет назад подобный аппарат разбился на равнине; выжил всего один из Капитанов, прозванный Младшим, из которого попытались выжать максимум всевозможных сведений. Ему предстояло стать пилотом машины, которую рано или поздно украдут люди Уолла. Проблема заключалась в том, что как только они займутся аппаратом, зазвучит сигнал тревоги, и пока машина не взлетит, придется отбиваться от Капитанов. Это займет не меньше часа. Коули утверждал, что среди камней прячется около полутысячи людей, однако даже этих сил может оказаться недостаточно для сдерживания Капитанов, хотя Уолл полагал, что потери будут незначительными. Коули придерживался иного мнения.

— Меня беспокоят не сами Капитаны, а те, кто будет сражаться на их стороне. Возможно, это обезьяны, возможно, даже люди. Они умеют принуждать людей поступать против собственной воли.

— Одного не пойму, — заметил Бред. — Как вам удается заставлять того Капитана, что сидит у вас под замком, выполнять приказы? Когда я с ними разговаривал, у меня всегда создавалось впечатление, что как только что-нибудь получается не так, как им хочется, они готовы умереть.

— Не совсем верно, — ответил Коули. — Они воображают себя бессмертными. Младший уверяет, что они создают копии самих себя — клоны. Как только умрет один, его тут же заменяет другой, с такой же памятью и всем прочим. — Он удивленно покачал головой.

— Редкостная чертовщина! В общем, на них надеты стальные воротники-ошейники, подпирающие шею и голову. Не знаю уж, как это работает, но стоит шлепнуть по воротнику, и они становятся очень внушаемыми. Мы раскопали один на месте катастрофы и приспособили к своему Младшему.

Мы втроем кивнули и хором сказали «ага», словно все уяснили, хотя вряд ли Бред или Келли поняли объяснения Коули лучше, чем я.

Снизу раздался крик. Коули отвлекся, но кричали не ему. Стены кратера казались пепельными, и весь он выглядел сейчас более устрашающим, чем ночью, когда из него лился свет. Земля под облачным небом приобрела грязно-желтый оттенок, как старые кости.

— Что это за место? — спросил я. — Что они делают внутри?

— Капитаны называют это Садом, — ответил Коули. — иногда они устраивают там сражения. Младший говорит, что наверху, на станциях, они разделены на кланы и здесь решают свои споры. Иногда у них там происходят «вечеринки» — видимо, сейчас они веселятся, поскольку на схватку слетается гораздо больше кораблей. Они любят наблюдать за боями. — Он смачно сплюнул. — Поэтому так ценят нас. Приятно смотреть, как мы деремся.

Я поразмыслил над услышанным, представив себе Кири в «ошейнике». Среди туч обозначился просвет, и Коули уставился в небеса с крайне озабоченным видом. На мой вопрос, в чем дело, он ответил:

— Надеюсь, погода не изменится. Обычно мы стараемся не рисковать таким количеством людей. Когда Капитаны устраивают облавы, мы прячемся в «норы». — Он прерывисто вздохнул. — Но даже если прояснится, будем надеяться, что Капитаны нас прозевают. Они халатно относятся к безопасности и не очень хорошо вооружены. На орбитальных станциях не слишком много личного оружия, и они вряд ли что-нибудь забрали из убежищ. Зачем? Они считают нас безвредными. Все, что у них есть, это корабли, вооруженные лазерами. Даже если бы они прихватили оружие из убежищ, то не знали бы, как им воспользоваться. Когда-то они были на «ты» с техникой, но уже позабыли почти все, что знали. Надеюсь, их корабли тоже поломаются, и они останутся там, наверху.

Келли спросила, о каких убежищах речь, и Коули объяснил, что это подземные помещения, где люди спали на протяжении веков, пока положение на поверхности более-менее не утряслось и Капитаны не нарушили их сон. Теперь убежищами пользовались Плохие Люди, превратив их в крепости, подготовленные к нападению с неба. Впрочем, мне было ясно, что Коули не слишком верит в неуязвимость убежищ и успех налета. Когда я заговорил с ним об Уолле, он не смог скрыть своего неодобрения.

Опять повалил снег вперемешку с дождем, и мы были вынуждены повысить голос, чтобы перекричать шум.

— Зачем все это? — спросил я, указывая на кратер. — Вы говорите, что хотите добыть корабль, но зачем стараться, если все равно они…

— Все дело в убийствах, — ответил мне сзади голос Уолла; он стоял над нами, опираясь о скалу и с вызовом глядя на нас. Ветер трепал его длинные волосы. — Сколько они угробили нашего брата за все эти годы! Теперь у нас есть возможность отплатить им их же монетой.

— Понимаю, — отозвался я. — Но почему бы вообще не махнуть на все это рукой? Если Коули прав, то их можно было бы оставить в покое: рано или поздно они перестанут быть проблемой.

— Вот, значит, что говорит мистер Коули? — Уолл пригвоздил Коули к месту ледяным взглядом, но тот и бровью не повел. Тогда Уолл презрительно фыркнул и повернулся ко мне. — Так или иначе, Коули с нами заодно. Это не наводит тебя ни на какие мысли? Возможно, он верит в свои слова, но не очень надеется, что они, окажутся правдой. Было бы безумием на это рассчитывать. Вдруг они вооружены лучше, чем ему представляется? Вдруг они пресытятся играми и решат всех нас угробить?

— А ты не боишься, что они нанесут ответный удар? — спросил его Коули.

— Пусть только попробуют! Да, они могут прихватить парочку наших, когда мы вылезаем на поверхность, но чаще мы так хорошо зарываемся, что до нас не дотянуться.

— Тебе хочется в это верить, — сказал я, — но было бы безумием на это рассчитывать, верно?

Он окинул меня таким же ледяным взглядом, как только что Коули, но меня все равно не убедили ни его неистовство, ни хромая логика. Коули, как я заметил, остался доволен моими словами.

— Что если у них больше оружия, чем ты предполагаешь? — продолжил я. — Что если у них существует способ выковыривать вас из нор? Чего доброго, они вознамерятся всех вас перебить. Кто знает, что взбредет им в голову?

— Ты не лезешь за словом в карман, Боб, тут я должен отдать тебе должное. Только напрасно стараешься. Все это уже обговорено и решено.

— А как же жители Эджвилла и Уиндброукена? — вмешалась Келли. — И все остальные? С ними вы тоже все обсудили?

— Они не имеют к нам отношения. У Капитанов нет никаких оснований карать их за то, что совершили мы.

— Просто вам могут быть неизвестны эти основания, — сказала Келли.

— Словом, — подытожил Уолл, глядя в пространство, — с вами приятно поболтать, но вынужден повторить: уже поздно что-либо изменить. В сумерках мы начинаем спуск в Сад. — Он покосился на меня. — Если хочешь, идем со мной, Боб, поищешь Кири. Только учти, главная твоя задача — не позволять Капитанам приближаться к кораблю. Тебе все понятно?

Бред хотел что-то сказать, но Уолл оборвал его.

— Женщина и парень могут остаться на корабле. Нам понадобятся дополнительные стрелки на случай прорыва.

Я думал, что Бред все-таки выскажется, но он повесил голову и смолчал; наверное, смекнул, что на Уолла уже не действуют аргументы.

— Выше голову! — бросил ему Уолл. — Скоро на твоем счету появятся трофеи.

Остаток дня наша троица провела на скалах. Мы не молчали — во всяком случае, общались больше, чем перед этим: наша болтовня помогала отвлечься от предстоящего боя. Снег валил не переставая, камни покрылись белым саваном; когда небо потемнело, кратер снова загорелся золотистым светом. В сумерках я увидел, как Коули и еще двое мужчин ведут вниз по склону бледного плюгавого субъекта. Эта был, конечно, Капитан, но я еще не видел таких, как он: в лохмотьях, изнуренный, перепуганный. При его приближении я вскочил, как и все остальные, зачарованный близостью одного из тех, кого я раньше считал едва ли не богами. В нем не оказалось ничего божественного. У него был сломанный и расплющенный нос, на голом черепе красовались рубцы, один глаз был заклеен, другой смотрел затравленно. Единственное, что роднило его с необыкновенными созданиями, с которыми я беседовал в Эджвилле, — это бледность и низкий рост. На шее у него поблескивал подпирающий затылок стальной воротник со сложной росписью, как на старинном серебре. Я думал, что испытаю при подобной встрече ненависть, но сперва почувствовал просто заурядное любопытство; однако спустя несколько секунд я заметил, что у меня дрожат руки и подкашиваются ноги. Мы с Бредом и Келли смотрели вслед Канитану по Прозвищу «Младший» до тех пор, пока расстояние не превратило его в крохотную тень, удаляющуюся по камням к кратеру.

Вскоре меня позвал Уолл. Келли и Бреда увела крупная улыбчивая особа, напомнившая мне Хейзел Олдред. Уолл присоединил меня к отряду мужчин и женщин, собравшихся на краю пустыни, и отдал под командование некоей Мадди, которая вручила мне охотничий нож, пистолет и пояс с патронами. Мадди была жилистой блондинкой с собранными в пучок волосами и довольно привлекательной мордашкой, которую делали интересной и даже сексуальной морщинки, оставленные непогодой и невзгодами; мне понравились ее прямота и юмор, и у меня немного отлегло от сердца.

— Я знаю, кровь у тебя так и кипит, и тебе не терпится броситься в бой, — с усмешкой произнесла она. — Но лучше держи себя в руках, пока я не подам сигнал.

— Сделаю все возможное, — заверил я.

— Скоро спускаемся. В случае нападения и всеобщей неразберихи следуй за мной — глядишь, останешься цел. Мы подозреваем, что внизу есть наши люди. Они будут в воротниках, и нам придется от них отбиваться. Никто не осудит тебя, если ты их подстрелишь, но при возможности целься в ноги. Вдруг спасем одного-двух?

Я кивнул и огляделся. На краю кратера появились силуэты повстанцев — черные фигуры на фоне золотого зарева. Я не понял, чем они заняты. От мысли о предстоящем спуске в это адское свечение я взмок, а во рту, наоборот, пересохло, и я не сумел бы сплюнуть, даже если бы за плевок полагался умопомрачительный приз.

— Призывать тебя не трусить бесполезно, — продолжала Мадди.

— Нам всем страшно. Вот примемся за дело, и тебе полегчает.

— Ты уверена? — спросил я с деланной лихостью и услышал, как дрожит мой голос.

— Ты прискакал сюда от самого Края! За тебя я спокойна.

— А как насчет Уолла? Он, по-твоему, боится?

Она неопределенно хмыкнула и опустила глаза; сейчас, повесив голову, с упавшей на лоб челкой, с задумчивым выражением лица, на котором зарево кратера разгладило морщины, она выглядела гораздо моложе, почти девчонкой.

— Скорее всего, нет. Ему такое по душе.

В ее тоне слышалось осуждение. Я уже вторично сталкивался с неодобрительным отношением к Уоллу и собирался выяснить, откуда оно идет, но меня отвлек Клей Форнофф.

— Готов? — спросил он Мадди, имея в виду меня.

Она ответила утвердительно и, помолчав, спросила, когда начнется операция.

— С минуты на минуту.

Мне нечего было сказать, но разговор был средством побороть волнение, поэтому я спросил, какое сопротивление могут оказать нам люди в воротниках.

— Что за разговорчики, Боб? — Мое имя Клей произнес с обидной усмешкой. — Боишься наделать в штаны?

— Просто светская беседа.

— Хочешь дружить, да?

— Тогда лучше заткнись! — Он напрягся. — Не хочу больше слушать твою болтовню.

— Как скажешь. Наверное, тебя не интересует, как поживает твоя родня.

Он помолчал и спросил, глядя на кратер:

Я поведал ему о его родителях, отцовском ревматизме, лавке, его старых дружках. Когда я умолк, он и виду не подал, что ему приятно слышать вести из дому. Мадди закатила глаза и сокрушенно усмехнулась, давая понять, что не я один считаю Форноффа пропащей душой. Я уже успел полностью переменить свое отношение к Плохим и был готов считать их героями, но сейчас сказал себе, что кое-кто из них действительно плох, как я полагал раньше. Возможно, впрочем, я был для молодого Форноффа напоминанием о событиях, с которыми ему не дано было смириться: всякий раз, видя меня, он будет вспоминать ночь, когда сам превратился в Плохого, и обдавать меня ненавистью, объектом которой следовало бы стать ему самому.

Вскоре раздался крик, и я неожиданно для себя самого метнулся вместе с Мадди и Форноффом к кратеру; с каждым моим прыжком свечение кратера меняло направление и интенсивность. Еще пара минут — и я оказался среди сотен людей, спускавшихся вдоль стен кратера на веревках. Три летательных аппарата стояли на дне кратера на гладкой пластиковой платформе, светившейся золотым светом. Мы задержались перед одним из кораблей, пока Уолл с помощью двоих подручных возился с меньшим лазером, торчавшим в носовой части. Лазер оказался складным: схватив его, Уолл сбросил плащ и приладил лазер к своей правой руке кожаными ремешками; его пальцы доставали до панели с кнопками, и я понял, что лазер приспособлен для ношения. Уолл нажал кнопку, и рубиновый луч прожег в противоположной стене щель. Довольный результатом, Уолл издал рычание, заменившее смех, и несколько раз взмахнул над головой своим новым оружием, весившим не меньше 70–80 фунтов.

Позади кораблей уходил вниз наклонный трап, по которому мы достигли входа в огромное круглое помещение, добрых полмили в поперечнике, где красовалась экзотическая растительность; у некоторых растений были невиданные полосатые стебли и огромные эластичные листья. Круглый свод потолка был закрыт ультрафиолетовыми панелями; с помощью такого же освещения я выращивал в Эджвилле горох, фасоль и помидоры. Растительность была настолько густой, что четыре разбегавшиеся в стороны дорожки сразу скрывались в чаще. Над верхушками деревьев клубился туман, поднимаясь кольцами к потолку. Заросли напоминали видом и тишиной первобытные джунгли.

Тем не менее это место было мне знакомо.

Сперва я не понял, чем именно, но потом припомнил, как Уолл говорил, что Капитаны называют свой кратер Садом. В следующую секунду мне вспомнилась книга, которую я перечитывал в гидропонной оранжерее, называвшаяся «Черный сад», и иллюстрации в ней: то, что предстало моему взору сейчас, оказалось либо моделью для тех иллюстраций, либо их точной копией. Я и до этого был смущен и озадачен, теперь же меня охватила безумная тревога. Прежде я многого не понимал, но с грехом пополам складывал факты в некую систему, это же стало последней каплей; на мою самодельную систему лег тяжелый груз, и я оказался в таком же неведении насчет устройства мироздания, как по пути из Эджвилла. Меня так и подмывало поделиться с окружающими своим открытием, но я сообразил, что благодаря своему Младшему они знают о Саде гораздо больше, чем я. Попытки рассуждать здраво не успокоили: меня обуревали мысли о том, зачем Капитаны подсовывают нам ключи к разгадке их существования и как эти подсказки могут помочь нам в них разобраться.

По каждой из тропинок устремилось в чащу человек по сто: мы двигались шагом, но времени не теряли. Мадди, Клей Форнофф и я оказались под предводительством Уолла. В тени зарослей нам в глаза ударило зеленое свечение; листва источала сладковатый аромат, обычно сопровождающий гниение, но более пряный; отполированные камни под ногами монотонно гудели. Это гудение и наши осторожные шаги — вот и все, что нарушало тишину. Ни шорохов, ни шелеста листьев… Кое-где камни на пути были заменены прозрачными панелями, сквозь которые было видно черное пространство с рассыпанными там и сям золотыми огнями; это опять напомнило мне описание Черного сада с темной листвой и потайными помещениями. В одном месте мы прошли под хрустальным пузырем размером с целую комнату, подвешенным на ветвях; внутри пузыря валялись подушки и красовалось пятно, напоминавшее высохшую кровь, причем крови было так много, будто кто-то здесь расстался с жизнью. Это зрелище повергло меня в ужас, а Мадди, увидев пузырь, уставилась себе под ноги и не поднимала глаз, пока мы не миновали страшное место.

Ярдов через пятьдесят после пузыря мы оказались на пересечении своей аллеи с другой, более узкой; еще ярдов через двадцать пять нас поджидал следующий перекресток. На каждом мы оставили человек по двадцать пять, спрятавшихся за папоротниками. Я полагал, что меня тоже оставят в засаде, но Уолл, видимо, решил предоставить мне возможность поискать Кири, поэтому, как ни тревожно мне было углубляться в неведомое, я испытывал к нему благодарность. Через четверть часа мы добрались до следующего помещения; дальше аллея превращалась в хорошо освещенный тоннель, уходивший круто вниз. По этому тоннелю мы добрались до еще одного помещения, меньше прежнего, но тоже внушительного, ярдов сто диаметром, со стенами, покрытыми ярко-белыми панелями. На каждой панели красовалось по красному иероглифу. В центре стоял гротескный фонтан, окруженный скамьями и древовидными папоротниками; фонтан представлял собой фигуру скорчившейся обнаженной женщины с судорожно разинутым ртом и телом из белого камня, испрещенным ранами, из которых хлестала красная вода. Статуя была выполнена настолько реалистично, что я готов был поклясться, что стою перед окаменевшим человеческим существом. Лианы с зазубренными листьями карабкались по стенам и переплетались под белым ультрафиолетовым светильником, заменявшим потолок.

Сперва эта беседка показалась мне нетронутой временем, но уже через несколько секунд я начал замечать вытертые проплешины скамеек, отбитые углы панелей, выемку на статуе и прочие изъяны. Мысль о том, что это место существует с незапамятных времен, делало его еще ужаснее, выдавая извращенную традицию. Чем дольше я смотрел на статую, тем сильнее становилась моя уверенность, что она выполнена с натуры. К такому убеждению приводили детали лица и тела, шрамы, морщины и прочие линии, которые вряд ли были взяты из головы. Я представил себе, как несчастная женщина позировала бледному тщедушному чудовищу, слабея от ран, но поневоле сохраняя позу, навязанную мучителем; ярость, которую мне не удалось испытать при виде Младшего, наконец-то дала о себе знать и совершенно затмила страх. Я был теперь холоден, собран и предвкушал, с каким наслаждением буду проделывать дыры в телах Капитанов.

Беседку мы пересекали с удвоенной осторожностью. По тому, как Уолл крутил головой в поисках выхода, которого мы никак не могли отыскать, я догадался, что существование беседки стало для него сюрпризом: видимо, Младший умолчал о ней. Взволнованный этим обстоятельством и полный противоречивых догадок, что бы это могло означать, — неужели воротник не полностью контролирует пленника, и Младший мог соврать? или он так напуган, что просто кое о чем забыл? — я положил руку на пистолет и покосился на Мадди, интересуясь ее реакцией; в следующее мгновение секция стены впереди нас отошла в сторону — и перед нами открылась пустота. Еще через секунду пустота наполнилась десятками изможденных мужчин и женщин в стальных воротниках того же сорта, что подпирал голову Младшего; все они были вооружены ножами и дубинками; их подгоняли белые обезьяны, отличавшиеся от наших, эджвиллских, варварским одеянием из кожи: сбруей и подобием набедренных повязок. Самым страшным в их приближении — я говорю о людях, а не обезьянах, — было то, что они не издавали ни звука: казалось, это трупы, поднятые каким-то волшебством из могил.

Я оглянулся и увидел, что путь к отступлению отрезан такой же ордой. Противник набросился на нас, размахивая ножами и дубинками. Стрелять прицельно, как советовала Мадди, оказалось невозможно: то был хаос из выстрелов, воплей, разинутых ртов. Нам всем грозила гибель, если бы не Уолл: он описывал своим лучом круги, пробивая бреши в рядах нападающих, и продвигался к проходу в дальней стене, за которым чернела пустота.

Случаю было угодно, чтобы я оказался рядом с Уоллом в тот момент, когда он пустил в ход лазер. За первые полминуты боя я разрядил свой пистолет; уверен, что ни один мой выстрел не пропал даром — не попасть в кого-нибудь было в этой каше невозможно, однако я не знал толком, кого поражаю. Передо мной появлялись на мгновение человеческие лица и обезьяньи морды, их загораживали падающие тела; повсюду лилась кровь, раздавались удары по человеческим телам, летела клочьями шерсть. Я палил, не переставая, пока не расстрелял все патроны. Как только я собрался перезарядить пистолет, на левое плечо обрушилась дубина; рука на мгновение онемела, и я выронил оружие. Даже в обезьяньей вони я унюхал собственный страх и увидел его воочию, как огненную молнию; я не успел толком перепугаться, однако мигом ослабел и уже не помышлял ни о чем, кроме бегства. Чего доброго, я бы действительно бросился бежать, но куда? Я выхватил нож и полоснул им по ухватившей меня обезьяньей лапе; удар был таким сильным, что я потерял равновесие и повалился на Уолла. Он отпихнул меня, и я, сам того не сознавая, метнулся к проходу, через который на нас набросилась армия обезьян и их невольников в ошейниках. В итоге я стал прикрывать Уолла, хотя на самом деле его гораздо эффективнее прикрывала Мадди. Она успела перезарядить свое оружие и за секунды, ушедшие на перебежку, пристрелила четырех обезьян и двух людей в воротниках; Уолл за это же время сжег неизвестно сколько тех и других, отрезав кучу рук и ног и перепилив немало торсов.

Как только мы оказались в темноте за дверью, Уолл обернулся, намереваясь встретить огнем преследователей, и приказал нам найти пульт, с помощью которого изолируется беседка. Я стал судорожно шарить рукой по стене; пока я искал кнопку, семь-восемь человек из нашего отряда оказались прижатыми к фонтану, и трое из них были сражены людьми в воротниках, прежде чем дверь внезапно заслонила от нас зрелище бойни. Многие к этому моменту уже лежали бездыханные, многие, получив ранения, пытались отползти, но на них набрасывались обезьяны и рубили головы своими длинными ножами. Казалось, что красная жидкость из фонтана залила все помещение, а женщина с разинутым ртом посередине надрывается сразу дюжиной голосов, озвучивая кровопролитие.

Как только беседка пропала с глаз, оставив нас в темноте, Уолл потребовал к себе того, кто нашел кнопку. Ему ответил женский голос. Он велел женщине подвести его к кнопке и сжег механизм лазером, чтобы дверь больше не открывалась. Затем он приказал всем назвать себя, чтобы пересчитать выживших. Прозвучало шестнадцать имен, среди которых не оказалось Клея Форноффа. Я попытался сообразить, видел ли его среди сраженных, но так и не вспомнил. Темнота стала еще более непроницаемой. Я не видел ни зги; даже зная, что дверь находится на расстоянии вытянутой руки, я чувствовал себя так, словно стою в центре бесконечной пустоты. Странно, но только сейчас, когда я не мог воспользоваться зрением, до меня дошло, в какое колоссальное сооружение мы угодили.

— Значит, так, — произнес Уолл. — Раз мы вляпались в дерьмо, то не будем стоять и хлопать ушами. Единственный способ попасть домой — это найти хотя бы одного из этих недомерков и заставить показать нам дорогу. Мы знаем, что они где-то поблизости. Будем искать!

Он сказал это. с таким наслаждением, словно все случившееся полностью отвечало его ожиданиям. При всем моем испуге и отчаянии я не мог одобрить его бессердечие. Вероятно, на остальных его речь произвела такое же впечатление, потому что была встречена молчанием.

— Что, хотите подохнуть? Или просто боитесь темноты? Ну, это-то для меня не преграда!

Он отстранил меня. Я увидел рубиновый луч лазера, ввинтившийся в темноту. Вдали загорелось сразу несколько костров. Лазер превратил кусты в факелы, и они осветили землю с лишайниками, мхом, даже черной травой, которая выглядела почему-то как ковер, прикрывающий ломаную мебель. Кусты, ложбинки, кочки… Тут и там по черной поверхности разбегались золотые нити, и я опять вспомнил «Черный сад» и сообразил, что это указатели, ведущие к входам в потайные комнаты. Ни стен, ни потолка не было видно. Даже теперь, когда у нас был свет, мы не могли определить размер помещения; однако костры придали нам смелости, и мы ринулись к ближайшему из золотых швов.

Вскоре перед нами появилась дверь, которую Уолл мгновенно прожег. Скорее по случайности, чем из-за своей выдающейся храбрости я оказался с ним рядом и увидел всю роскошь комнаты. Это была пещера с высоким наклонным потолком и ступенчатым полом, золотой грот, убранный алым шелком, с хрустальным фонтанчиком, низвергающим потоки воды на камни, представлявшие из себя, судя по виду, чистое золото. Повсюду валялись шелковые подушечки. В стене красовался аквариум, где кишели разноцветные рыбки, столь же не похожие на привычных мне бурых форелей и придонную мелочь, как драгоценные камни — на заурядную гальку; в быт рыбок была внесена оригинальная деталь: они проплывали сквозь человеческую грудную клетку.

Но я тут же забыл о роскоши, увидев возлежащих на подушках Капитанов — двух мужчин и женщину; тела их были голы, бледны и безволосы, словно у младенцев. Им прислуживали три женщины в воротниках. При нашем появлении один из Капитанов, мужчина покрупнее, приставил нож к горлу женщины в воротнике; остальные двое потянулись к своему оружию — коротким металлическим трубкам, лежавшим на полу на расстоянии вытянутой руки; впрочем, их движения были неторопливы, словно мы не внушали им страха. Возможно, они находились под действием наркотика. Так или иначе, их скрутили еще до того, как они дотянулись до своих трубок, и выволокли из комнаты. Капитан, вооружившийся ножом, посмотрел на меня — именно на меня, я в этом совершенно уверен, причем в упор, — и с улыбочкой полоснул ножом по горлу своей заложницы. Она задергалась, прижав ладонь к зияющей ране, и Капитан отбросил ее от себя. Он по-прежнему улыбался. Его улыбка была адресована мне. Эта обезумевшая мразь забавлялась моей реакцией! Его мордашка гермафродита корчилась от удовольствия. Внутри у меня что-то надорвалось — я ощутил, как лезвие его ножа надрезало мое тело, — и я кинулся на него, не обращая внимания на приказ Уолла остановиться. Капитан помахал ножом, как бы в шутку угрожая мне: видимо, я казался ему совершенно незначительной помехой. Даже когда я вышиб из его руки нож, рывком поставил на ноги, вцепился ему в глотку и стал молотить о стену, он продолжал смотреть на меня с безразличной улыбочкой; его красные глазки были пусты, как глаза рыбы в аквариуме.

— Брось его, — раздался у меня за спиной голос Уолла.

— Нет! — откликнулся я, еще сильнее стискивая Капитану горло. Я был по-прежнему переполнен негодованием, но гораздо более холоден; я уже контролировал себя. Я уставился в эти нечеловеческие глаза, желая узнать, появится ли в них хоть искорка чувства, и по рукоятку всадил ему в макушку свой нож. Он разинул рот, глаза полезли из орбит, голову залила густая, как сироп, кровь. Тело забилось в судорогах, мне на штанину полилась моча. Я отпустил его, и он плюхнулся на пол. Со стороны могло показаться, что к его голове приделали костяную ручку. Только что мне затмевал разум гнев, теперь же я чувствовал отвращение, но гораздо сильнее было другое чувство — удовлетворения; правда, совсем скоро я испытал шок — последствие своей жестокости.

Я оглянулся на Уолла, задумчиво взиравшего на меня.

— Ты взял двоих, этого вполне достаточно, — сказал я ему.

За его спиной наши пытались снять с женщин воротники. Получалось это плохо: у обеих лилась кровь из ушей.

— Будут еще, — произнес Уолл. — Хочешь всех их перебить?

Вопрос прозвучал вовсе не риторически, и я воспринял его именно как вопрос.

— Пока мы тут — пожалуй.

Однако в эту ночь мне больше не пришлось драться. Мстительный гнев, недавно руководивший мной, постепенно угасал, пока мы шли через Черный сад, ведомые двумя Капитанами в воротниках. Наш путь освещали горящие кусты, а по бокам отворялись золотые двери. Нашим взорам представали сцены, на которых разыгрывалась одна и та же трагедия, только теперь кровь пускал не я, а другие. Совершенная мной жестокость то ли изменила меня, то ли открыла путь слабости, лишившей всякого интереса к результатам нашей экспедиции. Мадди приходилось подгонять меня, иначе я бы застыл в пассивном ожидании собственного конца, проявляя не больше заботы о своей участи, чем убитый мною Капитан. Я задавал себе вопрос, не стало ли их безразличие к жизни и смерти результатом совершенных ими злодейств, и отвечал на него отрицательно. Они не заслуживали того, чтобы наделять их человеческими качествами. Они были людьми не в большей степени, чем обезьяны, в которых, вопреки тому, что я наговорил бедняге в машине-пузыре с целью нагнать на него страху, не было ничего человеческого.

Нам то и дело преграждали путь обезьяны — то поодиночке, то стаями; они лезли из темных щелей, сверкая во мраке ножами. Им удалось убить троих из нашего отряда, но они были неорганизованны и у них не было рабов, из чего мы делали вывод, что остальные наши три отряда неплохо поработали и что битва еще не закончена, но близка к победному завершению. Мы не оставляли в живых ни одной обезьяны, ни одного Капитана, попадавшихся на нашем пути.

Уолл попал в родную стихию. Он жег все вокруг, а когда его лазер подсел или испортился — не знаю, как правильно назвать поломку лазера, — Уолл сеял смерть голыми руками: ему требовались считанные секунды, чтобы отрывать головы от тощих белых тел. Он делал это с радостью, и не я один заметил его восторг: остальные взирали на него со смесью ужаса и отвращения. Капитаны, разумеется, заслуживали смерти, и сейчас было самое время обрушить на них безжалостную месть, но Уолл напоминал, скорее, крестьянина, жнущего пшеницу: он казался человеком, выполняющим благородный труд и получающим от него огромное наслаждение. Он был с ног до головы покрыт небольшими ранами, его рубаха, руки и лицо были залиты кровью, и он выглядел героем, однако такого героя мы — жалкие последователи законов, написанных другими героями несколько тысяч лет назад, — уже не хотели превозносить. Мы все больше отставали от него, отпуская его вперед, соблюдая почтительную дистанцию, словно благодаря этому мы переставали быть его сообщниками.

Тем не менее мы и пальцем не пошевелили, чтобы прекратить его потеху. То, что представало нашим взорам в золотых комнатах, — исполосованные тела, мертвецы в воротниках, немногие выжившие пленники, трясущиеся в лихорадке, — все это лишало нас оснований прервать чинимую Уоллом расправу. Мы бы позволили ему заниматься этим и дальше, если бы Капитаны не исчезли и если бы наше внимание не было привлечено иным — двумя взрывами, последовавшими с секундным перерывом, которые мы встретили воплем торжества.

— Победа! — крикнула Мадди. В ее крике прозвучала не только радость, но и изумление, словно она не верила в столь восхитительное известие. Я спросил ее, что означают взрывы, и она ответила: — Корабль! Должно быть, они взорвали остальные два. Это полагалось сделать только тогда, когда первый корабль окажется у нас в руках.

— То есть они смогли на нем улететь?

— Думаю, да. — Она сжала мою руку. В свете пожаров она выглядела крайне возбужденной: казалось, сейчас она запрыгает на месте. — Надо, конечно, увидеть собственными глазами, но я полагаю, что все удалось.

Уолл тоже торжествовал, да так бурно, что даже прервал свою охоту за Капитанами. Подталкивая впереди двоих Капитанов в ошейниках, мы устремились обратно к кратеру.

Однако Уоллу все еще хотелось сеять смерть.

Мы вышли через одну из потайных дверей в беседку, где раньше попали в засаду, и увидели обезьяну, сидевшую перед своей поверженной соплеменницей и раскачивавшуюся взад-вперед — то ли от горя, то ли совершая какой-то ритуал. Не исключено, что обезьяна просто свихнулась — кто их разберет? Один из повстанцев выстрелил в нее, и она с визгом бросилась в тоннель, ведущий к кратеру. Уолл устремился за ней.

Несколько человек, включая Мадди, последовали за ним, но остальные, не сговариваясь, задержались в беседке.

Мы осторожно переступали через человеческие и обезьяньи трупы, усеивавшие пол. За эту ночь я настолько пресытился смертями, что, казалось бы, зрелище этой бойни должно было оставить меня равнодушным, но случилось обратное: у меня внутри все дергалось. Красный фонтан, каменная женщина, кровавые иероглифы на стенах, трупы — сотни трупов, наваленные вокруг скамеек, под скамейками, среди папоротников, — все это сливалось в единый кошмар, и я знал, что мне не суждено его забыть, как произведение искусства, которое находит сокрушительный отклик в душе. Все это безобразное переплетение рук, ног, тел навечно запечатлелось в моей памяти, как россыпь островов в кровавом море.

У фонтана я нашел Клея Форноффа. В его груди зияли бесчисленные дыры, глаза были открыты, светлые волосы слиплись от крови. У него была откушена часть щеки — наверное, постаралась обезьяна. Внезапно я разрыдался. Возможно, Клей напомнил мне Бредли, возможно, я втайне уповал на примирение с Клеем, и теперь, когда его не стало, оплакивал потерю — не знаю. Не так уж это важно. Я с огромным трудом опустился перед ним на колени и собрал его вещи: револьвер, серебряное кольцо из Уиндброукена, кожаный бумажник и свисток, вырезанный из твердой желтоватой древесины. Все это я намеревался отдать его родителям, если мне будет суждено с ними снова увидеться, но свисток оставил себе. Раньше я бы не поверил, если бы мне сказали, что Клей вырезает свистки, и мне захотелось сохранить вещицу как память о нем.

Мне не приходила на ум подходящая эпитафия, поэтому я просто склонил голову и позволил мыслям течь свободно. Кажется, мне подумалось: хорошо, что он погиб не у меня на глазах, — а потом решил, что было бы все же лучше засвидетельствовать его героическую смерть; впрочем, я так и остался в неведении, кем он был в действительности — храбрецом, балбесом или тем и другим сразу. Вокруг царила тишина. Я закрыл ему глаза и побрел вверх по тоннелю.

Уолл настиг обезьяну — или она сама налетела на него — в конце тоннеля, где начинались заросли. Когда я добрался до них, они вели рукопашный бой. Повстанцы образовали вокруг дерущихся круг и молча наблюдали за схваткой. Я не заметил на лицах зрителей энтузиазма — слишком они были изнурены.

Уоллу уже приходилось убивать обезьян голыми руками; он был одним из немногих силачей, которым это оказалось по плечу. При иных обстоятельствах сцена выглядела бы невероятной, как картинка из книги сказок: гигант, сошедшийся в смертном бою с шестифутовой белой обезьяной, переплетенной кожаными ремнями. Однако перед нами был не просто прежний Уолл. Не знаю, как это правильно описать, но он только сейчас проявился по-настоящему. Наружу вырвалось все его безумие. Он боролся за то, чтобы мир оставался диким и отвратительным, ему под стать. Смотреть, как они катаются по полу, царапаются, кусаются, визжат, было грустно: никакого геройства я в этом не усматривал. По правде говоря, несмотря на все, что случилось за последние часы, я на какое-то мгновение посочувствовал не Уоллу, а обезьяне: она как-никак проявила там, в беседке, подобие человеческих чувств.

На фоне зелени враги еще больше напоминали персонажей из легенды: голова обезьяны с оскаленными клыками тесно прижата к тяжелой голове Уолла. Я готов был сравнить их с любовниками, впавшими в безумие. Уолл обхватил своими мускулистыми лапищами спину обезьяны, обезьяна вцепилась в его бычью шею. Уолл совершил рывок, изогнулся, как опытный борец на ринге, приподнял обезьяну над собой и припечатал ее к стволу дерева. Это не прошло для обезьяны даром: она свалилась, попробовала сесть, снова повалилась, визжа и пытаясь нащупать что-то у себя на спине. Наконец она снова приняла вертикальное положение, но уже из последних сил, как старец, потерявший свою клюку. Обезьяна зарычала на Уолла; этот звук показался мне механическим, как от генератора. Было видно, что она готова опять броситься на Уолла, ибо у нее нисколько не убавилось свирепости, но сил уже не хватило. Следующий ход был за Уоллом. Он был готов ее прикончить, если бы Мадди, стоявшая в десяти футах от меня, не вытащила пистолет и не всадила в грудь обезьяны два заряда.

Обезьяна истекала кровью на заросшей папоротником аллее. Грудь Уолла судорожно вздымалась. Он обернулся и грубо спросил у Мадди, что она себе позволяет.

— У нас есть более насущные дела, чем наблюдать за твоими подвигами. — Было видно, что она едва держит себя в руках; Мадди не убрала пистолет, хоть и отвела его чуть в сторону.

— Кто назначил тебя главной, черт возьми? — проревел он.

— Если хочешь выяснять отношения, давай, только потом. Сейчас надо поторапливаться.

— Дьявольщина! — Уолл направился к ней. С растрепанными длинными волосами и грубой физиономией, перекошенной от злости, он был вылитым великаном-людоедом из сказки, угрожающе возвышающимся над Мадди. — Не желаю больше слушать твою болтовню! Что бы мы ни делали, ты вечно ставишь палки в колеса. — Он шагнул было к ней, но она повела дулом пистолета, и он замер.

— Тебе все равно, кого убивать, да? Что обезьян, что любого из нас?

Уолл упер руки в бока и глянул на нее.

— Стреляй, если это доставит тебе удовольствие.

— Все, что здесь происходит, не доставляет мне никакого удовольствия, — отрезала она. — Тебе это отлично известно. Успокойся, Уолл. Ты одержал победу, захватил корабль. Пошли домой.

— Вы слышали? — Уолл оглядел остальных людей, которые оставались безучастными. — Вы слышали, что она несет?

— Они слишком устали, чтобы нас слушать, — сказала Мадди. — От смертей и убийств люди устают.

Уолл какое-то время таращил на нее глаза, потом прерывисто вздохнул.

— Ладно, отложим. Но мы еще вернемся к разговору.

Он устремился дальше по тоннелю, свирепо оторвав от ветки лист, скользнувший по его лицу; вскоре он исчез за поворотом, словно ему не было дела, следует ли за ним отряд.

— Этот сукин сын не успокоится, пока всех нас не угробит, — сказала Мадди, возвращая пистолет в кобуру; теперь ее рот окружали морщины, и она выглядела гораздо старше, чем раньше. Возможно, все мы постарели.

Мне не полагалось открывать рот, но Уолл в свое время имел отношение к Эджвиллу, и я чувствовал себя его должником.

— Он просто немного увлекся. Ты ведь не станешь отрицать, что сегодня он сослужил всем нам неоценимую службу.

Мадди засунула пистолет поглубже в кобуру, чтобы тот не вывалился от ходьбы, и бросила на меня осуждающий взгляд.

— Напрасно ты думаешь, что знаешь Уолла, — произнесла она утомленно. — Погоди, скоро тебе откроется такое, что ты не устоишь на ногах.

Когда мы наконец выбрались на поверхность и укрылись среди камней, то выяснилось, что вылазку в Сад пережили только сто тридцать человек. Бред и Келли остались невредимыми, как и все остальные, караулившие летательные аппараты: в самом кратере обошлось почти без борьбы. Зато из четырехсот человек, углубившихся в Сад, назад вернулось меньше семидесяти; они привели с собой горстку освобожденных людей и пятерых Капитанов. Уолл хотел немедленно кинуться обратно, но Коули и Мадди проявили твердость: валяй, сказали они ему, действуй, а мы лучше подождем, не выйдет ли кто-нибудь еще. Гибель трехсот с лишним людей подорвала веру в Уолла: такие потери уже никак нельзя было назвать «незначительными», и недовольство Уоллом росло на глазах, пусть ему и удалось завладеть летательным аппаратом. Раньше мне казалось, что у него с Мадди личные счеты, но теперь выяснялось, что они придерживаются разной политики.

В результате яростного спора было решено, что Уолл вернется в кратер с небольшим отрядом, а остальные выждут примерно час. Но тут же разгорелся новый спор: сколько человек пойдет с Уоллом, сколько останется ждать, можно ли отпустить с ним всех пленников-Трудно было поверить, чтобы недавние соратники по кровавой битве так отчаянно спорили; понаблюдав какое-то время за жаркой дискуссией, я махнул рукой и вернулся к Бреду и Келли, сидевшим чуть выше среди камней.

Здесь, в отблесках зарева из кратера и свете луны, заливающем пустынное пространство до самых гор на горизонте, да еще при поблескивании холодных звезд в просветах между облаками, можно было подумать, что там, в чреве мира, не произошло ничего особенного; я надеялся, что увижу хоть какие-то признаки недавнего боя — клубы дыма, свечение, души умерших, возносящиеся на небеса, почувствую запах гниения, а не только холодный и сухой дух пустыни. Вместо этого меня встретил покой, который почему-то произвел на меня сильное впечатление, и я стал вспоминать все, что видел и что совершил. С каждой новой картиной, появлявшейся перед моим мысленным взором, на меня наваливалась все большая тяжесть, сердце сжималось от боли, голова пухла, как от проклятия. Бред спрашивал меня про Кири и про Клея, но я мог только качать головой и твердить, что обо всем расскажу позднее. Он, конечно, понял, что с Клеем покончено, потому что увидел у меня его вещи, но тогда я об этом не догадался, так как испытывал слишком сильные душевные страдания.

Не знаю, сколько прошло времени, но Уолл, Мадди и остальные по-прежнему продолжали свой спор неподалеку от края кратера, а оттуда выползали по одному последние оставшиеся в живых. Они добирались до нас на пределе сил — черные, крохотные, безликие на фоне зарева, как чумные муравьи, спасающиеся из отравленного муравейника. Все они, человек двадцать — двадцать пять, расположились ярдах в двенадцати от спорящих. Спор прекратился, и навстречу спасшимся побежали люди. Раненые опирались на своих товарищей. Бред вскочил и спустился по склону на несколько футов, внимательно вглядываясь в каждого. Я был настолько измучен, Что не догадывался, чем вызван его интерес. Даже когда он пустился бежать, я с трудом спросил у Келли:

Келли тоже встала, вглядываясь в лица уцелевших.

— Черт… — пробормотала она и сделала несколько шагов. Я видел, как у нее на шее запульсировала жилка. — Это она, Боб, — произнесла Келли.

Я тоже встал и увидел худую темнокожую женщину, которая брела к нам; издали было трудно различить ее черты, но резкость и угловатость движений, которые я всегда считал признаками характера Кири, ни с чем нельзя было спутать.

Пока я торопился к Кири, в душе у меня перебывали все чувства, которые я когда-либо к ней испытывал, от любви до страха, не говоря о всевозможных промежуточных состояниях.

Один из повстанцев накинул ей на плечи плащ, чтобы прикрыть ее наготу; она вряд ли обращала внимание на Бреда, который уже цеплялся за нее, когда приблизился я. Ее взгляд был устремлен куда-то мимо нас; время от времени она все-таки косилась на меня, но этим и исчерпывались признаки узнавания, если не считать судорожных движений ладонью, которые можно было с натяжкой принять за ласковое поглаживание сына; она что-то произнесла каркающим голосом — то ли мое имя, то ли нечто неосмысленное. На щеке желтел старый синяк, а когда ветер приподнял ее волосы, я увидел у нее на шее след от воротника.

Приблизившись вместе со мной и Бредом к группе повстанцев, Кири внезапно оттолкнула меня, да так сильно, что я оказался на лопатках; я не успел почувствовать ее прикосновение к моим ножнам, но у нее в кулаке блеснул мой нож. Она стремительно прошмыгнула мимо встречающих, вцепилась в одного из Капитанов, сидевших на камнях, и поволокла его вверх по склону за скалу. Кто-то кинулся было за ней, но Уолл преградил преследователям дорогу.

— На вашем месте я бы ей не мешал.

Коули, которого я узнал по красной ленте на шляпе, попытался было возразить ему, однако уже в следующее мгновение спор потерял смысл: из-за скалы раздался отчаянный визг; вскоре он захлебнулся, но потом возобновился и все нарастал, грозя оглушить всех нас. Когда визг снова прервался, мы решили было, что все кончено, но не тут-то было… Так продолжалось очень долго: голос то визжал, то умолкал, постепенно слабея, но свидетельствуя об адских страданиях. Видимо, Кири нашла способ, как возродить в Капитане интерес к жизни.

Когда она, наконец, появилась из-за скалы, глаза ее смотрели дико, вся она была забрызгана кровью, а лицо было так напряжено, что, казалось, на скулах вот-вот лопнет кожа. Я заметил Бреда, стоявшего рядом с Келли. Он был готов разрыдаться, и я догадался, что он только сейчас понял то, что мне было ясно уже давно: мы нашли Кири, но она сама уже не найдет нас. Не знаю, что так на нее повлияло — проигранная дуэль, моя измена, последующие невзгоды или все вместе, но она удалилась на такое расстояние, что уже не могла возвратиться, и оказалась в том мире, откуда когда-то пришла, где не существовало утешения и домашнего очага.

Мы наблюдали за ней, собравшись в кучки, как паства, пораженная, словно громом с небес, страшным откровением, прозвучавшим с церковной кафедры. Все ждали, как она поступит дальше, однако она больше не шевелилась, словно машина, сделавшая свою работу. Тишина стояла такая, что слышно было, как ветер шелестит песчинками. Мне показалось, будто ночь обретает плоть, а мы все, наоборот, превращаемся в каменные монументы. Поступок Кири подвел черту подо всем, что случилось в кратере. Это можно было сравнить с угловатой подписью на холсте, где разлилось море крови и трудно пересчитать убитых и изуродованных.

Наконец Уолл двинулся к ней. Он был тяжелее ее на добрых двести фунтов, но все равно соблюдал осторожность. Когда он заговорил с ней, я не смог разобрать ни слова: по доносящимся до меня звукам я определил, что он обращается к ней на языке северян. Немного погодя он взял у нее нож и вытер лезвие о рукав своего плаща.

— Вот теперь, — провозгласил он без капли сарказма, но с оттенком сожаления, — мы можем уходить.

Последующие события доказали правоту Уолла — и одновременно опровергли его слова. Как он и предсказывал, Капитанам не удалось выковырять нас из «нор», однако от успеха их отделяло совсем немного, и мы понесли тяжелые потери. Со временем жизнь возвратилась в нормальное русло, если только можно назвать нормальным прозябание в Пустоте. Мы обитаем в причудливом подземном лабиринте под черной столовой горой, среди тоннелей и пещер, где хранятся всевозможные диковины и механизмы, предназначение которых навсегда останется для нас неведомым, — там, где когда-то спали наши предки и где они грезили о безмятежном мире, в котором окажутся после пробуждения. Бредли учится, и, хотя предметы, которые ему преподают, мало похожи на те рудименты знаний, что постигают на Краю, он не хочет расставаться со школой. Я выращиваю овощи, фрукты, пшеницу на подземной ферме; Келли ведает запасами продовольствия, оружия и прочего; Кири учит людей сражаться. Уолл… Уолл находится в тайном месте, где не расстается с захваченным летательным аппаратом: командует бригадой, изучающей работу двигателей, и готовится к временам, когда у нас появится целый флот и мы доберемся до орбитальных станций и отомстим Капитанам. Можно подумать, будто мало что изменилось, хотя на самом деле изменилось почти все.

Дописав свой рассказ почти до конца, я показал его Келли, и она спросила, почему я назвал его «История человечества», хотя в нем описывается очень короткий период и совершенно не говорится о том, что мы узнали о мире наших предков. Верно, все это я опустил. А ведь я видел картины, написанные предками, читал их книги, слушал музыку, изучал их мыслителей, их славные достижения и, в основном, восхищался ими. Однако все вкупе не может перевесить массовые убийства, варварство, бесконечные мучения и пытки, подлости, болезни, идиотские племенные распри, миллиарды насилий и унижений, которые и составляют историю мира, существовавшего на поверхности до того момента, как его постигла гибель (сомневаюсь, что мы когда-нибудь узнаем причину катастрофы, — разве что Капитаны вздумают нас просветить). То, как Капитаны поступали с нами в своих Черных садах, бледнеет по сравнению с древними зверствами, даже если учесть, что Капитаны злодействовали целых семьсот лет. Так или иначе, Капитаны, на мой взгляд, это реликты старого мира, которые скоро исчезнут, превратившись в такое же воспоминание, как и весь этот мир. То же самое произойдет, наверное, и с людьми вроде Уолла и Кири. Вот тогда мы, весь род человеческий, избавимся от оков прежней истории — возможно, не окончательно, но во всяком случае получив шанс построить мир заново, если у нас только хватит на это духу.

Старина Хей забыл научить меня, как принято заканчивать повествование, а сам я наверняка делаю это не так, как надо, и напрасно объясняю напоследок, почему выбрал название «История человечества» и каким образом описание нескольких недель счастья, предательства, скачек по пустыне и сражений отражает сущность всего этого неисчерпаемого понятия, да еще позволяет иметь слабую надежду на грядущие перемены. Дело в том, что это — моя история, единственная, которую я могу рассказать, поэтому как получится, так и получится: неправильный или неуклюжий конец будет под стать всему рассказу, подобно тому, как неосознанные порывы, испорченные финалы и нелепые поступки составляют суть нашего бренного существования.

За несколько недель после битвы мы с Келли стали друг другу чужими. Причиной было, главным образом, присутствие Кири: с ней рядом мы не чувствовали себя свободными, хотя она не проявляла ни малейшего интереса ни ко мне, ни к ней. Келли сторонилась меня, а я не мог заставить себя сделать первый шаг. Как и в ту ночь, когда Кири застала нас на складе, я чувствовал, что наша любовь — детство, что мы — сценические персонажи, а наше желание — ложь, всего лишь выражение потребности находиться в центре всеобщего внимания, как у актеров, разыгрывающих забавный, но глупый фарс. Мы оба продолжали отвергать то, что стало в конце концов неизбежностью.

Не буду изображать наше возвращение друг к другу как кульминацию драмы, так как на самом деле ничего драматического не было. Просто как-то вечером она явилась в комнатушку на ферме, где я устроил себе место для ночлега на случай, если мне не захочется возвращаться домой. Однако осторожная нежность, которую мы теперь проявляли, трепетно прикасаясь друг к другу, подобно слепцам, знакомящимся на ощупь с лицом статуи, нисколько не напоминала нашу первую близость в Эджвилле с ее пылом, потом и самозабвением. Я понял: все, что было у нас хорошего в начале, теперь выросло и расцвело; разве не чудо, что при всей нашей предательской сущности, при всем нашем неумении, при всем столкновении в нас противоречивых принципов — все равно в этой бесплодной почве прорастает семя, которое мы именуем человеческим духом и которое превращается потом в бессмертную правду. Лежа рядом с Келли, я испытывал чувство, которым вряд ли можно гордиться: все происшедшее со всеми нами не вызывало во мне сожаления; даже к Кири я не испытывал жалости, представляя себе, как она превращается в стрелу, вонзающуюся во вражеское сердце. Мне пришла в голову мысль, что все мы превращаемся именно в тех, в кого нам было предначертано превратиться судьбой: Кири несет смерть, Бред вырастает сильной личностью, а мы с Келли становимся просто возлюбленными — роль, которая раньше казалась нам обоим заурядной, а теперь выглядит осуществлением самых дерзких, несбыточных надежд. Что за чистое, могучее чувство — стряхнуть с себя обрывки старых влечений и опасений и погрузиться в даруемый друг другу покой, зная, кто мы такие и почему, и понимая при этом, что прошлое обречено на гибель, а будущее стоит на пороге.

Перевел с английского Аркадий КАБАЛКИН

Всеволод Мартыненко
НЕБЫВАЛОЕ ОРУЖИЕ

В сущности, статья о фантастическом оружии может сопровождать каждое второе произведение в жанре НФ. И повесть Л. Шепарда не исключение, хотя его герои предпочитают решать проблемы с помощью ручного лазера, а не какого-нибудь экзотического пульсара. В. Мартыненко, известный поклонникам жанра как художник-иллюстратор фантастики, готовит вместе с другими авторами энциклопедию «Небывалое оружие». Некоторые фрагменты из этой любопытной работы мы вам сегодня представляем.

В течение столетий свою свободу, честь, состояние и саму жизнь можно было защищать, лишь сражаясь за них. Люди решали споры, искали свою судьбу и славу с помощью оружия.

Оружие отражает уровень знаний и развития технологии своего времени. То, чего касается труд, мысль и знания, удивительным образом расцветает, приобретает черты совершенства. Любой образец оружия является одновременно предметом декоративно-прикладного искусства, а лучшие экземпляры — это своего рода шедевры, созданные руками мастеров. Прослеживается связь между красотой, удобством и эффективностью, действенностью вооружения. Содержание и форма едины, и красота оружия служит внутренним ориентиром его функциональности.

«О мой друг Азазелло. пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг…»

Эта булгаковская фраза известна всем. Как выглядит браунинг, тоже известно, а если нет — можно посмотреть в соответствующих справочниках. Но в каких справочниках вы найдете внешний вид и примерные характеристики бластера, скорчера, лучемета? Писатели нередко довольствуются «малым джентльменским набором», не давая ни малейшего намека на способ действия и внешний вид оружия. Простим писателей, но ведь и художники-иллюстраторы фантастических произведений мало внимания уделяют ручному оружию, в крайнем случае изображая нечто среднее между мотопилой и машинкой для пускания мыльных пузырей.

Энциклопедия «Небывалое оружие», работа над которой ведется А. Бирюковым, Г. Сердитым и автором данной публикации, представляет собой свод исследований, разработок и аналитических статей, посвященных оружию в научной фантастике (литература и иллюстрации к ней, кино, комиксы, компьютерные игры), а также тенденциям в развитии современного оружия и некоторым вероятностным путям, по которым оружие могло бы совершенствоваться в прошлом, настоящем и будущем. Кроме этого, в нее войдут статьи, посвященные военным действиям в условиях вымышленных миров и времен.

Присмотримся поближе к ручному оружию, которое используют фантасты для сведения счетов с врагами.

Открывают перечень видов ручного вооружения обычное огнестрельное, ракетное и огнеметное. Порой они отличаются друг от друга лишь придуманным собственным наименованием или названием фирмы-изготовителя (как карабин «Мазетти» Ф. Карсака из романа «Львы Эльдорадо»).